(no subject)
Ау и здравствуйте!
(Есть тут еще люди?)
Хочется радостно спросить: "Как ваши дела?"
Я, например, эти годы работал над следующим произведением:
Рожки Николаева. (Пост жж. 51 абзац.)
Степанов стремительно, порывисто пересекал парк. Было почти безветрено, и скорости лишь немного не хватало, чтобы полы плаща и шевелюра яростно затрепетали в воздухе. Он думал о своей жизни и не был ею удовлетворен. Ему хотелось бы сейчас очень сильных душевных катастроф, трагедий, ведь был уже поздний вечер, а в уме торчала лишь одна неприятная сцена за день, когда начальник сухо поздоровался со Степановым в коридоре. «Почему я все время думаю об этой сцене? - спрашивал себя Степанов. - Почему так пуста, свободна от чудовищных страданий и занята бессмысленной ерундой моя душа?».
Сумерки несли с собой прохладу. Он вылетел к набережной и, положа руки на бетонный бортик, уставился вдаль, на уже темнеющее небо. «Может быть, он просто о чем-то другом в тот момент думал? Так ведь бывает. Но, ах, вот опять я вспоминаю об этом. Как же это все неглубоко, неподлинно, неподлинно!»
«Буду бродить всю ночь по мрачным переулкам, мятежный, - решил он, отвернувшись от вывески закусочной. - Как банальна жизнь! Ни за что не пойду в закусочную. Не бывать этому. Пройду вот в этот переулок, а там - примерно 150 метров, и сверну на светофоре, чуть вниз».
И вдруг, походив еще около двух часов по таким местам, где можно встретить лишь озверевших кошек, и подумав о встрече с начальником и прочих проблемах, он понял, что находится не так далеко от дома своего друга Иванова, и решил заскочить к нему.
«Подлинная, настоящая дружба., - бормотал он, поднимаясь по лестнице (он почти всегда говорил сам с собой вслух, что-то сочиняя). - Идейные конфликты. Борьба двух единомышленников. Могут быть очень сильные обиды, к чему-то ведущие, к раскрытию, куда-то, а не это все...»
Иванов, недавно тоже устроившийся на работу и пытающийся привыкнуть к режиму, уже спал в постели с женой, и лишь что-то невнятное пробормотал, натянув на голову одеяло, когда друг вошел в спальню и включил большой торшер.
«Он спит. А я не сплю. Я в метаниях», - подумал Степанов. Осмотрев лицо Иванова, он сделал круг по спальне и машинально схватил с полочки у телевизора колоду карт.
«Эй, Иванов, идем в картишки перекинемся, - прошептал он, опять склонившись над другом, и, когда Иванов никак не прореагировал, начал нарочито заманчиво шелестеть колодой на столике. - Спит. Что делать мне?»
Усевшись у журнального столика, Степанов принялся раскладывать пасьянс «Платочек», ожидая, что Иванов все-таки передумает и поиграет с ним, но со временем он так увлекся, что все забыл, и продолжал раскладывать два часа, несколько раз выбегая на кухню, чтобы отрезать себе кусок колбасы. А потом, утомившись, он вдруг бросил карты на столик, уронил голову в руки, воскликнув: «Ну что за ерунда постоянная!» и решил все-таки пойти домой, потому что спать оставалось недолго, а завтра надо на работу.
«Не высплюсь, - думал он, подпрыгивая в лифте (очень хотелось в туалет). - Завтра будет тяжелейший день. Справлюсь ли я? Не раздавит ли меня бездушие окружающих? Есть надежда, но сейчас невозможно дать ответ на этот вопрос.» (Он старался всегда быть честен перед самим собой).
Писая, он решил, что не будет снимать плащ и ботинки, а войдет в спальню и плашмя рухнет на кровать - возможно, охваченный пламенем страданий. «Он рухнул на кровать как столб - в плаще и ботинках», - такая стихотворная строчка пришла ему на ум.
Он так и сделал, рухнул, из кармана вывалились на покрывало ключи, но потом все-таки встал и разделся, потому что невозможно было устроиться поуютнее и рубашка тянула подмышкой от неудачной позы.
Утром Степанов проснулся по звонку будильника и чувствовал странную бодрость. Он быстро оделся, сварил кофе, пролистал газету, думая: «Куда я так стремлюсь? Куда?» - и пытаясь остановить себя. Но все-таки побежал на работу, и в этот день он впервые услышал про Николаева.
На работе все только и шептались про Николаева, странного для нашего города человека. «Человек и город, человек и город, - думал Степанов, слушая эти разговоры. - Какая изъезженная метафора! Зачем они повторяют то, что не способно причинить боли, тускло все, ай, тускло».
Что же можно сказать про отношения Николаева с городом? Знал он это сам или нет, но Николаеву это город всегда был совершенно чужим, хотя он прожил тут всю свою жизнь. Жить тут для него означало постоянно идти из неудачных гостей домой очень поздно вечером промозглой осенью голодный, бесконечно плутая по одинаковым сырым улицам в мокрых башмаках. Постоянно придерживать то одной, то другой рукой воротник пальто у шеи. Бессмысленно огромные площади, мрачные ряды зданий - все это никому не хотелось видеть.
И город не удерживался за окном, безудержно проникая и в саму квартиру Николаева, как будто стремясь вывернуть ее своим напором наизнанку. Через открытую форточку брызгало мелким холодным дождем, а одна из ножек кровати Николаева уже давно отвалилась, и он спал на резком уклоне, головой вниз и по диагонали вправо, часто во сне постепенно сползая вместе с матрацем далеко на пол, и порой при этом сбивая то локтем, то коленом стоящий рядом журнальный столик (у всех героев этой истории есть журнальные столики у кроватей), с которого на одеяло падали чашка с кофе и ваза с цветами. Остаток ночи приходилось возиться в сладкой кофейной жиже, да и винить в таких ударах судьбы было некого.
Но Николаев редко унывал, умея радоваться самым малым вещам. Порой достаточно было проехать мимо грузовику с мешками цемента, и ему становилось так весело, что он мог очень громко расхохотаться.
Прославился он (ведь о нем говорил весь город, а значит он прославился), когда соседи напротив заметили в бинокли, что Николаев варит рожки, не соля воду, а солит их уже потом, прямо в тарелку из солонки. Казалось бы незначительная деталь, но со временем, попав в аналитический мозг, она стала причиной серьезных раздумий.
Слух о рожках дошел до Алексеевой, которая узрела в этом проявление чего-то неясного, чего-то будящего и любопытство, и что-то еще.
Алексеева была из тех людей, которых принято называть героями: она везде видела недочеты и тут же стремительно бралась их уничтожать. Она была наблюдательна и талантлива в своей борьбе. Еще учась в школе, она обратила внимание на низкий уровень социальной активности в нашем городе и зарегистрировала представительства всех крупнейших партий страны, а также представительства нескольких партий, которые с ее точки зрения нужны были стране, хотя их и не было. Она же сама и возглавила все эти партии, а впоследствии стала у нас генеральным директором, членом совета директоров и лидером профсоюзных организаций всех основных производственных предприятий. Согласитесь, в это даже сложно поверить - такой удивительный она была человек. Она кстати, была знакома с мятежным Степановым. Кто-то как-то сказал ей, что Степанов - очень полезный сотрудник своей компании, и она, срочно вызвав его к себе, предложила ему работать на общественных началах в канцелярии несколько часов по вечерам. Степанов, еще даже не успевший присесть, воскликнул в сердцах: «Зачем вы мне подсовываете какую-то канцелярию, это же не ад, не ад! Это все какие-то копошащиеся мелочи, козявки. Недостойно, Алексеева», и выбежал из кабинета в коридор и далее, в сырой зимний воздух. Но Алексеева каким-то чудом всегда добивалась своего, и на следующий день Степанов начал проводить несколько часов после работы в канцелярии.
Так она жила, во все вмешиваясь. На деньги она покупала много картин наших художников и, перерисовав их, дарила всем подряд. Поздно вечером она приходила домой немного передохнуть, но почти не спала, а читала романы, переправляя почти весь текст - он всегда был несовершенным.
Узнав про рожки Николаева, Алексеева испытала странные чувства. Не то, чтобы она считала такие действия недопустимыми, нет, вряд ли. Вот вы сказали только что, что ей просто стало любопытно, и это вполне может быть так. Она решила разобраться в ситуации лично.
- Здравствуйте, я слышала, что вы интересно готовите рожки, - сказала она, появившись уже очень скоро на пороге квартиры Николаева. - Может угостите несчастную женщину?. (Некоторые говорят, что в этой фразе слишком много неэффективной обычности для Алексеевой, что она бы просто крикнула: «Рожки», и тут же вошла в квартиру их есть.)
Николаев, читавший листик отрывного календаря, повернул голову и с интересом посмотрел на Алексееву. С ее пальто на пол прихожей струилась дождевая вода.
- Я с удовольствием сделаю для вас рожки, - сказал он как бы в скобках (он даже, отложив листок, сделал руками едва заметный жест «скобки»), а потом продолжил говорить вслух о том, о чем размышлял последние несколько часов. - Вот многие считают, что носки относятся к категории нижнего белья. А вы какого мнения? И, кстати, о белье. Есть «нижнее белье» и «верхняя одежда». Но как называется то, что между ними, этот таинственный промежуточный слой? Давайте подумаем об этом вместе. Или, если хотите, можно разделиться. Один из нас будет думать о носках, а другой о том, что находится между нижним бельем и верхней одеждой. В какой-то момент мы можем поменяться местами, и каждый продолжит думать с того места, до куда дошел другой.
Алексеева, впрочем, ничего это не слушала, а ходила по квартире с пальто в руке, переживая внезапную трансформацию. Что-то непонятное происходило с ней здесь, даже походка стала другая. Можно было бы говорить о растерянности, но она же никогда не терялась. Не для всех душевных состояний у нас в городе есть слова. Я же лично думаю, что несмотря на внешнюю непохожесть ее поведения в квартире Николаева на ее обычное поведение, она вообще не изменилась в этот момент. Просто с ее точки зрения здесь нужен был особый подход, особые методы борьбы. Я понимаю, что не все со мной согласны, и что многие считают, что она стала совсем другой, но думаю, что все это прояснится со временем в дебатах. Я не настаиваю на своей точке зрения.
Николаев поставил воду для рожков и, заметив, что Алексеева до сих пор держит пальто в руках, сказал:
- У меня к сожалению повесить некуда, но вы можете положить тут, на брошюре в углу.
Алексеева, которая никогда в жизни ни разу не воспользовалась чужим советом, потому что всегда знала лучше, почему-то взяла, да и положила пальто на брошюру. Она молчала.
- К сожалению, - продолжал Николаев, - я, часто проходя мимо мебельного, все почему-то забываю купить новые стулья для квартиры, а сам порой для удобства ем, лежа вот тут на диване. Пожалуйста, полежите пока и вы, а я все подготовлю.
Алексеева тут же взобралась в сапогах на диван, задумалась о чем-то своем и даже в конце концов повернулась спиной к комнате, уткнувшись носом в диванную подмышку, сложив руки у груди и чуть согнув ноги в коленях.
Пока Николаев варил рожки, он совершенно забыл о том, что у него гости, и с аппетитом съел все сам, одновременно читая листик отрывного календаря и думая: «Как хорошо, что пока на свете есть числа, 19 мая»... Рожки получились очень хорошо, и, поев, он еще долго стоял в центре кухни, улыбаясь.
Прервала его нирвану Алексеева, которой надоело лежать на диване.
- А где рожки? - спросила она.
- Ой, - воскликнул Николаев. - Я случайно все съел. Ну не страшно, я сейчас сделаю еще.
Алексеева осмотрелась. Тут не было холодильника, стульев и шкафчиков, а в остальном все было как на обычной кухне. На посудомойке стояла одна тарелка, одна кружка, одна кастрюля и одна ложка. На столике стояла солонка. Полкухни занимали большие коробки с рожками и поменьше, с солью.
Сварив рожки, Николаев опять все съел и лег спать. Алексеева тоже к тому времени уснула. Ночью стало довольно холодно, и проснувшись, она долга терла плечи и колени руками, пытаясь согреться. Свет везде был потушен. Нечесанная, она прошла в кухню. Тут в принципе все было предусмотрено: есть и кастрюля, и вода в кране. Она машинально сварила рожки, посолив воду, поела и пошла обратно спать на диване.
Утром Николаев ушел на работу (он вроде бы занимал должность главного инженера на нашей АЭС (или АЗС?)), а Алексеева так и дрыхла весь день. Но ни вечером, ни ночью, ни даже на следующий день ей по загадочному стечению обстоятельств не удалось попробовать рожков, приготовленных Николаевым. Так прошло 12 лет.
Алексеева никуда не выходила, и все ее организации приходили в упадок. Степанову приходилось работать за четверых, но он, конечно, не справлялся.
Она много спала, много просто лежала, вставала сварить себе рожки, смотрела в окно, просто ходила. Алексеевой не было ни скучно, ни тоскливо. У нее было ощущение, что она занята чем-то важным. В какой-то момент она принялась обводить пальцем узоры на обоях, где они еще сохранились на стенах. Потом обводила носом, локтем, коленкой, а потом и пальцем ноги. Даже в самых высоких местах! Хотя получалось у нее не очень, да она и не особо старалась. Когда Николаев заставал ее за этим занятием, он внимательно наблюдал, а потом много думал об увиденном. Иногда он спохватывался и вспоминал, что так до сих пор и не угостил Алексееву фирменными рожками. «Какое странное совпадение обстоятельств. Ко мне пришла женщина с просьбой. Может ей плохо, - думал он.- Может это был мой единственный шанс что-то сделать хорошее, помочь, даже спасти. И вот как выходит. А может, судьба просто оберегает меня от чего-то. Наверно, если уж начал жить как-то, уже и не стоит ввязываться в остальное. Трудно отвлекаться от выбранного», - иногда он анализировал вот так, иногда ему приходили в голову несколько иные соображения.
А у Степанова в связи с большой загруженностью оставалось все меньше и меньше времени на ночные метания. Тем не менее иногда он находил-таки часик, чтобы навестить друзей или просто побезобразничать. Забегал к Иванову. Бывал, кстати, и у Николаева. Иногда, когда Алексеева засыпала на полу в прихожей, и диван был свободен, Степанов ложился на него сам спиной вниз и, глядя на ножку шкафа соседей сверху, провалившуюся через щель в потолке, декламировал что-то свое. За годы он терял оптимизм и веру. Ему начинало казаться, что он стал жертвой какого-то метакультурного обмана. «Все одинаково», - так он думал все чаще и чаще.
- Вся литература и все искусства - ложь, карикатура. - заявил он однажды, войдя к Николаеву, который варил рожки. - Нет никаких душевных мучений. Не грядет никакая катастрофа, все так и будет всегда меленько. Вот эта вся мельтешня и беготня с утра до вечера, и все эти мысли.
Он замочал и поправил на шее купленный недавно после долгих за и против галстук, внимательно следя за движениями Николаева. За окном как обычно смеркалось, а вода в сварившей не одну тонну рожков кастрюльке уже кипела.
- Может быть, надо просто попробовать научиться находить сильное страдание в маленьких вещах, - заметил Николаев, подумав. - Все остальное - действительно иллюзии и ничто. Давайте вместе научимся страдать практически из-за ничего. Приходить в ярость и плакать из-за ерунды и пустяков, просто проснувшись утром и посмотрев на улицу. А даже и не посмотрев!
- У меня так много дел сейчас, даже не знаю. Открыли новый цех... - пробубнил Степанов, внимательно рассматривая манжеты пиджака. - Ах, ну вот опять, увиливаю, пытаюсь придумать отговорки, прячу за манжетами истинное лицо. Сам и виноват во всем. Конечно, сам! Никогда я не буду одинок и непонят. Вот же...
- Мы можем даже разделиться, - продолжал Николаев (он всегда был рад возможности обсудить что-то важное). - Вы будете плакать, а я буду стараться приходить в ярость. А хотите, можно и наоборот. Начнем с начального уровня «А0», будем развивать. Есть и другие виды неприятных эмоций. Можно выложить мозаичное панно геенны сухими рожками на столе.
Продолжая говорить, Николаев вывалил вареные рожки в тарелку и посыпал их солью. Степанов вдруг как будто впервые увидел эти рожки.
- Что это? - крикнул он и машинально выхватил что-то из кармана (яблоко). - Вот, попробуйте-ка яблоко. «Белый налив», летний сорт. Вот и шов на нем. Досталось по оптовой цене.
Он выхватил тарелку с рожками из рук Николаева, сунул тому яблоко, и метнул тарелку на стол. На кухню вбрела растрепанная Алексеева. Увидев рожки, она тут же схватила ложку, попробовала их, подумала: «Невкусно», - взяла свое пальто и стремительно вышла на улицу, заспешив к себе домой. Была осень.
- Ой, вот же она, брошюра, - обрадованно воскликнул с недоверием нюхающий яблоко Николаев, бросив взгляд в то место, где прежде лежало темное пальто. - А уже несколько лет думал, что уже никогда ее не найду. Интересно будет посмотреть, как изменилось восприятие читаемого за время, прошедшее с исчезновения этого текста. Ведь я стал иным, получил какой-то новый осознанный и неосознанный опыт...
Степанов тоже скоро пошел домой ложиться спать.
(Есть тут еще люди?)
Хочется радостно спросить: "Как ваши дела?"
Я, например, эти годы работал над следующим произведением:
Рожки Николаева. (Пост жж. 51 абзац.)
Степанов стремительно, порывисто пересекал парк. Было почти безветрено, и скорости лишь немного не хватало, чтобы полы плаща и шевелюра яростно затрепетали в воздухе. Он думал о своей жизни и не был ею удовлетворен. Ему хотелось бы сейчас очень сильных душевных катастроф, трагедий, ведь был уже поздний вечер, а в уме торчала лишь одна неприятная сцена за день, когда начальник сухо поздоровался со Степановым в коридоре. «Почему я все время думаю об этой сцене? - спрашивал себя Степанов. - Почему так пуста, свободна от чудовищных страданий и занята бессмысленной ерундой моя душа?».
Сумерки несли с собой прохладу. Он вылетел к набережной и, положа руки на бетонный бортик, уставился вдаль, на уже темнеющее небо. «Может быть, он просто о чем-то другом в тот момент думал? Так ведь бывает. Но, ах, вот опять я вспоминаю об этом. Как же это все неглубоко, неподлинно, неподлинно!»
«Буду бродить всю ночь по мрачным переулкам, мятежный, - решил он, отвернувшись от вывески закусочной. - Как банальна жизнь! Ни за что не пойду в закусочную. Не бывать этому. Пройду вот в этот переулок, а там - примерно 150 метров, и сверну на светофоре, чуть вниз».
И вдруг, походив еще около двух часов по таким местам, где можно встретить лишь озверевших кошек, и подумав о встрече с начальником и прочих проблемах, он понял, что находится не так далеко от дома своего друга Иванова, и решил заскочить к нему.
«Подлинная, настоящая дружба., - бормотал он, поднимаясь по лестнице (он почти всегда говорил сам с собой вслух, что-то сочиняя). - Идейные конфликты. Борьба двух единомышленников. Могут быть очень сильные обиды, к чему-то ведущие, к раскрытию, куда-то, а не это все...»
Иванов, недавно тоже устроившийся на работу и пытающийся привыкнуть к режиму, уже спал в постели с женой, и лишь что-то невнятное пробормотал, натянув на голову одеяло, когда друг вошел в спальню и включил большой торшер.
«Он спит. А я не сплю. Я в метаниях», - подумал Степанов. Осмотрев лицо Иванова, он сделал круг по спальне и машинально схватил с полочки у телевизора колоду карт.
«Эй, Иванов, идем в картишки перекинемся, - прошептал он, опять склонившись над другом, и, когда Иванов никак не прореагировал, начал нарочито заманчиво шелестеть колодой на столике. - Спит. Что делать мне?»
Усевшись у журнального столика, Степанов принялся раскладывать пасьянс «Платочек», ожидая, что Иванов все-таки передумает и поиграет с ним, но со временем он так увлекся, что все забыл, и продолжал раскладывать два часа, несколько раз выбегая на кухню, чтобы отрезать себе кусок колбасы. А потом, утомившись, он вдруг бросил карты на столик, уронил голову в руки, воскликнув: «Ну что за ерунда постоянная!» и решил все-таки пойти домой, потому что спать оставалось недолго, а завтра надо на работу.
«Не высплюсь, - думал он, подпрыгивая в лифте (очень хотелось в туалет). - Завтра будет тяжелейший день. Справлюсь ли я? Не раздавит ли меня бездушие окружающих? Есть надежда, но сейчас невозможно дать ответ на этот вопрос.» (Он старался всегда быть честен перед самим собой).
Писая, он решил, что не будет снимать плащ и ботинки, а войдет в спальню и плашмя рухнет на кровать - возможно, охваченный пламенем страданий. «Он рухнул на кровать как столб - в плаще и ботинках», - такая стихотворная строчка пришла ему на ум.
Он так и сделал, рухнул, из кармана вывалились на покрывало ключи, но потом все-таки встал и разделся, потому что невозможно было устроиться поуютнее и рубашка тянула подмышкой от неудачной позы.
Утром Степанов проснулся по звонку будильника и чувствовал странную бодрость. Он быстро оделся, сварил кофе, пролистал газету, думая: «Куда я так стремлюсь? Куда?» - и пытаясь остановить себя. Но все-таки побежал на работу, и в этот день он впервые услышал про Николаева.
На работе все только и шептались про Николаева, странного для нашего города человека. «Человек и город, человек и город, - думал Степанов, слушая эти разговоры. - Какая изъезженная метафора! Зачем они повторяют то, что не способно причинить боли, тускло все, ай, тускло».
Что же можно сказать про отношения Николаева с городом? Знал он это сам или нет, но Николаеву это город всегда был совершенно чужим, хотя он прожил тут всю свою жизнь. Жить тут для него означало постоянно идти из неудачных гостей домой очень поздно вечером промозглой осенью голодный, бесконечно плутая по одинаковым сырым улицам в мокрых башмаках. Постоянно придерживать то одной, то другой рукой воротник пальто у шеи. Бессмысленно огромные площади, мрачные ряды зданий - все это никому не хотелось видеть.
И город не удерживался за окном, безудержно проникая и в саму квартиру Николаева, как будто стремясь вывернуть ее своим напором наизнанку. Через открытую форточку брызгало мелким холодным дождем, а одна из ножек кровати Николаева уже давно отвалилась, и он спал на резком уклоне, головой вниз и по диагонали вправо, часто во сне постепенно сползая вместе с матрацем далеко на пол, и порой при этом сбивая то локтем, то коленом стоящий рядом журнальный столик (у всех героев этой истории есть журнальные столики у кроватей), с которого на одеяло падали чашка с кофе и ваза с цветами. Остаток ночи приходилось возиться в сладкой кофейной жиже, да и винить в таких ударах судьбы было некого.
Но Николаев редко унывал, умея радоваться самым малым вещам. Порой достаточно было проехать мимо грузовику с мешками цемента, и ему становилось так весело, что он мог очень громко расхохотаться.
Прославился он (ведь о нем говорил весь город, а значит он прославился), когда соседи напротив заметили в бинокли, что Николаев варит рожки, не соля воду, а солит их уже потом, прямо в тарелку из солонки. Казалось бы незначительная деталь, но со временем, попав в аналитический мозг, она стала причиной серьезных раздумий.
Слух о рожках дошел до Алексеевой, которая узрела в этом проявление чего-то неясного, чего-то будящего и любопытство, и что-то еще.
Алексеева была из тех людей, которых принято называть героями: она везде видела недочеты и тут же стремительно бралась их уничтожать. Она была наблюдательна и талантлива в своей борьбе. Еще учась в школе, она обратила внимание на низкий уровень социальной активности в нашем городе и зарегистрировала представительства всех крупнейших партий страны, а также представительства нескольких партий, которые с ее точки зрения нужны были стране, хотя их и не было. Она же сама и возглавила все эти партии, а впоследствии стала у нас генеральным директором, членом совета директоров и лидером профсоюзных организаций всех основных производственных предприятий. Согласитесь, в это даже сложно поверить - такой удивительный она была человек. Она кстати, была знакома с мятежным Степановым. Кто-то как-то сказал ей, что Степанов - очень полезный сотрудник своей компании, и она, срочно вызвав его к себе, предложила ему работать на общественных началах в канцелярии несколько часов по вечерам. Степанов, еще даже не успевший присесть, воскликнул в сердцах: «Зачем вы мне подсовываете какую-то канцелярию, это же не ад, не ад! Это все какие-то копошащиеся мелочи, козявки. Недостойно, Алексеева», и выбежал из кабинета в коридор и далее, в сырой зимний воздух. Но Алексеева каким-то чудом всегда добивалась своего, и на следующий день Степанов начал проводить несколько часов после работы в канцелярии.
Так она жила, во все вмешиваясь. На деньги она покупала много картин наших художников и, перерисовав их, дарила всем подряд. Поздно вечером она приходила домой немного передохнуть, но почти не спала, а читала романы, переправляя почти весь текст - он всегда был несовершенным.
Узнав про рожки Николаева, Алексеева испытала странные чувства. Не то, чтобы она считала такие действия недопустимыми, нет, вряд ли. Вот вы сказали только что, что ей просто стало любопытно, и это вполне может быть так. Она решила разобраться в ситуации лично.
- Здравствуйте, я слышала, что вы интересно готовите рожки, - сказала она, появившись уже очень скоро на пороге квартиры Николаева. - Может угостите несчастную женщину?. (Некоторые говорят, что в этой фразе слишком много неэффективной обычности для Алексеевой, что она бы просто крикнула: «Рожки», и тут же вошла в квартиру их есть.)
Николаев, читавший листик отрывного календаря, повернул голову и с интересом посмотрел на Алексееву. С ее пальто на пол прихожей струилась дождевая вода.
- Я с удовольствием сделаю для вас рожки, - сказал он как бы в скобках (он даже, отложив листок, сделал руками едва заметный жест «скобки»), а потом продолжил говорить вслух о том, о чем размышлял последние несколько часов. - Вот многие считают, что носки относятся к категории нижнего белья. А вы какого мнения? И, кстати, о белье. Есть «нижнее белье» и «верхняя одежда». Но как называется то, что между ними, этот таинственный промежуточный слой? Давайте подумаем об этом вместе. Или, если хотите, можно разделиться. Один из нас будет думать о носках, а другой о том, что находится между нижним бельем и верхней одеждой. В какой-то момент мы можем поменяться местами, и каждый продолжит думать с того места, до куда дошел другой.
Алексеева, впрочем, ничего это не слушала, а ходила по квартире с пальто в руке, переживая внезапную трансформацию. Что-то непонятное происходило с ней здесь, даже походка стала другая. Можно было бы говорить о растерянности, но она же никогда не терялась. Не для всех душевных состояний у нас в городе есть слова. Я же лично думаю, что несмотря на внешнюю непохожесть ее поведения в квартире Николаева на ее обычное поведение, она вообще не изменилась в этот момент. Просто с ее точки зрения здесь нужен был особый подход, особые методы борьбы. Я понимаю, что не все со мной согласны, и что многие считают, что она стала совсем другой, но думаю, что все это прояснится со временем в дебатах. Я не настаиваю на своей точке зрения.
Николаев поставил воду для рожков и, заметив, что Алексеева до сих пор держит пальто в руках, сказал:
- У меня к сожалению повесить некуда, но вы можете положить тут, на брошюре в углу.
Алексеева, которая никогда в жизни ни разу не воспользовалась чужим советом, потому что всегда знала лучше, почему-то взяла, да и положила пальто на брошюру. Она молчала.
- К сожалению, - продолжал Николаев, - я, часто проходя мимо мебельного, все почему-то забываю купить новые стулья для квартиры, а сам порой для удобства ем, лежа вот тут на диване. Пожалуйста, полежите пока и вы, а я все подготовлю.
Алексеева тут же взобралась в сапогах на диван, задумалась о чем-то своем и даже в конце концов повернулась спиной к комнате, уткнувшись носом в диванную подмышку, сложив руки у груди и чуть согнув ноги в коленях.
Пока Николаев варил рожки, он совершенно забыл о том, что у него гости, и с аппетитом съел все сам, одновременно читая листик отрывного календаря и думая: «Как хорошо, что пока на свете есть числа, 19 мая»... Рожки получились очень хорошо, и, поев, он еще долго стоял в центре кухни, улыбаясь.
Прервала его нирвану Алексеева, которой надоело лежать на диване.
- А где рожки? - спросила она.
- Ой, - воскликнул Николаев. - Я случайно все съел. Ну не страшно, я сейчас сделаю еще.
Алексеева осмотрелась. Тут не было холодильника, стульев и шкафчиков, а в остальном все было как на обычной кухне. На посудомойке стояла одна тарелка, одна кружка, одна кастрюля и одна ложка. На столике стояла солонка. Полкухни занимали большие коробки с рожками и поменьше, с солью.
Сварив рожки, Николаев опять все съел и лег спать. Алексеева тоже к тому времени уснула. Ночью стало довольно холодно, и проснувшись, она долга терла плечи и колени руками, пытаясь согреться. Свет везде был потушен. Нечесанная, она прошла в кухню. Тут в принципе все было предусмотрено: есть и кастрюля, и вода в кране. Она машинально сварила рожки, посолив воду, поела и пошла обратно спать на диване.
Утром Николаев ушел на работу (он вроде бы занимал должность главного инженера на нашей АЭС (или АЗС?)), а Алексеева так и дрыхла весь день. Но ни вечером, ни ночью, ни даже на следующий день ей по загадочному стечению обстоятельств не удалось попробовать рожков, приготовленных Николаевым. Так прошло 12 лет.
Алексеева никуда не выходила, и все ее организации приходили в упадок. Степанову приходилось работать за четверых, но он, конечно, не справлялся.
Она много спала, много просто лежала, вставала сварить себе рожки, смотрела в окно, просто ходила. Алексеевой не было ни скучно, ни тоскливо. У нее было ощущение, что она занята чем-то важным. В какой-то момент она принялась обводить пальцем узоры на обоях, где они еще сохранились на стенах. Потом обводила носом, локтем, коленкой, а потом и пальцем ноги. Даже в самых высоких местах! Хотя получалось у нее не очень, да она и не особо старалась. Когда Николаев заставал ее за этим занятием, он внимательно наблюдал, а потом много думал об увиденном. Иногда он спохватывался и вспоминал, что так до сих пор и не угостил Алексееву фирменными рожками. «Какое странное совпадение обстоятельств. Ко мне пришла женщина с просьбой. Может ей плохо, - думал он.- Может это был мой единственный шанс что-то сделать хорошее, помочь, даже спасти. И вот как выходит. А может, судьба просто оберегает меня от чего-то. Наверно, если уж начал жить как-то, уже и не стоит ввязываться в остальное. Трудно отвлекаться от выбранного», - иногда он анализировал вот так, иногда ему приходили в голову несколько иные соображения.
А у Степанова в связи с большой загруженностью оставалось все меньше и меньше времени на ночные метания. Тем не менее иногда он находил-таки часик, чтобы навестить друзей или просто побезобразничать. Забегал к Иванову. Бывал, кстати, и у Николаева. Иногда, когда Алексеева засыпала на полу в прихожей, и диван был свободен, Степанов ложился на него сам спиной вниз и, глядя на ножку шкафа соседей сверху, провалившуюся через щель в потолке, декламировал что-то свое. За годы он терял оптимизм и веру. Ему начинало казаться, что он стал жертвой какого-то метакультурного обмана. «Все одинаково», - так он думал все чаще и чаще.
- Вся литература и все искусства - ложь, карикатура. - заявил он однажды, войдя к Николаеву, который варил рожки. - Нет никаких душевных мучений. Не грядет никакая катастрофа, все так и будет всегда меленько. Вот эта вся мельтешня и беготня с утра до вечера, и все эти мысли.
Он замочал и поправил на шее купленный недавно после долгих за и против галстук, внимательно следя за движениями Николаева. За окном как обычно смеркалось, а вода в сварившей не одну тонну рожков кастрюльке уже кипела.
- Может быть, надо просто попробовать научиться находить сильное страдание в маленьких вещах, - заметил Николаев, подумав. - Все остальное - действительно иллюзии и ничто. Давайте вместе научимся страдать практически из-за ничего. Приходить в ярость и плакать из-за ерунды и пустяков, просто проснувшись утром и посмотрев на улицу. А даже и не посмотрев!
- У меня так много дел сейчас, даже не знаю. Открыли новый цех... - пробубнил Степанов, внимательно рассматривая манжеты пиджака. - Ах, ну вот опять, увиливаю, пытаюсь придумать отговорки, прячу за манжетами истинное лицо. Сам и виноват во всем. Конечно, сам! Никогда я не буду одинок и непонят. Вот же...
- Мы можем даже разделиться, - продолжал Николаев (он всегда был рад возможности обсудить что-то важное). - Вы будете плакать, а я буду стараться приходить в ярость. А хотите, можно и наоборот. Начнем с начального уровня «А0», будем развивать. Есть и другие виды неприятных эмоций. Можно выложить мозаичное панно геенны сухими рожками на столе.
Продолжая говорить, Николаев вывалил вареные рожки в тарелку и посыпал их солью. Степанов вдруг как будто впервые увидел эти рожки.
- Что это? - крикнул он и машинально выхватил что-то из кармана (яблоко). - Вот, попробуйте-ка яблоко. «Белый налив», летний сорт. Вот и шов на нем. Досталось по оптовой цене.
Он выхватил тарелку с рожками из рук Николаева, сунул тому яблоко, и метнул тарелку на стол. На кухню вбрела растрепанная Алексеева. Увидев рожки, она тут же схватила ложку, попробовала их, подумала: «Невкусно», - взяла свое пальто и стремительно вышла на улицу, заспешив к себе домой. Была осень.
- Ой, вот же она, брошюра, - обрадованно воскликнул с недоверием нюхающий яблоко Николаев, бросив взгляд в то место, где прежде лежало темное пальто. - А уже несколько лет думал, что уже никогда ее не найду. Интересно будет посмотреть, как изменилось восприятие читаемого за время, прошедшее с исчезновения этого текста. Ведь я стал иным, получил какой-то новый осознанный и неосознанный опыт...
Степанов тоже скоро пошел домой ложиться спать.