ПАЛЫЧ (окончание)
Попрыгунчик
"В ее любви ко мне было что-то неудобное и тягостное, как в дружбе Дмитрия Петровича. Это была большая, серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел, чтобы не было ничего серьезного - ни слез, ни клятв, ни разговоров о будущем. Пусть бы эта лунная ночь промелькнула в нашей жизни светлым метеором - и баста".
"И баста", - вслух проговорил Антон Палыч и на секунду смутился. Затем продолжил писать.
Половую жизнь Антоша Чехонте начал в 13 лет в таганрогском борделе.
Первые три года жизни в Москве он также удовлетворял свои мужские потребности в борделях.
Вообще семья Чеховых крайне сладострастна. Вот взять, например, семью Карамазовых и вынуть из нее метафизику - получится примерно семья Чеховых. С шутками, розыгрышами, хоровым пением, домашним театром, карнавальным буйством ненасытной плоти.
Старшие братья Чехова, Александр и Николай, в частной жизни вели себя совершенно по-свински. Никакой Гоголь, никакой Пушкин, никакой Достоевский, ни даже Салтыков-Щедрин не дали бы адекватного описания этому сочетанию физической и моральной грубости и распущенности с вечным ущемленно-ноющим достоинством провинциала и плебея в столичном городе. Поистине, интеллигентом (в нынешнем понимании) Антон Палыч мог показаться разве что на фоне своих братьев. И казался. Глядел на обращение привычно пьяного, чешущего яйца Александра со своей бывшей проводницей в мир московской богемы Натальей Гольден, а теперь его, Александра, сожительницей - и выдавливал из себя по капле Николая. Или наоборот.
Потом писал поучительные письма обоим, рассказывая, как плохо заниматься коитусом и жрать ханку до посинения и почему важно читать книги.
А не добившись успеха, спихивал все на старика Суворина, который покорно принимал на работу и братьев Чехова, и их жен, и любовниц, и вообще всех, за кого Чехов ни попросит.
Поскольку мы принимаем за аксиому, что в Москве главой семьи стал Антон Палыч, а Павел Егорыч с изрядно потрепанным моджо переместился в архивариусы, следует зафиксировать: как глава семьи Чехов провалился полностью. Клан Чеховых это реально сборище несчастий и адские байки из склепа. Впечатление морально вменяемой во всем семействе производила разве что сестра Чехова Мария, так и то в силу своего стародевичества, нещадно и многократно высмеянного братом в высокохудожественной форме.
"Маша. (Живо.) Теперь вспомнила! Помнишь, Оля, у нас говорили: «влюбленный майор». Вы были тогда поручиком и в кого-то были влюблены, и вас все дразнили почему-то майором...
Вершинин (смеется). Вот, вот... Влюбленный майор, это так...
Маша. У вас были тогда только усы... О, как вы постарели! (Сквозь слезы.) Как вы постарели!"
Да ведь и ты не молодеешь, мог бы ответить майор.
На момент творческого расцвета А.П. Чехова брат Николай уже помер (официально от чахотки, неофициально от пьянства), брат Александр свел в могилу одну жену и взялся за вторую (детей от первой гражданской жены Анны, Антона и Николая, клан Чеховых так никогда и не признал родней). Младшие братья Михаил и Иван, тихие неудачники, благоразумно удалены из семьи.
Сам Антон Палыч после неудачной попытки женитьбы на деньгах (зачеркнуто) Дуне Эфрос продолжает похаживать в известные места, но теперь уже в разных городах и даже странах, о чем восторженно сообщает старику Суворину с самыми жеребячьими подробностями. Впрочем, и не только о проститутках, но и теперь уже актрисах, прочих дамах полусвета, см. замечание про шелковую сорочку. Заходит как-то Антон Палыч к брату Александру, а там его бывшая любовница Наталья Гольден, полупьяная, измученная, одетая кое-как, с фингалом под глазом, а брат Александр пердит и рыгает и хватает ее за всякое место.
- О, как вы постарели! - говорит Чехов со слезами, - как вы постарели!
А сам в кармашке записную книжку ищет.
Перечислять всех любовниц Антон Палыча смысла особого нет, были там и юные девы, и замужние дамы, и родные сестры по очереди, и подружки-лесбиянки (вроде Татьяны Щепковой-Куперник с актрисой Яворской) одновременно, и кого там только не было, а почему - а потому что в силу причиненной ему в детстве сексуально-психической травмы Антон Палыч женщин не любил, но на них возбуждался. И чем больше не любил, тем больше возбуждался. Ну, это как бы факт. С этим глупо спорить. Чехов и женщины - тема гомерически смешная. Взять хоть Лику Мизинову. Обольстил, совратил, подложил под друга Потапенко или Сергеенко, не суть, Лика уехала в Европу, родила девочку, взывала о помощи пассивно-агрессивными письмами (все любовницы Чехова в письмах пассивно-агрессивны, различаются только по степени жлобства), Антон Палыч уехал в Магадан или в Ниццу, в общем, мимо. Девочка умерла. Любовник Потапенко бросил. Лика попала в «Чайку». The end.
Женитьба Чехова на Книппер была деловым союзом прежде всего, МХАТ был главным источником дохода Чехова до контракта с Марксом, а на то, что Книппер была любовницей сперва Немировича-Данченко, потом и Станиславского, и от кого-то из них забеременела и потеряла ребенка, уже будучи женой Чехова, можно было и закрыть глаза.
Вообще личная жизнь Антона Палыча от начала и до конца - одно большое сказочное свинство. С нюансами, но в целом так. Никогда в его жизни не было случая, чтобы он искренне, полностью растворился в другом человеке, чтобы мысли даже не было любить кого-то еще, хотеть кого-то еще.
(Что тут скажешь - повезло!)
Зная все это, читать рассказ «Попрыгунья», один из лучших, как считается, рассказов Чехова, безумно увлекательно.
Вкратце: некая Ольга Ивановна, натура артистическая, но пошлая, влюбляется в знаменитостей, коллекционирует их, а с художником Рябовским, по любому поводу томно повторяющим «Я устал», затевает роман. Муж Ольги Ивановны, святой человек с московской пропиской и фамилией Дымов, все это покорно сносит, потому что любит жену до того, что называет ее мамой, а сам лечит больных в двух больницах, из сил выбивается, и в итоге заражается дифтеритом и умирает. После смерти вдруг оказывается, что он знаменитый врач - ключевое слово «знаменитый» - и в каком-то смысле постатуснее будет, чем художник Рябовский, который к тому же быстро утомился любовницей, прямо как Чехов, и завел-закружил новый роман с очередной пошлой дурой. Сердце Ольги Ивановны разбито, ведь у нее была собственная знаменитость дома, а она проглядела, но ее, конечно же, не жаль, потому что такие люди в принципе жить не должны.
После выхода рассказа друг Чехова художник Левитан три года с ним не разговаривал, а также многие второстепенные отказали автору от дома, но Чехов привычно посмеивался в бородку и картинно недоумевал - мол, с чего вы взяли, что это про вас, там же и фамилия другая, и… и возраст!
Как говорится, сделал гадость - сердцу радость!
Вообще считается, что Чехов писатель больше юмористический, мягкий, интеллигентный. Его еще в депрессии хорошо читать. Утешает. В этом смысле «Попрыгунья» несколько выбивается, она настолько злобно написана, настолько каждая строка ядовита, что кажется, будто автор с кем-то счеты сводит. За что-то.
"Ольга Ивановна и ее друзья и добрые знакомые были не совсем обыкновенные люди. Каждый из них был чем-нибудь замечателен и немножко известен, имел уже имя и считался знаменитостью или же хотя и не был еще знаменит, но зато подавал блестящие надежды.
Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий... В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру с алебардой. И все находили, что у молодых супругов очень миленький уголок.
Ежедневно, вставши с постели часов в одиннадцать, Ольга Ивановна играла на рояли или же, если было солнце, писала что-нибудь масляными красками. Потом, в первом часу, она ехала к своей портнихе. Так как у нее и Дымова денег было очень немного, в обрез, то, чтобы часто появляться в новых платьях и поражать своими нарядами, ей и ее портнихе приходилось пускаться на хитрости Очень часто из старого перекрашенного платья, из ничего не стоящих кусочков тюля, кружев, плюша и шелка выходили просто чудеса, нечто обворожительное, не платье, а мечта. От портнихи Ольга Ивановна обыкновенно ехала к какой-нибудь знакомой актрисе, чтобы узнать театральные новости и кстати похлопотать насчет билета к первому представлению новой пьесы или к бенефису. От актрисы нужно было ехать в мастерскую художника или на картинную выставку, потом к кому-нибудь из знаменитостей - приглашать к себе, или отдать визит, или просто поболтать. И везде ее встречали весело и дружелюбно и уверяли ее, что она хорошая, милая, редкая... Те, которых она называла знаменитыми и великими, принимали ее, как свою, как ровню, и пророчили ей в один голос, что при ее талантах, вкусе и уме, если она не разбросается, выйдет большой толк. Она пела, играла на рояли, писала красками, лепила, участвовала в любительских спектаклях, но все это не как-нибудь, а с талантом; делала ли она фонарики для иллюминации, рядилась ли, завязывала ли кому галстук - все у нее выходило необыкновенно художественно, грациозно и мило".
Как сказал бы Станиславский Ольге Книппер, «Не верю!»
Не хорошая, не милая, не редкая, говорит нам автор, подмигивая из-за спины героини. Все, что она делает, выходит у нее безвкусно, претенциозно и пошло. Если вы этого до сих пор не поняли, почитайте прямую речь героини, это же какой-то «Фитиль», это Зощенко.
«Надо вам сказать, что отец служил вместе с Дымовым в одной больнице. Когда бедняжка отец заболел, то Дымов по целым дням и ночам дежурил около его постели. Столько самопожертвования! Слушайте, Рябовский... И вы, писатель, слушайте, это очень интересно. Подойдите поближе. Сколько самопожертвования, искреннего участия! Я тоже не спала ночи и сидела около отца, и вдруг - здравствуйте, победила добра молодца! Мой Дымов врезался по самые уши. Право, судьба бывает так причудлива. Ну, после смерти отца он иногда бывал у меня, встречался на улице и в один прекрасный вечер вдруг - бац! - сделал предложение... как снег на голову... Я всю ночь проплакала и сама влюбилась адски. И вот, как видите, стала супругой. Не правда ли, в нем есть что-то сильное, могучее, медвежье? Теперь его лицо обращено к нам в три четверти, плохо освещено, но когда он обернется, вы посмотрите на его лоб. Рябовский, что вы скажете об этом лбе? Дымов, мы о тебе говорим! - крикнула она мужу.- Иди сюда. Протяни свою честную руку Рябовскому... »
Похожа ли была любовница Левитана Софья Кувшинникова на героиню Чехова? И да, и нет. Она действительно была артистической натурой, украшала жилище как могла, пела-плясала-рисовала, нигде не достигла каких-то заметных успехов (ну если не считать нескольких картин в Третьяковской галерее), была замужем за полицейским врачом намного старше ее. Брат Антона Палыча Михаил пишет о салоне Кувшинниковых:
«Всё у них в квартире казалось роскошным и изящным, а между тем вместо турецких диванов были поставлены ящики из-под мыла и на них положены матрацы под коврами. На окнах вместо занавесок были развешаны простые рыбацкие сети».
Напоминает интерьер современной кальянной.
Здесь в общем-то и толпились изображенные Чеховым в кукрыниксовской манере певцы, артисты и поэты, в том числе и сам Чехов, и приведенный на заклание друг его Левитан.
Многие из нас бывали в таких странных квартирах, где собираются творческие люди, общаются, встречаются, иногда влюбляются, и это так естественно, ведь цель творчества это не самоотдача, а самоутверждение, в чужих глазах, прежде всего. Художникам, писателям, артистам нужны чьи-то восторженные глаза, в которых они будут тонуть, нужен простор для жестов и рассуждений, нужна кальянная, нужны дым и пепел. Здесь зарождается многое из того, что потом разрешается где-то тет-а-тет на съемных квартирах или в сомнительных гостиницах. И всегда хозяйка такого салона - странная восторженная женщина, полу-блаженная, полу-святая, может быть, и норовящая урвать свой кусочек личного счастья, но… но это не Кувшинникова была.
Софья Кувшинникова реальная была некрасивой, но резкой как выстрел, она и охотилась как мужик и в мужском костюме, она с Левитаном сошлась, когда ему было 28, а ей сорок, и роман их длился восемь лет, будучи и эротическим, и интеллектуальным, и художественным со-бытием, а не высмеянной Чеховым случкой. Длился бы, может быть, и дольше, да пылкий Левитан увлекся сперва провинциальной помещицей, потом ее дочкой, потом из-за кого-то из них стрелялся (как всегда, неудачно).
Характерно, что выход «Попрыгуньи», в которой все узнали всех (в том числе муж Кувшинниковой - себя), нашу парочку разлучить не смог, хотя, возможно, замысел был именно такой. А вот Чехова с Левитаном на три года разлучил (помирила их Татьяна Щепкина-Куперник).
Но самое смешное, что пишущие о прототипах «Попрыгуньи» поклонники Палыча все как один мотивируют этот, мягко говоря, хамский поступок кумира как проявление борьбы за справедливость. Уж настолько Чехову жалко было мужа Кувшинниковой и обидно за него, что вот, целый пасквиль написал с умерщвлением положительного героя в воспитательных целях.
(Муж тоже с Чеховым общаться перестал).
В контексте личной жизни и обхождения Чехова с женщинами выглядит такое объяснение неубедительно и жалко. Гораздо вероятнее, что «преданный, но опальный автор» (так Чехов подписался на своей книжке, подаренной Кувшинниковой незадолго до скандала) по своей гусарской привычке собирался присунуть Софье Петровне чисто для коллекции и встретил неожиданный афронт. Этого Антон Палыч понять никак не мог, поскольку его любили и хотели женщины, мужчины, кавалергарды и баронессы, короче, все, кроме Гиппиус, но с Гиппиус что и взять.
- Лесбианка, - вскричал ущемленный отказом Антон Палыч. - Сафо! Поплатишься же ты у меня.
И бегом во флигелек - писать, писать, писать…
Какие-то черты Софьи Петровны мы еще не раз встретим в рассказах Антона Палыча… Саднило, саднило в нем вот это равнодушное брезгливое молчание его героини. Героини не его романа.
Скончалась Софья Кувшинникова совершенно по-чеховски: заразилась тифом от художницы, которую взялась выхаживать. Художница выжила, Софья умерла. На три года позже своего главного обидчика.
Последняя устрица
"Ну, что я как медик могу заработать? Сто, полтораста рублей в месяц. Да и то с трудностями. Спишь себе, понимаешь, ночью. Будят: "Пожалте к больному". Едешь за тридевять земель, на край света. Трясешься на извозчике, зябнешь, проклинаешь свою профессию. Приезжаешь, возишься с больными, получаешь три рубля и опять трясешься, и опять зябнешь. А тут присел к столу, посидел два-три часа, и готов очерк, т. е. 20-25 рублей почти в кармане".
А.П. Чехов
"В каждом водевиле есть что-то чеховское; и в каждом чеховском рассказе, не исключая самых серьезных, проскальзывают водевильные нотки".
В. Де Тревиль
Знаете, почему Чехов носил пенсне? Кто-то скажет: «для форсу бандитского», кто-то проницательно заметит: «в жизни не носил, только на фоторепродукциях».
Правда в том, что у классика был врожденный астигматизм (один глаз видел плохо вдаль, а другой - вблизи), и от этого у него ужасно болела голова. А он думал, что от плохого освещения. Свечей, говорил, свечей!
Черная пиратская повязка могла бы решить проблему, вкупе со шкиперской бородкой, поддевкой и смазными сапогами получилось бы стильно и брутально, но время декадентов еще не пришло. Зато пришло время признаться в том, что болен туберкулезом - в 1897 году, на пике, так сказать, славы (ну ничего, Фредди Меркури вообще только за день до смерти объявил, что болен СПИДом). Вот тогда же Чехова и окулист обследовал, и прописал пенсне, одним росчерком прекратив десятилетия страданий.
Все время не оставляет вопрос, будь Чехов врачом (в частности, диагностом) получше, не потеряли ли бы (бы ли?) мы одного из лучших русских писателей? Зарабатывал бы поменьше, жил бы в Москве, все так же содержал бы все семейство. На лето ездили б семейством в Сочи на дачу. Или - реалистичнее - в Подмосковье… Не в свое. Снимали бы, как Левитан с Кувшинниковой.
Зато прожил бы подольше. Лет до восьмидесяти. Узнал бы, что в итоге стало с вишневым садом, кем стал Петя в Реввоенсовете и куда устроились работать три сестры, хехе. Правда, нам какая от этого радость? Так что болей, дорогой классик, страдай, дорогой классик, развлекайся на всю катушку, и мы тебя не забудем.
(Фредди тоже касается).
Золотые хиты
"Лицо и галстук похожи, но физиономия такая, как будто хрену нанюхался".
А.П. Чехов о своем фотографическом портрете
Поскольку Чехов написал едва ли не больше, чем В.П. Астафьев, и, в отличие от Астафьева, довольно-таки разного качества произведений, нужны какие-то ориентиры. Список хитов. Чтобы не тратить время зря.
Ранний Чехов, он же Чехонте, он же Цынцыннатус, он же Граф Черномордик, он же Человек без селезенки, он же Врач без пациентов - не просто пошловат, а густопсово пошл. Хотя и там есть вещи безусловно талантливые, но - мелкотравчатые. Типа той же «Смерти чиновника». Или миниатюры «Толстый и тонкий» - идеальной для дуэта им. Чехова.
Поэтому перейдем сразу к зрелому Чехову, уже признанному, обласканному, заматеревшему. Возьмем для начала известную трилогию «Человек в футляре» - «Крыжовник» - «О любви», объединенную сквозными персонажами-рассказчиками.
Человек в футляре. Некто Беликов (немало напоминающий бытовыми привычками самого Антон Палыча), ходит с ватой в ушах, в черных очках, с поднятым воротником, и все боится, как бы чего не вышло. Одобряет всевозможные запреты и боится всего разрешённого, потому что см. выше. Этот Беликов каким-то образом запугал не только школу, в которой преподавал греческий, но и весь городок. Как крошка Цахес. Свободомыслию конец, все сидят и боятся.
Приезжает новый учитель с сестрой - веселой хохлушкой, и город решает женить Беликова и тем как бы очеловечить его. Но Беликов, хоть и поддается давлению, становится ещё более мракобесом и обскурантом. Однажды он видит свою невесту катающейся на велосипеде, приходит к ее брату и говорит, что это неприлично, потому что если учителя катаются на велосипедах, то ученики будут ходить на головах. Брат спускает его с лестницы, сестра, она же невеста, видит это и хохочет, потрясенный Беликов приходит домой и вскоре умирает (смерть чиновника-2; и обе из гоголевской «Шинели»). Злые чары развеиваются, все поют и танцуют, но сколько ещё человеков в футляре осталось в России, говорит один из рассказчиков (в каждом рассказе один рассказчик, остальные ему ассистируют).
Крыжовник. У второго рассказчика был брат, служил в управе, но как человек по происхождению деревенский, тосковал по земле. Копил деньги, читал объявления, экономил на всем, женился на женщине старше себя ради денег же, быстро и эффективно свёл ее в могилу и наконец осуществил свою мечту - купил имение и посадил крыжовник.
Вот такой подлец мой братец, заключает рассказчик, в мире столько страданий, а он крыжовник жрет.
Когда они засыпают вдвоем с первым рассказчиком, тот долго не может понять, откуда воняет - а это воняет от трубки рассказчика номер два.
О любви. Третий рассказчик, мелкий помещик с крупной фигурой, рассказывает, как много лет любил замужнюю женщину, а ее заурядный муж постоянно пытался помочь ему материально, а потом их семья переехала в другой город, и провожая ее, он наконец признался ей в любви, и они оба много плакали.
Эти дико назидательные, дико пафосные истории с картонными персонажами - по общему экспертному мнению, лучшее, что есть у Чехова. Ну, то есть, с точки зрения публицистики и фраз про ужасы жизни и народные страдания - выше всяческих похвал, опять же, есть очень убедительные художественные детали, типа той же вонючей трубки или какого-нибудь описания природы. Но ведь эти его герои, кроме разве последнего, который просто тряпка, они же откровенно неприятны. Они почему-то считают себя лучше, умнее, порядочнее тех, о ком рассказывают. А вот не факт, что Беликов не был просто безобидным закомплексованным чудаком, а вот не факт, что человек, купивший имение, как он и хотел, и выращивающий крыжовник, как он и хотел, хоть в чем-то хуже своего брата, который призывает вот немедленно, вот сейчас что-то сделать, но не может сформулировать, что. А вот не факт, что умная красивая женщина, способная внушить любовь такому незаурядному мужчине, как наш третий герой, вышла замуж вслепую за кого попало, и каким-то образом произвела с заурядным человеком не либеральных наклонностей двоих детей. Вот вообще не факт.
Почему он так расчеловечивает-то всех? Зная любовь Антон Палыча к прототипам, можно же даже не сомневаться, что вполне конкретные люди имелись в виду, и вряд ли они были ходячими карикатурами, а скорее всего, были не менее сложны, не менее развиты, чем рассказчик. Может быть, художественно не так одарены. Но это, как мы знаем из рассказа Попрыгунья, скорее достоинство.
Едем дальше.
Дом с мезонином. Некий художник, которого мы все знаем, живёт в поместье с каким-то Белокуровым, которого пилит за мещанство. Вместе они гостят у соседей, соседи это мама и две прелестные дочери. Старшая гражданская активистка, а младшая Мисюсь. Старшая нашего героя презирает и третирует за отсутствие гражданских инициатив, младшая же влюбляется. Наш герой ее целует, говорит, что любит, руку пожимает и присунуть ей желает, но хитрая Мисюсь вырывается и бежит счастливая сообщать семье, что она теперь, стало быть, выходит замуж. А на следующий день художник приходит, а семейки то и нету. "Где ты, Мисюсь?" - трагически восклицает рассказчик. Конец рассказа. Мусик, готов гусик?
Черный монах. Вершина творчества, по мнению знатоков. Лирический герой, знаменитый учёный или типа того, приезжает повидать своего, можно сказать, второго отца, чудака-помещика, который всю жизнь посвятил своему саду
- ВСЯ РОССИЯ НАШ САД!
Простите, вырвалось. Ну короче, у старого чудака подросла дочурка, которую он хотел бы отдать за нашего героя. А тот как раз пребывает в маниакальной стадии, практически не спит, все время счастлив (ох, кокаин, кокаин, кокаин, музыка, песни, интриги и танцы), и это предложение тоже встречает с восторгом, потому что почему бы и нет! У него как раз белая полоса и черный монах, который является в видениях с грацией мяча в "Шаолиньском футболе" (описано и впрямь изрядно). Монах каждый раз сообщает герою, что тот избранный, отчего его маниакальность, вестимо, только растет.
Вскоре после свадьбы жена замечает, что муж немного ебанько и со стенами разговаривает, и сдает его в дурку.
По выходе из дурки сон героя налаживается, но монах пропадает и, соответственно, настает депрессивная стадия: рассказчик понимает, что жена его пошлая дура, а тесть старый мракобес со своим дурацким садом
- ВСЯ РОССИЯ…
(Да заткнись ты!) Короче, он расстается с дурой женой, всячески обзывает своего как бы папу, и тот вскорости помирает. Бывшая жена пишет герою, что ненавидит его, а он тогда женится на другой, тоже Книппер (зачеркнуто) пошлой дуре, и вскоре благополучно умирает от чахотки с улыбкой на губах.
Скучная история - мастерский рассказ. Но лучшие места в нем это чистая публицистика. Зато высшего сорта. Можно цитировать страницами. Еще долго не устареет. Одно маленькое несоответствие: очевидно, что в рассказе описана женская любовь к мужчине, а не старику. В финальной сцене Катя находит героя в харьковской гостинице ("Харьков, в сущности, очень похож на Рим" - из письма) и устраивает сцену: "Что мне делать? Я погибаю". Герой по-стариковски теряется - мол, что я-то могу, и она, оскорблённая, уходит. Но ведь на стариков такие сцены в принципе не рассчитаны, ибо какой в них смысл?
Такое же впечатление сделанности оставляет знаменитая «Палата №6».
- Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы, - сказал Андрей Ефимыч. - Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом.
- Идите проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене? С вами, что ли?
- Да, вчера со мной.
- Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там и без того жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему в России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату. Небось скрючило бы от холода.
- Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно не чувствовать. Марк Аврелий оказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет". Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется.
- Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и удивляюсь человеческой подлости.
- Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете, как ничтожно все то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к уразумению жизни, в нем - истинное благо.
- Уразумение... - поморщился Иван Дмитрич. - Внешнее, внутреннее... Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, - сказал он, вставая и сердито глядя на доктора, - я знаю, что бог создал меня из теплой крови и нервов, да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость - негодованием, на мерзость - отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью. А что такое это фантастическое "истинное благо"? Ответа нет, конечно. Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между этою палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а лень, факирство, сонная одурь... Да! - опять рассердился Иван Дмитрич. - Страдание презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло!
Внимание, вопрос: разве из диалога не очевидно, что никакого "Андрея Ефимыча" тут нет, и автор спорит сам с собой? Диалог, да ещё такой длительный, как в рассказе, возможен при условии столкновения двух сильных позиций, иначе он просто моментально закончится. Причем позиция оппонента необязательно должна быть сильна аргументами - она может быть сильна изысканностью слога, эмоциональной подачей, чем-то ещё. Здесь этого в помине нет, здесь очевидная игра с болваном, используя карточный термин, или игра в теннис со стенкой (иногда воображаемой и воображаемыми ракетками). Это как платоновские диалоги или эссе Уайльда - то есть благодарный слушатель, подсовывающий аргументы против себя, это просто фигура речи. А настоящий рассказчик здесь только один.
Просто для сравнения - любой диалог Достоевского это диалог двух разных людей, и неважно, что они маленькие достоевские - они все равно разные, и у каждого своя правда. Бахтин это называл полифонией, а Бехтерев шизофренией, но суть в том, что только это делает диалог художественным.
Кстати, отец Бехтерева помер от чахотки.
Старик, я давно хотел тебе сказать
Мы все, фанаты Антона Палыча, совершенно согласны в том, что описания, художественные детали, разбитые бутылки, блестящие на солнце у плотины, и прочие мокрые пятна от чашек на столе в саду - это Чехов умел, как никто. Пьесы, даже такие новаторские, как «Чайка» и «Три сестры» - это отказ от нарратива в пользу дискурса, а дискурс там такой, что хоть святых выноси.
«Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге... Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается... о, как это ужасно!»
Ну, это же комедия, да? Это сатира, причем очень злая? Нет?
«Тоска по труде, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25-30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый!»
Причем каждый второй - на лесоповале. Шутка.
И вот они, три сестры, а также их мужья, поклонники и прочие прихлебатели, ноют и ноют, и ноют, и ноют, а потом без перехода начинают мечтать:
«Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец».
Как это можно произносить, как это можно читать?
«Ирина. Вы говорите: прекрасна жизнь. Да, но если она только кажется такой! У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава... Текут у меня слезы. Это не нужно... (Быстро вытирает лицо, улыбается.) Работать нужно, работать. Оттого нам невесело и смотрим мы на жизнь так мрачно, что не знаем труда. Мы родились от людей, презиравших труд…"
Если шутка не кажется смешной с первого раза, то желательно повторять ее до тех пор, пока она не станет смешной.
Главное правило английского юмора.
Только ведь он не шутил.
«Впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее», - вот эта пошлятина, совершенно в духе Горького, есть последняя (ну хорошо, предпоследняя) строчка нашего сумрачного гения.
В какой-то момент Антон Палыч превратился в героя собственной пьесы.
Апостроф
Всегда стоит исходить из того, что в каждом произведении автор прежде всего описывает себя. И тут у нас неожиданная загадка на закате карьеры.
«Если она здесь без мужа и без знакомых, - соображал Гуров, - то было бы не лишнее познакомиться с ней», - так начинается история любви в рассказе «Дама с собачкой».
Продолжается не менее феерично:
- Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! - сказала она, не глядя на него.
Короче. Вы привлекательны, я чертовски привлекателен, чего зря время терять?
Кто мог бы предположить, что из этого совершенно водевильного, чеховского, набившего оскомину («и баста») дискурса выйдет самый искренний, самый трогательный рассказ о любви, который автор даже не сумеет толком закончить?
Ведь Чехов, как мы знаем, никогда никого не любил?
Или?..