Отчет по игре "Свободная Зона". Тем, кого это касается.

[helwdis]

Свободная Зона.
{C}
{C}


Это все началось очень давно, в Монтайю. Мы, Клерги, живем там долго, века этак с тринадцатого, и каждое поколение умело читать, вот так-то. Кто-то был нотариусом, кто-то байлем, кто-то пастухом, но все равно умел читать. Кто-то был католиком, кто-то - просто добрым христианином. Кто-то доносил в инквизицию, кто-то носил еду добрым людям. Иногда сразу бывало - и носил, и доносил. На одних доносил, а другим носил.

Семейные легенды утверждали, что обычно таких не смешивали, то есть, не бывало, чтобы и носили, и доносили на того же самого. Но тут ведь как… Семейный опыт сообщал, что тут важно, какому именно специалисту попадешься.

Сложные, сложные отношения с миром, клиром и тем, кто это все сотворил.

Для меня мир стал другим, когда мне было двенадцать. Мне надо было присматривать за пятилетней  Мари, а она, хохоча, вывернулась и ускакала, махнула ручкой из-за угла: «Води! Ищи меня!». Я и пошел себе, не спеша. Вот тут-то Мари бросилась к маме, а мама в это время несла полную кастрюлю кипящей воды.

Мари кричала несколько дней, умолкая только тогда, когда теряла сознание. Врач к нам, в гору лезть отказался, передал, что его услуги в этом деле - перевод денег, он помочь все равно не сможет, но очень сожалеет. Я-то сейчас понимаю, что тот просто не хотел оставлять практику в городе. К нам добраться - день, тут - день, уходить - день. Три дня без пациентов… а заплатили бы мы как за один визит.

Кюре пришел… Сидел, видимо потрясенный, держал маму за руки, бормотал беспомощно «Ничего, ничего…ей воздастся. Бедный маленький ангел, Господи, если такова Твоя  воля…» И молился, громко, заглушая уже совсем слабые хрипы

Я молиться не мог. Если это Его воля…допускать муки тех, кто ну ни в чем не был виноват… виноват-то был я! То я с Ним - не желаю иметь ничего общего. Никогда.

В этом мире, если Он его сотворил, безобразно много боли.

Через четыре дня Мари умолкла.  И я в этой оглушительной тишине понял, что дома мне больше делать нечего. К маме я подойти просто не мог, поэтому пошел к отцу, в овчарню. Я ожидал, что он с меня шкуру спустит, но он ко мне не прикоснулся, даже не подошел.

- Хочешь учиться на врача? Ну- ну… Ну ты и наглец, - он склонился над очередной овцой, пропуская ее между рук, проверяя качество руна. - а что,  я тебя понимаю…выучишься на доктора, глядишь, и сам сможешь заломить цену на лечение так же,  до кровавых слез у того, кому нужда. Тогда  и разочтешься. С осенней стрижки поедешь в Тулузу, в пансион. Видеть тебя не могу.

Под присмотром того же кюре я отправился вниз, в Тулузу. Чтобы иметь возможность рассчитаться. Пансион, потом - университет. И именно там я удостоверился, что медицина и боль - понятия нерасторжимые, как две стороны одного скальпеля.

Я решил стать анестезиологом. И стал. Учился в Париже, в Отель де Дье, стажировался в Швейцарии. Я очень старался рассчитаться. Собственно, рассчитываюсь до сих пор.

Пока жил в Париже, с деньгами было туго, только когда приезжал домой, в горы, отъедался. Но скоро поездки пришлось прекратить, потому что выросла Виолетта.

Виолетта была моей второй сестренкой, пока была она  мелкой, я и внимания не обращал, а тут приехал - и увидел угнетение бесправного класса. Короче, жениха ей уже подобрали, и свадьбу почти назначили… только вот платье не успели сшить, потому что она все бегала от примерок. Хотя кабанчика уже на свадьбу успели заколоть.

Не нравился ей парень, за которого ее сговорили, и Виолетта уже примеривалась, где вернее шагнуть в речку с обрыва, вот настолько не нравился. Я об этом узнал, пойдя ночью полюбоваться звездами, послушать шум реки, а закончил приятную прогулку, выжимая мокрую от воды юбку трясущейся, холодной как лягушка, девчонки. Мы, Клерги, понимаем, когда надо уходить быстро и не оглядываясь, так что рассвет застал нас обоих на вокзале, а день - на полпути к Парижу. Больше я Монтайю не видел, и наверное, уже никогда не увижу.

В Париже мы выкручивались, как могли, так как деньги на учебу поступать перестали сразу. Но мне удавалось давать уроки, переводить с испанского  и английского,  подрабатывать в госпитале. Не могу сказать, что я был блестящим студентом или способным врачом, слишком сильно мне хотелось спать все это время.

Виолетта вела хозяйство и тоже пыталась найти работу, время от времени у нее даже получалось. Она устроилась в одну швейную мастерскую, уходила затемно, в семь утра, возвращалась затемно, в девять. Иногда - в полночь. Иногда - позже, когда были срочные заказы. Ателье мадам Р., судя по количеству работы, и именам заказчиц, процветало.

Сначала ей там нравилось. Нежный шелк, мягкая шерсть, красота и изысканность. Приходила  бледная, с красными глазами - мадам экономила на свете. Виолетта начала покашливать, и поэтому ее переставили с примерок на производство, там она кашлять стала сильнее. Она была очень аккуратная, с ловкими, тонкими пальчиками, кто бы мог подумать, что все свое детство она доила коз! Как-то, лежа с мокрым полотенцем на лбу от мигрени,  она призналась мне, что больше всего на свете ненавидит пришивать маленькими, незаметными стежками в тусклом желтом свете двадцатисвечовой лампы - отделку, километры отделки, подкладки, невидные никому фестончики, складочки и бантики. Что она ненавидит тех дам, кто будет это носить.  Что за то время, которое она отделывает какой-то жакет, можно было бы сшить мне пару рубашек.
{C}
{C}

Однажды зимой, в декабре, под Рождество она пришла домой, села к столу, уронила голову на руки и разрыдалась. Из  всхлипываний я разобрал, что ей не заплатили обещанную премию за сверхурочные, на которые она так рассчитывала. Она-то  собиралась купить мне часы.

- Мадам говорит, что времена сейчас трудные, а я знаю, что не времена! У Додо - новый автомобиль! Даймлер! Там, в салоне - вазочки…! - на этих словах она захлебнулась обидой. Додо звали сыночка мадам, и я часто выслушивал последние новости о нем.

- Таак… а откуда ты знаешь, что там внутри, в салоне ? - спросил я, холодея.

- А он меня подвез! Но не когда был дождь, а когда было сухо, и я была в новых туфлях!

- Таак… а что еще было?

- А он сказал, что я - премилая детка… - она глянула на мое лицо, видимо, что-то поняла, и добавила торопливо,- но, что, если у девушки нет шелкового белья, она не в его вкусе.

-  Тааак…. А про белье он откуда знает?

- Да мы же переодеваемся в форму в проходной комнате у задней двери в салон мадам. И ему часто надо бывает пройти напрямик к матери. .. тихо, тихо, тихо! Стой!

Она повисла на мне,  и вдруг я понял, что она смеется, трясясь всем телом. Истерика…

Она отступила, высморкалась в полотенце.

- Ты самый лучший на свете брат. А смеюсь я потому, что самое обидное для меня было -  выслушать это вот, про шелковые трусы. Нет, даже не вздумай! Ты все равно не купишь то, что нужно. И еще. Я никогда не буду делать так, чтобы понравится таким, как он.

- Ви… а я сделаю так, чтобы такие, как он, никогда бы не смогли говорить таким, как ты, какие у них там пристрастия к шелковому белью. И наплюй на премию. Ты знаешь, что такое профсоюз?

После того, как Виолетта ушла от мадам Р, нам не всегда было ясно, чем мы будем обедать, но большей частью мы не вешали нос. Хотя..Однажды…однажды я стряс сонную пелену с глаз,  присмотрелся к сестренке и кое-что сообразил насчет того, куда именно можно собраться пойти в таком виде и с такой бледной, решительной мордашкой. Я крепко взял ее за руку,  и мы крепко поговорили.

Я ненавижу такое общество, где девушка может решиться зарабатывать так. Ненавижу.  Я сделаю все, чтобы это исчезло и люди про это забыли. Когда-нибудь, как-нибудь, так или иначе.

Виолетта прорыдала всю ночь, но потом мы никогда больше не возвращались к этому вопросу. Кажется, она поняла, что накормить меня своей жизнью у нее не выйдет.  А потом мне удалось найти работу в госпитале.

Впрочем, там, в Латинском квартале, мы никогда не чувствовали себя одинокими, у нас была куча друзей. Там меня и вынесло на Анри Дюпона, моего земляка с юга.

Я определил,  что у бедолаги был католицизм не то что головного, а прямо-таки, костного мозга, поэтому спорить с ним о мироустройстве и атрибуции личной ответственности за косяки оного было одно удовольствие. Спросите, почему? А вам попадались экземпляры, одновременно добрые, умные, ироничные - и при этом полностью противоположные по убеждениям? Базовая порядочность и наличие совести могут ужас к каким выводам привести человека, кому как не мне это знать.

Так получилось, что мы жили на одной лестничной площадке. Сначала мы пили, и пели, и спорили до хрипоты, до рассвета. Потом просыпались, мрачно варили друг другу кофе, у кого он был на тот момент и ползли на работу, равняясь цветом лиц с парижским утренним туманом. Одалживали друг другу деньги. Орали друг на друга. Бросались друг в друга книгами. От моего «Капитала» отлетела обложка, я до сих пор радуюсь, что не попал. Он схватился за житие святого Доминика, с комментариями, взвесил его на руке, и вдруг положил на место, яростно сверля меня взглядом. Черт, мне стало стыдно. Книги, они не для того, чтобы ими бить. Даже Марксом.

Анри был поборником традиционных ценностей, семейных скреп и милой, милой Франции. Разумеется, как они все, оппортунисткой элемент, он нанес мне коварный удар исподтишка.

Этот католик  женился на Виолетте. И, хуже того,  увез ее в Шуа. Кажется, во время церемонии в мэрии я стоял с лицом просвещенного человека, смертельно оскорбленного этим мелкобуржуазным ханжеством, и на венчание в церковь не пошел из-за политических взглядов.

Но в Шуа на следующий год приехал.В конце концов, Виолетта и Анри - это было все, что я мог назвать своей семьей.

Я приезжал туда чуть не каждый год, а через некоторое время, посмотрев на сестренку, настоятельно посоветовал кузену отвести ее к врачу. Зимой я приехал к ним неурочно, и мой чемоданчик с препаратами опустел. Она умирала очень долго и очень страшно. Было бы хуже, если бы у меня не было морфина.  Я еще раз убедился, что лучше при мне доброго боженьку не упоминать лишний раз, раз уж он допускает в этом мире рак. Ну, из клиники, меня, ясное дело, уволили. Впрочем, я и сам собирался, потому что меня ждала Испания.

Но Анри остался мне братом. Кузеном. Единственным человеком на земле, который считал себя моим родичем. Я ему, несмотря на его доброго боженьку и наличие белогвардейского гнезда в особняке, не мог отказать в определенном градусе героизма.  Я не подарок. А уж после Испании, когда я на него свалился грязный, завшивевший, с плохо залеченной дыркой в ноге, злой, как все черти преисподней, в которых не верил, я был особенно не подарок. А он мне слова худого не сказал, помог и дал денег. Я, кстати, так и не отдал, что для меня не свойственно, долги я обычно отдаю.

Я  снова приехал в Шуа уже после того, как в Париж вошли немцы. Я мог бы уехать с врачами Американского Госпиталя, но не видел смысла. Потому что мой смысл был в другом месте.

В Шуа была весна. А я вспоминал серый, исхлестанный дождем Париж.

Двинувшись по пыльной улочке в сторону госпиталя, я предполагал, что дело решится быстро и просто. Да, конечно, я анестезиолог, но. НО. Диплома у меня с собой нет (потерял, украли), рекомендаций нет… Ни один приличный главврач меня на работу не возьмет. Но попробовать надо, иначе у полиции возникнут вопросы, с чего это человек, про которого знают, что он учился и закончил Сорбонну, идет прямиком на завод. Короче, прихожу, прошу работу, желательно публично, получаю отказ, бледнею, напиваюсь в баре при борделе, громко жалуюсь в бордель, ночую в борделе, и утром, с трясущимися руками и бледной физиономией, двигаюсь на конвейер. Там вроде бы всех сейчас берут, и профессионал, скатившийся до пролетария, придется в самый раз.

Черт, я должен был бы сообразить. Я же врач. Это тоже война и фронт. Я должен был знать.

В госпитале главврач Мишель Лемери выслушал меня и заметно обрадовался. Я чуть напрягся, но уходить с оскорбленным видом мне было преждевременно. Нет, отсутствие диплома его не смутило. Ему хватило рекомендаций и запроса в Сорбонну. Он тогда был молодой и элегантный, явно влюбленный в свою молодую и  элегантную жену.

Я было хмыкнул, но мадам Рене оказалась отличным профессионалом. Лучше многих, виденных мной в Американском Госпитале. И она, что самое потрясающее, обучала. Совершенно бесплатно, тратя свое личное время, читала лекции младшему медицинскому персоналу, готовя себе смену, а, возможно, и конкурентов. Коммунизм в чистом виде, хоть и в мизерном количестве.

К работе меня приставили сразу, даже не дожидаясь ответа из Парижа. Видимо, с нехорошим предчувствием понял я, тут что-то не то с врачами. Странно, городок вроде мирный, штат укомплектован полностью. Главврач, затем мадам Рене Лемери, инфекционист, затем Сибрен Вейер, отличный хирург, две медсестры. Слаженная команда..

Мой-то испанский медицинский опыт в основном делился на две части: более-менее спокойную работу по специальности в госпитале, а потом меня перебросили под Теруэль, и вот там я помню очень нервную военно-полевую ургентную хирургию. Полковник Ксанти,  после одной сложной, но быстро проведенной операции,  обозвал меня однажды Хирургом, так оно осталось. Мне не нравилось, если что.
***

....потом - уходить, отстреливаться, тащить на себе, потом кто-то еще меня тащит…кажется, Диего, но у меня уже была лихорадка и я помню смутно.  Потом - поезд, и я совсем ничего не помню.  А Диего не напомнит.

Я помню только туман, сырой мартовский полуночный туман, вымершие, тихие улицы Шуа, слепые окна домов. Помню, как стучал в дверь единственного дома во Франции, куда имело смысл стучаться среди ночи. Помню интересное лицо кузена над храбро выставленным навстречу ночным гостям пистолетом. Помню незнакомые голоса, незнакомую речь, в которой с недоумением опознал несколько мучительно знакомых русских слов. «И здесь полковник Ксанти…, подумал я почему-то, …беда-то какая».

Потом я пачкаю чистые крахмальные простыни и ругаюсь в полубреду, кто-то несет чистые бинты, кто-то меня перевязывает  и, произнося те же русские слова, тащит меня на второй этаж. В его доме оказались опять эти белогвардейцы, месье Оленефф старший и мьсье Оленефф младший.  Я знал, что сестра Анри, Ирен, замужем за старшим, но не случалось мне раньше жить бок о бок с теми, кто уехал из России, от социалистической, самой справедливой на свете, революции. Оленефф был на революцию страшно обижен, и, знать, там у него что-то отобрали…хотя, по правде говоря, мы с Оленефф не говорили об этом, ни разу. Видимо, чуяли, что по-простому не разойдемся, а огорчать Анри не было никакого желания. Ирен, с присущим ей тактом, умудрялась разводить нас по дальним углам, и мы пробирались по дому, как кошка с собакой, вежливо показывая друг другу зубы.

Выздоравливал я после тяжелой испанки с ревматическими осложнениями в ноге очень быстро. Врача мы звать не стали, а тепло, чистота, уход, и то, что до дырки я мог дотянуться сам, сделали свое дело. Через пару недель я уже хромал по городку Шуа, любезно приподнимая одолженную кузеном шляпу. И вот тут со мной случилась Элен.

Я не знаю, как это приходит. Я только знаю, что когда оно уже пришло, мир становится другим. Мы виделись несколько раз, мы разговаривали, все больше в компаниях, она горячо спорила и получала от этого удовольствие. И однажды я услышал ее голос, она сделала какое-то замечание. Незначительное, но настолько в точку, настолько это было бы то, что сказал бы я сам, если бы смог.

Я смотрел на нее, ей прямо в глаза, не успев надеть ни одну из своих защитных масок, и понимал, что на дне ее глаз - и огонь, и покой, и истина, и смерть. И что это все - не для меня, потому что она - вольна, как лошади Камарги, она - сама по себе. Это было короткое, как выстрел, мгновение, и я отвел глаза, и весь следующий день издевался над собой и над безрассудной любовью с третьего взгляда…. И понимал, что обманываю себя, и надо признать то, с чем придется жить.

Однажды она остановила меня на улице, и опять это был тот же взгляд, глаза в глаза, когда то, что говоришь  голосом - это только жалкая попытка не сорваться в безудержное молчание, в котором люди берут друг друга за руки и идут уже одной дорогой. Я сказал ей, что поговорю с ней позже, и время назначил за полчаса до отправления поезда в Париж.

Поговорил.

Уехал в Париж.

…и  все время стояло перед глазами - ее руки у меня на плечах, ее губы - так близко, и ее слова: «Я все знаю», а потом «Я сделаю все, что нужно».

Нет. Туда, где хожу я, ходят с открытыми глазами.
***

Париж, и меня устраивают в Американский Госпиталь. Устраивает один из тех, с кем мы отступали из Теруэля. Там я опять стою в белоснежном халате за спинами хирургов и выполняю свои, и только свои обязанности. Читаю, учусь. Надеюсь увидеть в действии новый миорелаксант на основе кураре. Слышу разные чудеса про работы шотландца Флеминга и его плесень. Ну и работаю по своему основному предназначению, а как же. Делаю так, чтобы в мире, рано или поздно, так или иначе, стало меньше несправедливости и боли.

Потом, по этому же, основному моему занятию, мне поручили оставить Американский Госпиталь и переехать в город Шуа. Дали мне пару поручений, одно другого краше.

Серый, дождливый Париж. Обшарпанная комната под потолком. Явочная квартира.
…Лично от себя. товарищ Марти уже наедине сказал, что это Клоарек, коварный тип, слишком долго злоупотреблявший доверием партией, прежними заслугами перед ней и дружбой лично с ним, Марти. Поэтому он, как человек, который дружил когда-то с предателем, чувствует свою особую ответственность. В Испании он сумел убедиться, что врага нужно уничтожать прежде, чем он ударит тебе в спину, поэтому, он бы лично пристрелил эту троцкистско-фашистскую сволочь, но подчиняется партийной дисциплине, однако, чтобы товарищ Клерг не оказался безоружным перед фашистами и был готов к решительным действия в любой момент, он даёт ему пистолет и надеется, что товарищ Клерг не дрогнет в решающую минуту.
***

Ба, какие лица! За тобой-то я сюда и приехал, Жорж Клоарек, троцкистско-фашистский предатель. С того времени, когда я штопал в больнице испанского городка Матаро, жизнь тебя изрядно пожевала. Кажется, с этих пор ты обзавелся легкой хромотой, и еще где-то тебя зацепило, судя по тому, как ты двигаешься.
Я улыбаюсь и окликаю его, хмурого человека на залитой солнечным светом улице. Торговца цветами. Цветочками, дьявол! Именно это и стало последней мелкобуржуазной пощечиной, глумлением над всеми нами. Цинциннат чертов. Променять борьбу - на цветочки… это сильно. Это даже внушает уважение.
- Не узнаешь старых знакомых, Жорж?
- Узнаю.
- Да, кстати. Тебе привет от Андре Марти. Помнишь такого?
- Помню.
- Горячий привет.
- Понял.
- Надо поговорить. У меня большой заказ для тебя.
- Пошли ко мне.
Мы заходим в темный магазинчик. И оттуда, из зеленой глубины, тянет землей, словно на кладбище, внезапно думаю я, и водой, и мхом. Цветами почему-то не пахнет.
- Хорошо ли идет торговля? Красными гвоздиками, например?
- Сейчас уже не очень. Все разобрали.
- Ни одной не осталось? Даже случайно?
- Нет. Выпьешь?
Я думаю пару секунд. Этично ли пить с тем, кого собираешься пристрелить как предателя? Неэтично? Пить неэтично, а пристрелить этично. Или наоборот?
- Буду.
Клоарек разливает. Отравит, не отравит, троцкистский предатель? Сейчас и проверим.
- Как поживает Мясник? - Клоарек явно нарывается. Позиции обозначены, действующие лица названы своими именами. Я пожимаю плечами.
- Работает. А ты?
- А я спиваюсь.
- Бывает. За что пьем?
- За свободу.
- За нее.
- Он Мясник. А ты кто?
- А я Хирург. Знаешь, тут дело такое…Во время операции приходится резать, что скажет главный, и не рассуждать, даже если в тот момент думаешь, что главный ошибается. Начнешь рассуждать - пациент помрет.
- Ты мне тут за партийную дисциплину не агитируй. Я ее лучше многих понимаю.
- А я и не агитирую, чего я тебе расскажу, чего ты не знаешь? Сам все понимаешь.
Жорж молчит, потом говорит:
- Я хочу задать один вопрос. Никому другому, только тебе.
Интересно, что он спросит? «Ты как меня убьешь?» Жорж очень медленно,  аккуратно кладет обе руки  на стол. Поднимает голову. Смотрит мне в глаза.
- Что говорит Москва?
А вот это уже нечестно. А вот это уже прямо удар под дых. Я снимаю очки. Хочется посмотреть, глаза в глаза? Смотри, если хочется.
- А Москва, сука, молчит.
Жорж кивает, не отводя взгляда. Я выдавливаю:
- А Франция легла под немцев.
- … и подмахивает, - жестко добавляет Клоарек.
Я киваю. Жорж разливает по второй, я отказываюсь. Мне уже хватит. Мне еще в госпиталь идти. Я продолжаю, стараясь говорить спокойно, как о деле самом обыкновенном, о пакте Молотова-Риббентропа.
- Москва, думаю, время выгадывает, чтобы оборону нарастить. У них ведь … много ресурсов. Если Гитлер прорвется туда и получит доступ к бакинской нефти, Европе придется совсем кисло.
Жорж рассматривает что-то на столе.
- Что ты думаешь делать?
- А что тут думать? Работаем дальше, товарищ. Я вот в госпиталь подамся, у меня профессия, как никак. Если они меня турнут, пойду на завод. Я постараюсь, чтобы турнули.
- Завод… Лучше бы его тут не было.
-   Не будет.
- Так тебе надо в госпиталь, или надо, чтобы оттуда турнули?
- По обстоятельствам.
- Я, если надо, могу на тебя нажаловаться за плохо оказанную помощь. Обращайся, если что.
- Обращусь.
Я встаю. Протягиваю руку через стол. Клоарек, мгновенье помедлив, пожимает ее. Рукопожатие у него крепкое, рука не дрожит. А должна была бы, если бы спивался.
- Оружие я тебе передам.
А что, у меня есть. Для него, собственно, и готовили.

Я ему верю. Партийную дисциплину я тоже понимаю. Она основывается на сознательности, я помню. Я сознаю, что Клоарек - не предатель. Я сознаю, что если я его ликвидирую, предателем буду я. Причем предам не только его, а предам я то, что составляет основу таких людей, как он, Марти, я. Я работал с Марти и знаю, почему тот вбил себе в башку, что анархист Клоарек  может оказаться предателем. Я думаю, что, если я  разобрался  с самим собой, то с другими людьми, даже с Марти, я как-нибудь разберусь. А может, и они разберутся со мной. Если успеют.
Ну, каждый верит во что может…Пока может. Плохо, когда понимаешь, что верить хочешь, а уже не можешь.
- Цветы-то  покажи. У меня серьезный заказ, я к даме иду.
- Вон, бери. - Клоарек показывает на охапку маков, и у меня пересыхает во рту. Черт, он же бретонец, он не знает.
Маки, легко осыпающиеся на сухую землю лужицами артериальной крови. Это символ файдитов, маки, яркие и короткие, как вспышка, живущие один день.
Я не пойду с ними к женщине, другу, мечте… за которую так боюсь.
Иду, как положено, с веником алых роз. Стандартно и не намекает.

Розы были получены Элен Атена, несмотря на то, что у нее в аптеке не оказалось ни кокаина, ни морфия, ни эфира, ни лауданума. Обнищание налицо. Буду заходить и справляться, не появились ли… А вдруг? Каких только чудес не бывает на свете! Я знаю, что изучу весь ассортимент марсельского мыла и домашних кремов, успокоительных чаев и марганцовки, но я буду заходить к Элен Атена. Можно и без роз. Пока можно.

«Ты здесь ненадолго, - напоминал себе я. У тебя другая работа. Надо будет напиться или записи перепутать. В крайнем случае, нахамлю Мишелю….» Дудки.

Я туда встроился, как шестеренка в механизм. И вырваться оттуда мне будет так же непросто, как выломать из слаженной машины ее деталь на полном ходу. Госпиталь взял меня в оборот.

Дальше мои заметки будут отрывочными, и, по-необходимости, очень краткими. Хотя все равно накопилось очень много - уж очень много было жизни в эти последние месяцы.