Деревенская история
"-- Расскажите наш первый с вами дебют,-- сказал профессор.
-- Ах, в самом деле. Вот действительно,-- оживился Абрамсон.-- Представьте себе деревню: соломенную, деревянную, грязную... Осень, дождь, слякоть. В деревне, в барском пустом колодце найден труп. Я вызван как следователь, он как доктор. Мы в первый раз встречаемся, знакомимся и идем осматривать труп. Не труп, а что-то ужасное: чем-то вроде пилы снесена верхняя часть черепа, грудь разрублена, и в ней набита мелкая солома от какого-то хлеба, которого даже и не сеют в деревне. Труп настолько разложившийся, что является затруднительным определение пола. Из опросов выясняется, что весной без вести пропал некто Яшка Худов, служивший работником у богатого крестьянина того же села Антона Базыкина. Базыкина в деревне все ненавидят, потому что он богат, кулак, грабит всех; и весь род его такой, и ненавидят их из рода в род. В день исчезновения Яшки пропала у Базыкина лошадь, и все слышали, как Базыкин крикнул Яшке: "Ты виноват,-- хоть из-под земли достань, если жив хочешь быть". Яшка весь день искал лошадь и к вечеру советовался с товарищами, как ему быть. На предложение товарищей просто пойти и сказать, что не нашел лошади, Яшка ответил: "убьет", встал и пошел к избе Базыкина. После этого Яшку больше не видали. На вопрос о приметах заявлено, что ростом Яшка такой же, как убитый, сверх того Яшка был косорукий, и кисть правой руки была у него выворочена наружу. Осматриваем труп: действительно, правая кисть выворочена. Профессор,--- Абрамсон показал на доктора,-- признает возможность органического недостатка руки, насколько позволял признать это разложившийся труп.
-- Эту-то оговорку я сделал,-- перебил профессор,-- как сейчас помню, на левой стороне, третья или четвертая строчка сверху.
-- Все таким образом,-- продолжал Абрамсон,-- наводит на Базыкина. Пристав уже арестовал его. Идем к Базыкину и делаем у него обыск. Оказывается: сабля -- тупая, заржавленная, с запекшейся на ней кровью. Уважаемый профессор признает, что именно каким-нибудь таким оружием срезан череп, рассечена грудь и вообще сделано все остальное для уничтожения пола...
-- Хотя я и сделал оговорку, что труп мог лежать в мокром месте и таким образом подгнить...
-- Хорошо, идем на гумно и на гумне находим остатки той соломы, которой была набита грудь убитого,-- от какого-то хлеба, которого никто, кроме Базыкина, не сеял. Сам Базыкин производит очень неприятное впечатление: лицо не крестьянское, рябой, мигает глазами, жидкие бакенбарды, бритый подбородок,-- служил когда-то в солдатах,-- лет пятидесяти, становится постоянно на колени, складывает руки, как на молитву, говорит одно: "Не виноват". Ну, что ж? Допросили, записали в протокол. Базыкина держат в соседнем селе в арестантском доме. Увезли его обратно, и я поехал ночевать в то же село. Приказал наблюдать за ним, следить, что он делает. Все время, говорят, стоит на коленях и богу молится. Сижу я день, два, неделю. Мне надо ехать по другим делам, не могу уехать,-- держит что-то, что-то говорит, что Базыкин не виноват. Думаю, думаю, ничего и придумать не могу. Дошел до того, что сам спать не могу. Служил у меня один подросток. Постоянно посылаю его: "Пойди посмотри, что делает Базыкин".-- "Богу молится". Вечер, темно, дождь как из ведра. "Пойди посмотри, что делает Базыкин".-- "Богу молится". И говорит дальше этот мальчик: "Ну и грязь,-- утопленника и то в пору закопать куда-нибудь..." -- "А что ж тогда будет?" -- спрашиваю я. "Засуха будет",-- отвечает мальчик. Конечно, это показывает только, до чего у меня нервы были напряжены, что этот ничтожный разговор навел меня вдруг на целое открытие. Я сейчас же потребовал из волостного правления списки убийц, утопленников, скоропостижно умерших. Ночью старшина, писарь, тащат списки. Есть! В пяти верстах от того места, где найден был труп, в селе весной был найден в пруде утопленник. Беру сейчас же старшину, писаря, понятых и еду в то село. Будим старосту: "Был утопленник?" -- Был.-- "Где он?" -- Зарыли.-- "Где?" -- На выгоне.-- "Кто зарывал?" -- Я да еще трое. -- "Веди к ним.-- Зарывали?" -- Зарывали.-- "Берите лопаты, идем". Картина такая: ночь темная, дождь, как из ведра, при фонарях трое роют могилу, а этот обвиняемый Базыкин тут же стоит на коленях, протянув руки к небу. А те там роют. Пороют, пороют и опять: "Да что ж рыть? Сами зарывали". -- Ройте.-- Рыли, рыли, -- твердый грунт пошел. "Ну, где же покойник?" Молчат. "Ну, вот вам объявляю: завтра утром во всем сознаться, -- тогда ничего не будет, а в противном случае на себя пеняйте". На другой день просыпаюсь, и первые слова мальчика, прислуживавшего мне: "Приехали". Одеваюсь, выхожу: двадцать человек стоят на коленях, и у первого на голове лежит бумага, в которой все подробно описывается. Боясь, чтобы засухи не было, они тело вырыли и бросили в этот самый колодец на барскую землю: уж если пусть у кого будет засуха, так лучше у барина.
-- А разрубленная голова, грудь?
-- Оказывается, его перед этим анатомировали.
-- Понимаете, -- вмешался профессор, -- анатомировали и не произвели вскрытия живота.
-- А солома этого самого Базыкина, который и там сеял этот самый хлеб и как раз в том самом месте, где производили вскрытие; вот, до зарытия в могилу труп и прикрыли соломой...
-- А Яшка?
-- А Яшка тоже потом объявился: тогда, испугавшись, он, не заходя к Базыкину, отправился в город, и через год получили от него письмо, в котором он спрашивает: "А что хозяин все еще серчает на меня за лошадь?"
Когда все выяснилось, и я, собравшись домой, проезжал мимо их деревни -- все жители вышли и с иконами стояли на коленях каждый у своей избы. Я спрашиваю: "Что это?" -- Это за то, что спас ты нас от греха "напраслины".
(Н. Г. Гарин-Михайловский. В сутолоке провинциальной жизни. 1886--1896)
-- Ах, в самом деле. Вот действительно,-- оживился Абрамсон.-- Представьте себе деревню: соломенную, деревянную, грязную... Осень, дождь, слякоть. В деревне, в барском пустом колодце найден труп. Я вызван как следователь, он как доктор. Мы в первый раз встречаемся, знакомимся и идем осматривать труп. Не труп, а что-то ужасное: чем-то вроде пилы снесена верхняя часть черепа, грудь разрублена, и в ней набита мелкая солома от какого-то хлеба, которого даже и не сеют в деревне. Труп настолько разложившийся, что является затруднительным определение пола. Из опросов выясняется, что весной без вести пропал некто Яшка Худов, служивший работником у богатого крестьянина того же села Антона Базыкина. Базыкина в деревне все ненавидят, потому что он богат, кулак, грабит всех; и весь род его такой, и ненавидят их из рода в род. В день исчезновения Яшки пропала у Базыкина лошадь, и все слышали, как Базыкин крикнул Яшке: "Ты виноват,-- хоть из-под земли достань, если жив хочешь быть". Яшка весь день искал лошадь и к вечеру советовался с товарищами, как ему быть. На предложение товарищей просто пойти и сказать, что не нашел лошади, Яшка ответил: "убьет", встал и пошел к избе Базыкина. После этого Яшку больше не видали. На вопрос о приметах заявлено, что ростом Яшка такой же, как убитый, сверх того Яшка был косорукий, и кисть правой руки была у него выворочена наружу. Осматриваем труп: действительно, правая кисть выворочена. Профессор,--- Абрамсон показал на доктора,-- признает возможность органического недостатка руки, насколько позволял признать это разложившийся труп.
-- Эту-то оговорку я сделал,-- перебил профессор,-- как сейчас помню, на левой стороне, третья или четвертая строчка сверху.
-- Все таким образом,-- продолжал Абрамсон,-- наводит на Базыкина. Пристав уже арестовал его. Идем к Базыкину и делаем у него обыск. Оказывается: сабля -- тупая, заржавленная, с запекшейся на ней кровью. Уважаемый профессор признает, что именно каким-нибудь таким оружием срезан череп, рассечена грудь и вообще сделано все остальное для уничтожения пола...
-- Хотя я и сделал оговорку, что труп мог лежать в мокром месте и таким образом подгнить...
-- Хорошо, идем на гумно и на гумне находим остатки той соломы, которой была набита грудь убитого,-- от какого-то хлеба, которого никто, кроме Базыкина, не сеял. Сам Базыкин производит очень неприятное впечатление: лицо не крестьянское, рябой, мигает глазами, жидкие бакенбарды, бритый подбородок,-- служил когда-то в солдатах,-- лет пятидесяти, становится постоянно на колени, складывает руки, как на молитву, говорит одно: "Не виноват". Ну, что ж? Допросили, записали в протокол. Базыкина держат в соседнем селе в арестантском доме. Увезли его обратно, и я поехал ночевать в то же село. Приказал наблюдать за ним, следить, что он делает. Все время, говорят, стоит на коленях и богу молится. Сижу я день, два, неделю. Мне надо ехать по другим делам, не могу уехать,-- держит что-то, что-то говорит, что Базыкин не виноват. Думаю, думаю, ничего и придумать не могу. Дошел до того, что сам спать не могу. Служил у меня один подросток. Постоянно посылаю его: "Пойди посмотри, что делает Базыкин".-- "Богу молится". Вечер, темно, дождь как из ведра. "Пойди посмотри, что делает Базыкин".-- "Богу молится". И говорит дальше этот мальчик: "Ну и грязь,-- утопленника и то в пору закопать куда-нибудь..." -- "А что ж тогда будет?" -- спрашиваю я. "Засуха будет",-- отвечает мальчик. Конечно, это показывает только, до чего у меня нервы были напряжены, что этот ничтожный разговор навел меня вдруг на целое открытие. Я сейчас же потребовал из волостного правления списки убийц, утопленников, скоропостижно умерших. Ночью старшина, писарь, тащат списки. Есть! В пяти верстах от того места, где найден был труп, в селе весной был найден в пруде утопленник. Беру сейчас же старшину, писаря, понятых и еду в то село. Будим старосту: "Был утопленник?" -- Был.-- "Где он?" -- Зарыли.-- "Где?" -- На выгоне.-- "Кто зарывал?" -- Я да еще трое. -- "Веди к ним.-- Зарывали?" -- Зарывали.-- "Берите лопаты, идем". Картина такая: ночь темная, дождь, как из ведра, при фонарях трое роют могилу, а этот обвиняемый Базыкин тут же стоит на коленях, протянув руки к небу. А те там роют. Пороют, пороют и опять: "Да что ж рыть? Сами зарывали". -- Ройте.-- Рыли, рыли, -- твердый грунт пошел. "Ну, где же покойник?" Молчат. "Ну, вот вам объявляю: завтра утром во всем сознаться, -- тогда ничего не будет, а в противном случае на себя пеняйте". На другой день просыпаюсь, и первые слова мальчика, прислуживавшего мне: "Приехали". Одеваюсь, выхожу: двадцать человек стоят на коленях, и у первого на голове лежит бумага, в которой все подробно описывается. Боясь, чтобы засухи не было, они тело вырыли и бросили в этот самый колодец на барскую землю: уж если пусть у кого будет засуха, так лучше у барина.
-- А разрубленная голова, грудь?
-- Оказывается, его перед этим анатомировали.
-- Понимаете, -- вмешался профессор, -- анатомировали и не произвели вскрытия живота.
-- А солома этого самого Базыкина, который и там сеял этот самый хлеб и как раз в том самом месте, где производили вскрытие; вот, до зарытия в могилу труп и прикрыли соломой...
-- А Яшка?
-- А Яшка тоже потом объявился: тогда, испугавшись, он, не заходя к Базыкину, отправился в город, и через год получили от него письмо, в котором он спрашивает: "А что хозяин все еще серчает на меня за лошадь?"
Когда все выяснилось, и я, собравшись домой, проезжал мимо их деревни -- все жители вышли и с иконами стояли на коленях каждый у своей избы. Я спрашиваю: "Что это?" -- Это за то, что спас ты нас от греха "напраслины".
(Н. Г. Гарин-Михайловский. В сутолоке провинциальной жизни. 1886--1896)