(no subject)
"И, наконец, третий член суда, тот самый Матвей Никитич, который всегда опаздывал, - этот член был бородатый человек с большими, вниз оттянутыми добрыми глазами. Член этот страдал катаром желудка и с нынешнего утра начал, по совету доктора, новый режим, и этот новый режим задержал его нынче дома еще дольше обыкновенного. Теперь, когда он входил на возвышение, он имел сосредоточенный вид, потому что у него была привычка загадывать всеми возможными средствами на вопросы, которые он задавал себе. Теперь он загадал, что если число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка, то новый режим вылечит его от катара, если же не будет делиться, то нет. Шагов было двадцать шесть, но он сделал маленький шажок и ровно на двадцать седьмом подошел к креслу."
Это описание судьи в толстовском "Воскресении", возможно, наилучшим образом дает представление о той сфере, которая является подлинным "первовытесненным" современного сознания. Проблема начинается с того, что у нас даже нет терминов, необходимых для того, чтобы описать всю эту область не-наступания-на-трещины, смотрения-в-зеркало-если-пришлось вернуться, и прочих совсем уж личных ритуалов и "загадываний". Все это представляется абсолютно не объективируемым, не подлежащим выносу из сферы персонального. Недаром судья с его двадцать седьмым шажком выглядит столь нелепо: вся эта неназываемая область пронизана некоторым духом неподлинности и фальшивости. Тем не менее, подавляющее большинство современных людей не в состоянии отказаться от того, фальшивость чего они одновременно не могут не ощущать; именно эта необходимость противоречить самому себе и придает всей этой области характер некоторой "постыдности", детскости и слабости. Это именно слабость: поскольку мы знаем, что, в сущности, следовало бы оставить все эти "суеверия"; но все же никак не можем окончательно от них избавиться.
Однако тот, кто решит быть последовательным и усилием воли истребит в себе все остатки этой "детскости", окажется дальше от сути дела, нежели все то непоследовательное большинство, которое поддается слабости. Нежелание полностью отказаться от этой области "детско-суеверного" в конечном итоге связана с тем, что эта область таит в себе - пусть в искаженной и искривленной форме - нечто весьма существенное. Подлинный вопрос заключается в том, каким именно образом это существенное может быть освобождено от наслоений и объективировано.
Это описание судьи в толстовском "Воскресении", возможно, наилучшим образом дает представление о той сфере, которая является подлинным "первовытесненным" современного сознания. Проблема начинается с того, что у нас даже нет терминов, необходимых для того, чтобы описать всю эту область не-наступания-на-трещины, смотрения-в-зеркало-если-пришлось вернуться, и прочих совсем уж личных ритуалов и "загадываний". Все это представляется абсолютно не объективируемым, не подлежащим выносу из сферы персонального. Недаром судья с его двадцать седьмым шажком выглядит столь нелепо: вся эта неназываемая область пронизана некоторым духом неподлинности и фальшивости. Тем не менее, подавляющее большинство современных людей не в состоянии отказаться от того, фальшивость чего они одновременно не могут не ощущать; именно эта необходимость противоречить самому себе и придает всей этой области характер некоторой "постыдности", детскости и слабости. Это именно слабость: поскольку мы знаем, что, в сущности, следовало бы оставить все эти "суеверия"; но все же никак не можем окончательно от них избавиться.
Однако тот, кто решит быть последовательным и усилием воли истребит в себе все остатки этой "детскости", окажется дальше от сути дела, нежели все то непоследовательное большинство, которое поддается слабости. Нежелание полностью отказаться от этой области "детско-суеверного" в конечном итоге связана с тем, что эта область таит в себе - пусть в искаженной и искривленной форме - нечто весьма существенное. Подлинный вопрос заключается в том, каким именно образом это существенное может быть освобождено от наслоений и объективировано.