Свободная Зона. Часть 2
Городок жил своей настороженной жизнью, кажется, все полагали, что вермахт оставит их в покое. Полицмейстер, месье Этьен Карп, внушительный человек, рьяно провозглашал речи о чистоте крови и Франции для Французов.
Маркиз Руссильон не показывался простым смертным, но, как я полагаю, ему даже речи по этому поводу произносить было перед быдлом невместно. Ходили слухи, что его единственный сын и наследник сбился с пути, да так основательно сбился, что маркиз его в лучших исторических традициях проклял, наверное, со свечой, книгой и колокольчиком, и приказал всем забыть, что такой вообще был на свете. Городок похихикал, и сделал вид, что маркизову волю уважает. Руссильон-младший, как оказалось, устроился работать на завод, жил где-то в городе, и на одно только жалование.
В госпитале тоже не обошлось без Руссильонов. Тихий и четкий молодой человек, стажер в госпитале, оказался племянником оного маркиза. Рауль де Руссильон сначала воспринимался мной как серьезная опасность, потом… потом я решил, что нет. Не было в нем необходимой подлости. Медсестры были хорошие девочки, особенно одна, Франсуаза Бибо. Спокойная, деловитая, аккуратная, с еле заметным крестиком на груди. В другой медсестре чувствовалось что-то странное, потаенное. Отзвук чего-то еще. Как-то раз я засмотрелся на то, как она идет по коридору, словно танцует под одной ей слышную музыку. И эта музыка казалась смутно знакомой, но, лично для меня, чужой.
Завод исправно работал, и, насколько я мог судить, исправно поставлял мины. Военные заказы в военное время - дело очень прибыльное. Мне надо было наладить связь с Раймоном и прощупать, насколько он попал под влияние троцкистских идей, а про фашистские идеи я решил, для экономии времени и сил, не выяснять. Долго шататься вокруг завода мне было недосуг, в госпитале все время находилась работа, даже не в мое дежурство, но однажды я его увидел - и окликнул.
Раймон Моро знать меня не знал, но, видимо, кто-то успел его предупредить, поэтому он не послал чистенького доктора куда подальше, а принял приглашение посидеть после смены в кафе. Платил, ясное дело, я. С ним был еще молчаливый паренек, коротко представившейся: «Русссильон. Не с «де», просто Руссильон». Так вот он какой, тот легендарный сын маркиза, отказавшийся от всего, даже от частицы «де». Выглядел он совершенным подростком, но в этом хлипком с виду потомке аристократов чувствовалась упругая, упрямая, неброская сталь, проявившаяся со всей своей жесткостью, когда я стал выяснять, не решится ли он, для общей пользы, вернуться под отчий кров, изъявив, если нужно, покаяние. Нет, не вернется. Дело это невозможное. Я посмотрел на него, и снял вопрос.
С ними пришла еще маленькая, в чем душа держится, худышка. Сестра Раймона. Виолетта. Работающая с ним в том же самом цеху, который нам надо будет взрывать.
Ох, господи боже мой, в которого я не верю, ну и черное же у тебя чувство юмора…Нет, показалось. Она - Вивьенн...а что, это что-то меняет? Уже нет.
Мы быстро нашли общий язык, что всегда бывает, когда обсуждаешь не теорию, а практику. Практика требовала больше брака, и, желательно, уничтожения завода полностью.
Несколько побледнев под въевшейся металлической пылью, Раймон с расстановкой и взвешенно сказал, что это дело возможное. И что он берется. Только… только он хотел бы потом получить возможность уйти через границу. Если выживет. Я обещал дать канал. И еще одно условие. Он хотел вывести Ви. А вот тут мне пришлось сказать, что с высокой степенью вероятности, вывести получится только одного. Раймон молча кивнул на девушку, та бурно запротестовала. Я понял, что будут сложности. Хорошо хоть, троцкизма я не диагностировал. Но тут ведь как… возможно, просто я недообследовал.
Пока я размышлял, как бы мне потактичнее спросить Раймона о его отношении к ПОУМ и Льву Троцкому лично, на улице возник какой-то кавардак. Кто-то пробежал мимо окна, за ним промчались полицейские, затем тяжело пронеслась фигура Этьена Карпа. Я мельком увидел выражение на его лице и оно мне не понравилось. На его лице был восторг. Охота, погоня, удачный выстрел.
И действительно, когда я выметнулся на звук выстрела на улицу, дичь уже подбили. Один был убит, другой шевелился кучей черного тряпья. Надо же, а у меня, как оказывается, с собой всегда индивидуальный пакет, без него из дома не выхожу, как же въедаются привычки, приобретенные так быстро. Пока я перетягивал и затыкал дырку в плече, тяжело подбежал гарант порядка и закона. Он был страшно доволен собой, кажется, это был один из его первых выстрелов по человеку, первых выстрелов в этой войне. И ведь удачно, и ведь попал.
Руки у меня были заняты, поэтому я только посмотрел на полицию снизу вверх и спросил:
- Чего же в корпус-то сразу? Почему не по ногам?
- И так хорошо, - огрызнулся доблестный Карп, и, увидев, что взгляд задержанного обессмыслился, приказал немедленно отправить злоумышленника в госпиталь, вылечить и доложить о скорейшем выполнении.
В госпитале подстреленный пришел в себя, раскрыл огромные черные глаза на осунувшемся лице, окинул взглядом палату, попытался пошевелить плечом и скривился с такой безнадегой, что мне стало невмочь. Документов на нем не было, только одно кольцо с крупным камнем, дорогое и видимо, старинное. Руки были грязные, с обломанными ногтями, исцарапанные, но тонкие, слабые, с длинными пальцами. На вид это был парень с юга, тут много таких, только бледноват, ни следа здоровой здешней смуглоты.
- Беженец?
Он окаменел лицом, равнодушно кивнул.
- Откуда?
- Польша, Краков.
- Что с Вами такое? - поинтересовался я, догадываясь. - Как Ваше имя?
Он усмехнулся. Нехорошо так усмехнулся. Потусторонне.
- Один ответ на оба вопроса. Мозес Кацман.
После недолгого молчания, во время которого я напряженно думал, а он смотрел на меня с той же потусторонней усмешкой, я сообщил:
- Плечо у тебя заживет недели за две, будешь как новенький. Полиции мы тебя пока не отдадим. То, что ты - Кацман, это не лечится. Но паллиатив подберем. Ты, главное, сейчас спи. Это обязательно надо.
Мозес Кацман, лицо без гражданства, послушно закрыл глаза. И немедленно стремительно уснул, как человек, недосыпавший неделями. А я пошел искать обещанный паллиатив. Потому что он мне поверил, черт, он мне поверил. И расслабился.
Сибрен Вейер, Мишель Лемери, Рене Лемери, Франсуаза Бибо, Изабелль Боннэ…Кто из них стучит в полицию? У кого свой скелет в шкафу? Что тебе до этого Мойше Кацмана? У тебя в кармане, в левом, фальшивый паспорт на чужое имя, в правом - на свое. Если ты отдашь парню свой фальшивый паспорт, да там только фото переклеить, ты даже знаешь, как это делается… Нельзя. Паспорт надо придержать. Тебе его выдали на крайний случай, и это для того, чтобы …что? Чтобы тому, кто взорвет завод, было куда уходить.
- Ну, каков прогноз, Жак? - и я отвечаю главврачу со всей своей профессиональной уверенностью:
- Если с ним случится еще раз приступ полиции, летальный.
У коллег вытягиваются лица. Ну вот теперь это нам всем - повод решать для себя, что каждый из нас стоит. Стоит ли он жизни беженца Мойше Кацмана?
- У него должна быть заразная болезнь, я просто уверена, - раздается мягкий голос с неподражаемым славянским акцентом. - Я должна удостовериться. Просто странно, что он еще не свалился с корью или дифтерией.
Рене Лемери скрывает улыбку под маской, сурово указывает на маску мне и решительно открывает дверь инфекционной палаты, куда мы укладываем заразных больных и бродяг без гражданства.
Мойше Кацман просыпается от ее голоса, от ее прикосновения. И вдруг, ахнув, берет ее за руки, хватает отчаянно. И говорит, говорит… быстро, захлебываясь.
Мадам Рене кивает, кивает. Задает пару вопросов на польском, выпускает его руку. Кацман откидывается на подушку и отворачивается от нас. А Рене, пошатнувшись, выходит из палаты. Падает на стул, смотрит на меня снизу вверх, а я не могу понять что с ней. Она снимает маску.
- Я знаю, у вас есть коньяк. Дайте.
Я, по американской привычке, ношу с собой плоскую флягу. Иногда это спасает жизни. Отличное сосудорасширяющее, антисептик, горючее, в конце концов.
Она делает несколько глотков, переводит дух. Нет, обморока не будет.
- Он мне сказал…- она сглатывает и продолжает. - Он знал моих родителей, и меня тоже. Жили на одной улице. Моих родителей оправили в лагерь. И маму, и папу. Полгода назад.
Мадам Рене Лемери, элегантная и уверенная в себе - полька. Теперь я знаю, что Рене - еврейка. И что нее больше нет родителей.
Кажется, я бормочу какие-то растерянные глупости, пытаясь погладить ее по плечу. Рене аккуратно снимает мою руку, встает и говорит:
- Я пойду к мужу, простите.
Итак, Мишель Лемери, главврач, женат на еврейке. Если только я не очень ошибаюсь, у нас скоро сменится главврач. Кто им будет? Сибрен Вейер? Он бельгиец, технически - иностранец. Нет, я, Жак Клерг, не буду главврачом этого места ни за какие коврижки. У меня другая работа.
И вообще, мое дежурство кончилось. У меня в планах прогулка, экскурсия, кафе. Посещение борделя, наконец!
Но сперва, конечно же, монастырь.
Маркиз Руссильон не показывался простым смертным, но, как я полагаю, ему даже речи по этому поводу произносить было перед быдлом невместно. Ходили слухи, что его единственный сын и наследник сбился с пути, да так основательно сбился, что маркиз его в лучших исторических традициях проклял, наверное, со свечой, книгой и колокольчиком, и приказал всем забыть, что такой вообще был на свете. Городок похихикал, и сделал вид, что маркизову волю уважает. Руссильон-младший, как оказалось, устроился работать на завод, жил где-то в городе, и на одно только жалование.
В госпитале тоже не обошлось без Руссильонов. Тихий и четкий молодой человек, стажер в госпитале, оказался племянником оного маркиза. Рауль де Руссильон сначала воспринимался мной как серьезная опасность, потом… потом я решил, что нет. Не было в нем необходимой подлости. Медсестры были хорошие девочки, особенно одна, Франсуаза Бибо. Спокойная, деловитая, аккуратная, с еле заметным крестиком на груди. В другой медсестре чувствовалось что-то странное, потаенное. Отзвук чего-то еще. Как-то раз я засмотрелся на то, как она идет по коридору, словно танцует под одной ей слышную музыку. И эта музыка казалась смутно знакомой, но, лично для меня, чужой.
Завод исправно работал, и, насколько я мог судить, исправно поставлял мины. Военные заказы в военное время - дело очень прибыльное. Мне надо было наладить связь с Раймоном и прощупать, насколько он попал под влияние троцкистских идей, а про фашистские идеи я решил, для экономии времени и сил, не выяснять. Долго шататься вокруг завода мне было недосуг, в госпитале все время находилась работа, даже не в мое дежурство, но однажды я его увидел - и окликнул.
Раймон Моро знать меня не знал, но, видимо, кто-то успел его предупредить, поэтому он не послал чистенького доктора куда подальше, а принял приглашение посидеть после смены в кафе. Платил, ясное дело, я. С ним был еще молчаливый паренек, коротко представившейся: «Русссильон. Не с «де», просто Руссильон». Так вот он какой, тот легендарный сын маркиза, отказавшийся от всего, даже от частицы «де». Выглядел он совершенным подростком, но в этом хлипком с виду потомке аристократов чувствовалась упругая, упрямая, неброская сталь, проявившаяся со всей своей жесткостью, когда я стал выяснять, не решится ли он, для общей пользы, вернуться под отчий кров, изъявив, если нужно, покаяние. Нет, не вернется. Дело это невозможное. Я посмотрел на него, и снял вопрос.
С ними пришла еще маленькая, в чем душа держится, худышка. Сестра Раймона. Виолетта. Работающая с ним в том же самом цеху, который нам надо будет взрывать.
Ох, господи боже мой, в которого я не верю, ну и черное же у тебя чувство юмора…Нет, показалось. Она - Вивьенн...а что, это что-то меняет? Уже нет.
Мы быстро нашли общий язык, что всегда бывает, когда обсуждаешь не теорию, а практику. Практика требовала больше брака, и, желательно, уничтожения завода полностью.
Несколько побледнев под въевшейся металлической пылью, Раймон с расстановкой и взвешенно сказал, что это дело возможное. И что он берется. Только… только он хотел бы потом получить возможность уйти через границу. Если выживет. Я обещал дать канал. И еще одно условие. Он хотел вывести Ви. А вот тут мне пришлось сказать, что с высокой степенью вероятности, вывести получится только одного. Раймон молча кивнул на девушку, та бурно запротестовала. Я понял, что будут сложности. Хорошо хоть, троцкизма я не диагностировал. Но тут ведь как… возможно, просто я недообследовал.
Пока я размышлял, как бы мне потактичнее спросить Раймона о его отношении к ПОУМ и Льву Троцкому лично, на улице возник какой-то кавардак. Кто-то пробежал мимо окна, за ним промчались полицейские, затем тяжело пронеслась фигура Этьена Карпа. Я мельком увидел выражение на его лице и оно мне не понравилось. На его лице был восторг. Охота, погоня, удачный выстрел.
И действительно, когда я выметнулся на звук выстрела на улицу, дичь уже подбили. Один был убит, другой шевелился кучей черного тряпья. Надо же, а у меня, как оказывается, с собой всегда индивидуальный пакет, без него из дома не выхожу, как же въедаются привычки, приобретенные так быстро. Пока я перетягивал и затыкал дырку в плече, тяжело подбежал гарант порядка и закона. Он был страшно доволен собой, кажется, это был один из его первых выстрелов по человеку, первых выстрелов в этой войне. И ведь удачно, и ведь попал.
Руки у меня были заняты, поэтому я только посмотрел на полицию снизу вверх и спросил:
- Чего же в корпус-то сразу? Почему не по ногам?
- И так хорошо, - огрызнулся доблестный Карп, и, увидев, что взгляд задержанного обессмыслился, приказал немедленно отправить злоумышленника в госпиталь, вылечить и доложить о скорейшем выполнении.
В госпитале подстреленный пришел в себя, раскрыл огромные черные глаза на осунувшемся лице, окинул взглядом палату, попытался пошевелить плечом и скривился с такой безнадегой, что мне стало невмочь. Документов на нем не было, только одно кольцо с крупным камнем, дорогое и видимо, старинное. Руки были грязные, с обломанными ногтями, исцарапанные, но тонкие, слабые, с длинными пальцами. На вид это был парень с юга, тут много таких, только бледноват, ни следа здоровой здешней смуглоты.
- Беженец?
Он окаменел лицом, равнодушно кивнул.
- Откуда?
- Польша, Краков.
- Что с Вами такое? - поинтересовался я, догадываясь. - Как Ваше имя?
Он усмехнулся. Нехорошо так усмехнулся. Потусторонне.
- Один ответ на оба вопроса. Мозес Кацман.
После недолгого молчания, во время которого я напряженно думал, а он смотрел на меня с той же потусторонней усмешкой, я сообщил:
- Плечо у тебя заживет недели за две, будешь как новенький. Полиции мы тебя пока не отдадим. То, что ты - Кацман, это не лечится. Но паллиатив подберем. Ты, главное, сейчас спи. Это обязательно надо.
Мозес Кацман, лицо без гражданства, послушно закрыл глаза. И немедленно стремительно уснул, как человек, недосыпавший неделями. А я пошел искать обещанный паллиатив. Потому что он мне поверил, черт, он мне поверил. И расслабился.
Сибрен Вейер, Мишель Лемери, Рене Лемери, Франсуаза Бибо, Изабелль Боннэ…Кто из них стучит в полицию? У кого свой скелет в шкафу? Что тебе до этого Мойше Кацмана? У тебя в кармане, в левом, фальшивый паспорт на чужое имя, в правом - на свое. Если ты отдашь парню свой фальшивый паспорт, да там только фото переклеить, ты даже знаешь, как это делается… Нельзя. Паспорт надо придержать. Тебе его выдали на крайний случай, и это для того, чтобы …что? Чтобы тому, кто взорвет завод, было куда уходить.
- Ну, каков прогноз, Жак? - и я отвечаю главврачу со всей своей профессиональной уверенностью:
- Если с ним случится еще раз приступ полиции, летальный.
У коллег вытягиваются лица. Ну вот теперь это нам всем - повод решать для себя, что каждый из нас стоит. Стоит ли он жизни беженца Мойше Кацмана?
- У него должна быть заразная болезнь, я просто уверена, - раздается мягкий голос с неподражаемым славянским акцентом. - Я должна удостовериться. Просто странно, что он еще не свалился с корью или дифтерией.
Рене Лемери скрывает улыбку под маской, сурово указывает на маску мне и решительно открывает дверь инфекционной палаты, куда мы укладываем заразных больных и бродяг без гражданства.
Мойше Кацман просыпается от ее голоса, от ее прикосновения. И вдруг, ахнув, берет ее за руки, хватает отчаянно. И говорит, говорит… быстро, захлебываясь.
Мадам Рене кивает, кивает. Задает пару вопросов на польском, выпускает его руку. Кацман откидывается на подушку и отворачивается от нас. А Рене, пошатнувшись, выходит из палаты. Падает на стул, смотрит на меня снизу вверх, а я не могу понять что с ней. Она снимает маску.
- Я знаю, у вас есть коньяк. Дайте.
Я, по американской привычке, ношу с собой плоскую флягу. Иногда это спасает жизни. Отличное сосудорасширяющее, антисептик, горючее, в конце концов.
Она делает несколько глотков, переводит дух. Нет, обморока не будет.
- Он мне сказал…- она сглатывает и продолжает. - Он знал моих родителей, и меня тоже. Жили на одной улице. Моих родителей оправили в лагерь. И маму, и папу. Полгода назад.
Мадам Рене Лемери, элегантная и уверенная в себе - полька. Теперь я знаю, что Рене - еврейка. И что нее больше нет родителей.
Кажется, я бормочу какие-то растерянные глупости, пытаясь погладить ее по плечу. Рене аккуратно снимает мою руку, встает и говорит:
- Я пойду к мужу, простите.
Итак, Мишель Лемери, главврач, женат на еврейке. Если только я не очень ошибаюсь, у нас скоро сменится главврач. Кто им будет? Сибрен Вейер? Он бельгиец, технически - иностранец. Нет, я, Жак Клерг, не буду главврачом этого места ни за какие коврижки. У меня другая работа.
И вообще, мое дежурство кончилось. У меня в планах прогулка, экскурсия, кафе. Посещение борделя, наконец!
Но сперва, конечно же, монастырь.