Она знает
Перроны и залы ожидания всех российских вокзалов можно легко определить в одну из двух групп: первые точно соответствуют облику, настроению и состоянию города, воротами которого являются, и другие, которые всем своим опрятным видом вводят в заблуждение, что город, владелец вокзала, цветет. В первом случае общее настроение платформ, подсобных помещений, складов, камер хранения и людей в рыжих жилетах согласованно-тоскливое, разбитое или разбитное. Мчится мимо поезд из какого-нибудь Лепниново, а его пассажиры, наблюдая в окне облупившийся фасад вокзала, ничего про город за его спиной не скажут, кроме того, что жить в нем, скорее всего, скверно.
Если же после раздачи положенных взяток, на которые вымощена не одна дачная дорожка железнодорожных работников и не один дом облицован, все же остались деньги на отделку фасада и крышевание перрона, тогда вид у такого вокзала-счастливца нарядный, и гостей он встречает в приподнятом настроении, щегольски выпячивая беленые пилястры, блестя новыми стеклопакетами.
Мимо такого беленького улыбчивого главного здания, залитого теплым вечерним солнцем, торопилась молодая женщина в форме проводника. «Томич» уже стоял у перрона: тоже мытый, сияющий. Проводницу звали Верой и она исправно служила «Томичу» 8 лет, а он - 8 лет служил ей вторым домом. Когда Вера поднялась в 12-й вагон, сменщица Веры, шумная, круглая Анфиса, уже хлопотала в купе проводников.
- В 4-ое такой мужчина заехал, Верочка, закачаешься! Не мужчина - а костюм! - Анфиса растянула последнее «м» так, как будто только что проглотила барбариску. - И не один, с тремя друзьями! Только нас жду, - она, похоже, была особенно воинственно настроена злоупотребить своим положением и пренебречь профессиональными обязанностями. Вера кротко улыбнулась и ничего не сказала.
Весь вечер Анфиса бурлила, как бойлер с кипятком, раньше одиннадцати погасила общий свет и сразу направилась в тесное пространство четвёртого купе, чтобы заполнить его собой под завязку.
Поезд бил в рельсы и звенел колесами, дребезжали задвинутые в ниши чемоданы. Вере казалось, что ее жизнь сейчас заполнена теми же бессмысленными, громкими звуками: стуком, треском, звоном. Она стояла в общем коридоре у окна и вслушивалась в шум и лязг, пронзительный скрежет колес. Ей живо представилось, что поезд вот-вот развалится. Или рассыплется на детали ее жизнь - одно из двух. Она попыталась отвлечься от тяжелых мыслей, отбросить их с тем же независимым видом, с каким обычно шагала не только в сторону нужного вагона, а вообще по жизни: среди вокзалов, случайных попутчиков, сослуживцев, друзей. Но ничего не получалось. «8 лет… неужели все эти годы, что я в поездках, у него была она: всегда при нем, такая постоянная, такая домашняя, и мой служебный календарь служил ей входным билетом в нашу спальню…? И ведь Петя не отрицал ничего, потому что в один момент все, даже это ласковое лето, перестало покрывать его поступок, его связь». Вера одернула жаккардовую шторку и уткнулась носом в прохладное стекло.
Поезд рвался вперед, да и теперь еще рано сходить с рельс. Соседи за стенкой, должно быть, приняли полку за колыбель, и тряска их только убаюкивала. Вера же чувствовала, что в этом поезде ее растрясёт, расплескает так, что с утра она выйдет с него будто больная, разбитая. Какой теперь будет ее жизнь? Ведь она теперь знает!
Если же после раздачи положенных взяток, на которые вымощена не одна дачная дорожка железнодорожных работников и не один дом облицован, все же остались деньги на отделку фасада и крышевание перрона, тогда вид у такого вокзала-счастливца нарядный, и гостей он встречает в приподнятом настроении, щегольски выпячивая беленые пилястры, блестя новыми стеклопакетами.
Мимо такого беленького улыбчивого главного здания, залитого теплым вечерним солнцем, торопилась молодая женщина в форме проводника. «Томич» уже стоял у перрона: тоже мытый, сияющий. Проводницу звали Верой и она исправно служила «Томичу» 8 лет, а он - 8 лет служил ей вторым домом. Когда Вера поднялась в 12-й вагон, сменщица Веры, шумная, круглая Анфиса, уже хлопотала в купе проводников.
- В 4-ое такой мужчина заехал, Верочка, закачаешься! Не мужчина - а костюм! - Анфиса растянула последнее «м» так, как будто только что проглотила барбариску. - И не один, с тремя друзьями! Только нас жду, - она, похоже, была особенно воинственно настроена злоупотребить своим положением и пренебречь профессиональными обязанностями. Вера кротко улыбнулась и ничего не сказала.
Весь вечер Анфиса бурлила, как бойлер с кипятком, раньше одиннадцати погасила общий свет и сразу направилась в тесное пространство четвёртого купе, чтобы заполнить его собой под завязку.
Поезд бил в рельсы и звенел колесами, дребезжали задвинутые в ниши чемоданы. Вере казалось, что ее жизнь сейчас заполнена теми же бессмысленными, громкими звуками: стуком, треском, звоном. Она стояла в общем коридоре у окна и вслушивалась в шум и лязг, пронзительный скрежет колес. Ей живо представилось, что поезд вот-вот развалится. Или рассыплется на детали ее жизнь - одно из двух. Она попыталась отвлечься от тяжелых мыслей, отбросить их с тем же независимым видом, с каким обычно шагала не только в сторону нужного вагона, а вообще по жизни: среди вокзалов, случайных попутчиков, сослуживцев, друзей. Но ничего не получалось. «8 лет… неужели все эти годы, что я в поездках, у него была она: всегда при нем, такая постоянная, такая домашняя, и мой служебный календарь служил ей входным билетом в нашу спальню…? И ведь Петя не отрицал ничего, потому что в один момент все, даже это ласковое лето, перестало покрывать его поступок, его связь». Вера одернула жаккардовую шторку и уткнулась носом в прохладное стекло.
Поезд рвался вперед, да и теперь еще рано сходить с рельс. Соседи за стенкой, должно быть, приняли полку за колыбель, и тряска их только убаюкивала. Вера же чувствовала, что в этом поезде ее растрясёт, расплескает так, что с утра она выйдет с него будто больная, разбитая. Какой теперь будет ее жизнь? Ведь она теперь знает!