"Исключительный случай" в теории Карла Шмитта
Исключительный случай
Понятие исключительного случая является центральным у Шмитта. Он начинает первую главу «Политической теологии» заявлением: «Суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» (прим). Для Шмитта: «Исключительный случай, случай, не описанный в действующем праве, может быть в лучшем случае охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что-либо подобное, но не может быть описан по своему фактическому составу. Лишь этот случай актуализирует вопрос о субъекте суверенитета, то есть вопрос о суверенитете вообще» (прим). Как объясняет Джордж Шваб, «Суверен (Шмитта) дремлет в обычные времена, но внезапно пробуждается, когда обычная ситуация угрожает стать чрезвычайной» (прим).
…
По мнению Шмитта политическая система либеральной демократии, рассеяв и растворив суверенитет, испытывает недостаток в способности принимать решение в условиях чрезвычайного положения. Он приводит цитату испанского католического политического философа Доноса Кортеса о конфликте между «католицизмом и атеистическим социализмом»:
Согласно Доносо, буржуазный либерализм по существу своему отказывается в этой борьбе от решения, но, вместо того, пытается завязать дискуссию. Буржуазию он определяет именно как «дискутирующий класс», una clasa discutidora. Это приговор ей, ибо это значит, что она хочет уклониться от решения. Класс, который переносит всю политическую активность в говорение, в прессу и парламент, не соответствует эпохе социальных битв (прим).
Исключительный случай имеет ключевое значение, и форма управления государством, которая игнорирует важность решения в таких ситуациях, не подготовлена для оперирования в условиях чрезвычайного положения. Акцент на человеке, но не политическом и государственном, не позволяет либеральной системе успешно противостоять угрозам против государства.
Дихотомия «друг-враг»
Критический анализ либерализма Шмитт проводит на основе дихотомии «друг-враг», формирующей понятие политического.
Данное понимание и ориентацию на конфликт Шмитт соединяет c понятием политического и исключительным случаем:
«вследствие ориентации на возможность серьезного оборота дел, т. е. действительной борьбы против действительного врага, политическое единство необходимо либо является главенствующим для разделения на группы друзей или врагов единством и в этом (а не в каком-либо абсолютистском) смысле оказывается суверенным, либо же его вообще нет» (прим).
…
Если исходить из различения друзей и врагов, то в политике не остается места для универсальной перспективы.
…
Все революционеры, мечтая о «мировой революции», неизбежно приходили к различению друзей и врагов. Причем наиболее серьезная угроза воспринималась исходящей не со стороны церкви, но бизнеса. Состязание политического с организованной религией является борьбой за право оперировать сакральным на политической арене, в то время как коммерция ставит под сомнение само существование сакрального. Как говорит Хана Арендт, политические революции начинаются с готовности личности пожертвовать жизнью во имя чего-то большего, чем конечное я (прим). Для буржуазии сама постановка проблемы жертвования собой во имя национальных или прочих нематериальных интересов лишена смысла.
...
Однако в условиях исключительного случая, например, революции или войны, взаимоотношения между политикой, законом и коммерцией оказываются парализованными и недееспособными. Начинают функционировать другие смыслы, в рамках которых политическая идентичность связывается не с расчетом, но жертвенностью. Политика становится самодостаточной, целью в себе, смыслом и причиной жизни и смерти, а политическая рациональность оформляется риторикой, а не логикой. Капитал, как концентрированное выражение собственности и материальной мощи, перестает быть аккумулятором мощи политической, которая, по словам Арендт, начинает генерироваться великим словами и делами (прим).
Вышеизложенное показывает, что понятия политической дихотомии «друг-враг», носителя исключительного случая, чрезвычайного положения и политической теологии оказываются тесно взаимосвязаны. Тем не менее, в данном фрейме возникают коллизии. Например, каким образом политическая система функционирует, когда в условиях чрезвычайной ситуации формируется два носителя чрезвычайного случая? … Какой из центров и носителей исключительного случая имеет право апеллировать и требовать пожертвовать жизнью?
…
Взгляд на политику сквозь призму исключительного случая, когда требуется готовность убивать и быть убитым (жертвовать), созвучен взгляду на религиозную активность. В обоих случаях присутствует и воплощается опыт и манифестация сакрального, являющегося ключевым предметом исследования политической теологии (прим).
1.2.2. Право справедливости, суверенная власть и решение
Как уже говорилось выше, Шмитт определяет исключительный случай, как «случай крайней необходимости, угрозы» (прим), когда речь идет об экзистенциальной угрозе государству. Однако понятие можно применить и к угрозам меньшего масштаба, рассматривая отношения между законом и исключительным случаем, судьей и сувереном. Справедливость (помилование) можно считать воплощением идеи возможности исключений в правовой системе, без которой суд и беспристрастное правосудие, предполагаемая цель всех правовых норм, оказываются невозможными. Точка зрения, которую можно видеть уже у Аристотеля (прим).
Однако возникает вопрос, каким образом вершить правосудие и справедливость, при этом нарушая правовые нормы? Означает ли это, что сами законы несправедливы и необходимо реформировать законодательство? Складывается парадокс, когда справедливость и беспристрастность закона и суда требует присутствия исключительного случая (помилования), который, хотя разворачивается в рамках закона, находится вне нормы.
Справедливость и помилование берут свое начало в сакральной монархии и свободном акте монарха, как суверена, который имел возможность действовать свободно, находясь вне закона. С размыванием концепции абсолютной монархии оба понятия стали проблематичными, хотя помилование, как правовая норма, сохранилось. Чтобы сформулировать политические пределы правовых норм, необходимо видоизменить определение суверена Шмитта, приведя его в соответствие с представлениями нашего времени и де-персонализировав суверена.
При этом местонахождение суверенной власти оказывается не предметом определения, но функционирования политической организации и может быть подвижным, смещаясь как результат политической борьбы. Если провести аналогию с миром религиозного, бог, который не в состоянии действовать, в том числе и демонстрировать чудо, теряет власть. Вера, которая не находит отклика в обществе, перестает быть верой. Потенциал суверенной власти определяется не столько институтами, которые могут устаревать, становиться дисфункциональными, сколько способностью принимать решение и действовать. При этом определение суверенной власти играет, скорее, роль фрейма, который позволяет сориентироваться, куда необходимо смотреть в поисках суверенной власти, не более. «Конституция может в лучшем случае указать, кому позволено действовать в таком случае» (прим). Однако фрейм не в состоянии точно указать, где будет находиться центр принятия суверенных решений в конкретный момент времени в условиях кризиса и исключительного случая.
В политике и политической жизни, равно как и в личной жизни, решение, которое не ведет к желаемым эффектам, является не решением, но жестом и риторикой. Возможно символом потерянной власти. Чтобы иметь возможность влиять на политические процессы, необходимы не просто идеи и размышления, но действия. Суверенной является власть, которая не просто идентифицирует наличие исключительного случая, но в состоянии принимать решение и действовать в данных условиях. Она требует наличия воли, а не разума. Волевой акт опирается только на самого себя и не апеллирует к чему-либо внешнему. Заявления, что суверенная власть должна находиться там-то и демонстрировать такое-то поведение в одной ситуации и другое - в другой, лишены смысла (прим).
Не существует норм, которые могли бы регулировать поведение личности или государства в условиях исключительного случая. Долженствование существует внутри правовой системы, однако в условиях чрезвычайного положения существует только воля, и способность принять решение в складывающейся ситуации. Причем в отличие от мира разума и права, которые могут быть абстрактными и умозрительными, воля и волевой акт всегда конкретны и воплощены - реальны. Пока длится исключительная ситуация «метафизические убеждения» оказываются несущественны.
История недвусмысленно говорит, что политика, политическая жизнь нации зачастую принимает формы, которые не согласуются с требованиями нормативной теории. Будет не очень большим преувеличением сказать, что в истории западных национальных государств исключительный случай играл, как минимум, не менее важную роль, чем закон и правовая система. Джорджио Агамбен в своей работе «Чрезвычайное положение» предлагает «краткую историю исключительного случая», показывая ее регулярную повторяемость в истории Западной Европы и США, как минимум, с 1791 года (прим). …
Современные конституции стремятся ограничить возможность проявления исключительного случая, объявляя неконституционными любые заявки на суверенную власть и статус суверена, исходящие извне правовой системы (прим). Такие попытки говорят о нежелании идентифицировать границы исключительного случая и видеть в нем не просто проявление необычного или чрезвычайного.(прим)…
Политическая жизнь зачастую непредсказуема и опасна, и акторы должны обладать компетенцией и быть компетентными, сталкиваясь с экстраординарным. Такую компетенцию в рамках правовой системы называют «дискрецией», «особыми полномочиями», «дискреционным правом». Будучи элементом правовой системы, дискреция является компетенцией суда, который в ходе судебного слушания выясняет, является ли принятое решение «разумным», было ли оно выработано в рамках соответствующей процедуры и остается ли внутри установленных юридических границ и пр. (прим).
Однако исключительный случай невозможно свести только к дискреционному праву, и пока в отношениях между государствами присутствует чрезвычайное положение, попытки опираться и апеллировать только к международному праву будут восприниматься скептически. Государства неохотно подчиняются попытками пересылать межгосударственные споры в институты судебной ответственности. Конечно, в частных вопросах государства могут согласиться обратиться в международный суд, однако они не ставят вопросы экзистенциального существования под судебное решение.
Национальное существование предмет не закона, но воли. Когда современные международные юристы говорят, что государство, прибегающее к серьезному нарушению прав человека, теряет право, с юридической точки зрения, апеллировать к суверенному праву и выступать против международного вмешательства, они аргументируют к противоположной позиции, когда норма и закон рассматриваются как условие существования. Такая позиция, помимо всего прочего, вступает в противоречие с Уставом ООН, который не связывает право на самооборону с какими-либо нормами внутреннего управления.
…
Помилование, как форма выражения справедливости, оперирующая на микроуровне общественной жизни, апеллирует к смыслам и значениям, которые идут вразрез с правом, нарушают «обычный» правовой режим. Революция оперирует вне правовой системы уже на макроуровне. Обе категории обращаются к исключительному случаю и требуют решения, функционируя аналогично чуду в сфере религиозного.
Справедливость и революция, будучи «по ту сторону» закона, не исключают право и выстраивают взаимоотношения с правовой системой. Как справедливость, так и революция могут ссылаться и апеллировать к закону, но, тем не менее, отражают реальность, к которой невозможно его применить. Закон, часто говорит Шмитт, разворачивается и нуждается в ординарных обстоятельствах, в то время как исключительный случай оперирует там, где уже нет ординарности. Исключительный случай ограничивает себя сам и не может стать нормой и нормальностью (прим). Тем не менее, природа правовой системы такова, что она всегда стремится нормализовать исключительный случай, расширившись до такой степени, чтобы включить в себя чрезвычайное положение и решения.
Суверен и суверенное решение присутствуют и проявляются во время исключительного случая, что, однако, не означает, что они отсутствуют в рамках правовой системы. Здесь вновь будет уместна теологическая аналогия. То, что чудодейственный акт вмешательства Бога отражает его мощь, не означает, что обыденная жизнь не является такой манифестацией. Творение в целом есть результат свободного божественного действия, в котором остается возможность для демонстрации свободы другим образом. Соединение закона и чуда в идее божественной воли Бога является центральным аспектом номиналистского вызова схоластической традиции в христианской теологии (прим).
Суверенитет и суверенное решение не являются альтернативой закону и правовому акту, но точкой, в которой пересекаются закон и исключительный случай. Каким образом они пересекаются и каковы его результаты, зависит от воли суверена, выраженной в свободном акте. Исключительный случай нуждается в ссылке к норме, без которой он становится хаосом и анархией. Не чудом прямого вмешательства суверена, но провалом и ошибкой закона. Исключительный случай и чудо, нарушая норму, должны подтверждать и одобрять ее. Концепция суверена, оперируя в условиях исключительного случая, подтверждает норму. Только неслучайный и обдуманный акт, - осмысленный выбор, - в состоянии выдержать тяжесть одновременного одобрения и отрицания права (прим).
Взято: https://www.facebook.com/hrachya.arzumanian/posts/10156549976034709
Понятие исключительного случая является центральным у Шмитта. Он начинает первую главу «Политической теологии» заявлением: «Суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» (прим). Для Шмитта: «Исключительный случай, случай, не описанный в действующем праве, может быть в лучшем случае охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что-либо подобное, но не может быть описан по своему фактическому составу. Лишь этот случай актуализирует вопрос о субъекте суверенитета, то есть вопрос о суверенитете вообще» (прим). Как объясняет Джордж Шваб, «Суверен (Шмитта) дремлет в обычные времена, но внезапно пробуждается, когда обычная ситуация угрожает стать чрезвычайной» (прим).
…
По мнению Шмитта политическая система либеральной демократии, рассеяв и растворив суверенитет, испытывает недостаток в способности принимать решение в условиях чрезвычайного положения. Он приводит цитату испанского католического политического философа Доноса Кортеса о конфликте между «католицизмом и атеистическим социализмом»:
Согласно Доносо, буржуазный либерализм по существу своему отказывается в этой борьбе от решения, но, вместо того, пытается завязать дискуссию. Буржуазию он определяет именно как «дискутирующий класс», una clasa discutidora. Это приговор ей, ибо это значит, что она хочет уклониться от решения. Класс, который переносит всю политическую активность в говорение, в прессу и парламент, не соответствует эпохе социальных битв (прим).
Исключительный случай имеет ключевое значение, и форма управления государством, которая игнорирует важность решения в таких ситуациях, не подготовлена для оперирования в условиях чрезвычайного положения. Акцент на человеке, но не политическом и государственном, не позволяет либеральной системе успешно противостоять угрозам против государства.
Дихотомия «друг-враг»
Критический анализ либерализма Шмитт проводит на основе дихотомии «друг-враг», формирующей понятие политического.
Данное понимание и ориентацию на конфликт Шмитт соединяет c понятием политического и исключительным случаем:
«вследствие ориентации на возможность серьезного оборота дел, т. е. действительной борьбы против действительного врага, политическое единство необходимо либо является главенствующим для разделения на группы друзей или врагов единством и в этом (а не в каком-либо абсолютистском) смысле оказывается суверенным, либо же его вообще нет» (прим).
…
Если исходить из различения друзей и врагов, то в политике не остается места для универсальной перспективы.
…
Все революционеры, мечтая о «мировой революции», неизбежно приходили к различению друзей и врагов. Причем наиболее серьезная угроза воспринималась исходящей не со стороны церкви, но бизнеса. Состязание политического с организованной религией является борьбой за право оперировать сакральным на политической арене, в то время как коммерция ставит под сомнение само существование сакрального. Как говорит Хана Арендт, политические революции начинаются с готовности личности пожертвовать жизнью во имя чего-то большего, чем конечное я (прим). Для буржуазии сама постановка проблемы жертвования собой во имя национальных или прочих нематериальных интересов лишена смысла.
...
Однако в условиях исключительного случая, например, революции или войны, взаимоотношения между политикой, законом и коммерцией оказываются парализованными и недееспособными. Начинают функционировать другие смыслы, в рамках которых политическая идентичность связывается не с расчетом, но жертвенностью. Политика становится самодостаточной, целью в себе, смыслом и причиной жизни и смерти, а политическая рациональность оформляется риторикой, а не логикой. Капитал, как концентрированное выражение собственности и материальной мощи, перестает быть аккумулятором мощи политической, которая, по словам Арендт, начинает генерироваться великим словами и делами (прим).
Вышеизложенное показывает, что понятия политической дихотомии «друг-враг», носителя исключительного случая, чрезвычайного положения и политической теологии оказываются тесно взаимосвязаны. Тем не менее, в данном фрейме возникают коллизии. Например, каким образом политическая система функционирует, когда в условиях чрезвычайной ситуации формируется два носителя чрезвычайного случая? … Какой из центров и носителей исключительного случая имеет право апеллировать и требовать пожертвовать жизнью?
…
Взгляд на политику сквозь призму исключительного случая, когда требуется готовность убивать и быть убитым (жертвовать), созвучен взгляду на религиозную активность. В обоих случаях присутствует и воплощается опыт и манифестация сакрального, являющегося ключевым предметом исследования политической теологии (прим).
1.2.2. Право справедливости, суверенная власть и решение
Как уже говорилось выше, Шмитт определяет исключительный случай, как «случай крайней необходимости, угрозы» (прим), когда речь идет об экзистенциальной угрозе государству. Однако понятие можно применить и к угрозам меньшего масштаба, рассматривая отношения между законом и исключительным случаем, судьей и сувереном. Справедливость (помилование) можно считать воплощением идеи возможности исключений в правовой системе, без которой суд и беспристрастное правосудие, предполагаемая цель всех правовых норм, оказываются невозможными. Точка зрения, которую можно видеть уже у Аристотеля (прим).
Однако возникает вопрос, каким образом вершить правосудие и справедливость, при этом нарушая правовые нормы? Означает ли это, что сами законы несправедливы и необходимо реформировать законодательство? Складывается парадокс, когда справедливость и беспристрастность закона и суда требует присутствия исключительного случая (помилования), который, хотя разворачивается в рамках закона, находится вне нормы.
Справедливость и помилование берут свое начало в сакральной монархии и свободном акте монарха, как суверена, который имел возможность действовать свободно, находясь вне закона. С размыванием концепции абсолютной монархии оба понятия стали проблематичными, хотя помилование, как правовая норма, сохранилось. Чтобы сформулировать политические пределы правовых норм, необходимо видоизменить определение суверена Шмитта, приведя его в соответствие с представлениями нашего времени и де-персонализировав суверена.
При этом местонахождение суверенной власти оказывается не предметом определения, но функционирования политической организации и может быть подвижным, смещаясь как результат политической борьбы. Если провести аналогию с миром религиозного, бог, который не в состоянии действовать, в том числе и демонстрировать чудо, теряет власть. Вера, которая не находит отклика в обществе, перестает быть верой. Потенциал суверенной власти определяется не столько институтами, которые могут устаревать, становиться дисфункциональными, сколько способностью принимать решение и действовать. При этом определение суверенной власти играет, скорее, роль фрейма, который позволяет сориентироваться, куда необходимо смотреть в поисках суверенной власти, не более. «Конституция может в лучшем случае указать, кому позволено действовать в таком случае» (прим). Однако фрейм не в состоянии точно указать, где будет находиться центр принятия суверенных решений в конкретный момент времени в условиях кризиса и исключительного случая.
В политике и политической жизни, равно как и в личной жизни, решение, которое не ведет к желаемым эффектам, является не решением, но жестом и риторикой. Возможно символом потерянной власти. Чтобы иметь возможность влиять на политические процессы, необходимы не просто идеи и размышления, но действия. Суверенной является власть, которая не просто идентифицирует наличие исключительного случая, но в состоянии принимать решение и действовать в данных условиях. Она требует наличия воли, а не разума. Волевой акт опирается только на самого себя и не апеллирует к чему-либо внешнему. Заявления, что суверенная власть должна находиться там-то и демонстрировать такое-то поведение в одной ситуации и другое - в другой, лишены смысла (прим).
Не существует норм, которые могли бы регулировать поведение личности или государства в условиях исключительного случая. Долженствование существует внутри правовой системы, однако в условиях чрезвычайного положения существует только воля, и способность принять решение в складывающейся ситуации. Причем в отличие от мира разума и права, которые могут быть абстрактными и умозрительными, воля и волевой акт всегда конкретны и воплощены - реальны. Пока длится исключительная ситуация «метафизические убеждения» оказываются несущественны.
История недвусмысленно говорит, что политика, политическая жизнь нации зачастую принимает формы, которые не согласуются с требованиями нормативной теории. Будет не очень большим преувеличением сказать, что в истории западных национальных государств исключительный случай играл, как минимум, не менее важную роль, чем закон и правовая система. Джорджио Агамбен в своей работе «Чрезвычайное положение» предлагает «краткую историю исключительного случая», показывая ее регулярную повторяемость в истории Западной Европы и США, как минимум, с 1791 года (прим). …
Современные конституции стремятся ограничить возможность проявления исключительного случая, объявляя неконституционными любые заявки на суверенную власть и статус суверена, исходящие извне правовой системы (прим). Такие попытки говорят о нежелании идентифицировать границы исключительного случая и видеть в нем не просто проявление необычного или чрезвычайного.(прим)…
Политическая жизнь зачастую непредсказуема и опасна, и акторы должны обладать компетенцией и быть компетентными, сталкиваясь с экстраординарным. Такую компетенцию в рамках правовой системы называют «дискрецией», «особыми полномочиями», «дискреционным правом». Будучи элементом правовой системы, дискреция является компетенцией суда, который в ходе судебного слушания выясняет, является ли принятое решение «разумным», было ли оно выработано в рамках соответствующей процедуры и остается ли внутри установленных юридических границ и пр. (прим).
Однако исключительный случай невозможно свести только к дискреционному праву, и пока в отношениях между государствами присутствует чрезвычайное положение, попытки опираться и апеллировать только к международному праву будут восприниматься скептически. Государства неохотно подчиняются попытками пересылать межгосударственные споры в институты судебной ответственности. Конечно, в частных вопросах государства могут согласиться обратиться в международный суд, однако они не ставят вопросы экзистенциального существования под судебное решение.
Национальное существование предмет не закона, но воли. Когда современные международные юристы говорят, что государство, прибегающее к серьезному нарушению прав человека, теряет право, с юридической точки зрения, апеллировать к суверенному праву и выступать против международного вмешательства, они аргументируют к противоположной позиции, когда норма и закон рассматриваются как условие существования. Такая позиция, помимо всего прочего, вступает в противоречие с Уставом ООН, который не связывает право на самооборону с какими-либо нормами внутреннего управления.
…
Помилование, как форма выражения справедливости, оперирующая на микроуровне общественной жизни, апеллирует к смыслам и значениям, которые идут вразрез с правом, нарушают «обычный» правовой режим. Революция оперирует вне правовой системы уже на макроуровне. Обе категории обращаются к исключительному случаю и требуют решения, функционируя аналогично чуду в сфере религиозного.
Справедливость и революция, будучи «по ту сторону» закона, не исключают право и выстраивают взаимоотношения с правовой системой. Как справедливость, так и революция могут ссылаться и апеллировать к закону, но, тем не менее, отражают реальность, к которой невозможно его применить. Закон, часто говорит Шмитт, разворачивается и нуждается в ординарных обстоятельствах, в то время как исключительный случай оперирует там, где уже нет ординарности. Исключительный случай ограничивает себя сам и не может стать нормой и нормальностью (прим). Тем не менее, природа правовой системы такова, что она всегда стремится нормализовать исключительный случай, расширившись до такой степени, чтобы включить в себя чрезвычайное положение и решения.
Суверен и суверенное решение присутствуют и проявляются во время исключительного случая, что, однако, не означает, что они отсутствуют в рамках правовой системы. Здесь вновь будет уместна теологическая аналогия. То, что чудодейственный акт вмешательства Бога отражает его мощь, не означает, что обыденная жизнь не является такой манифестацией. Творение в целом есть результат свободного божественного действия, в котором остается возможность для демонстрации свободы другим образом. Соединение закона и чуда в идее божественной воли Бога является центральным аспектом номиналистского вызова схоластической традиции в христианской теологии (прим).
Суверенитет и суверенное решение не являются альтернативой закону и правовому акту, но точкой, в которой пересекаются закон и исключительный случай. Каким образом они пересекаются и каковы его результаты, зависит от воли суверена, выраженной в свободном акте. Исключительный случай нуждается в ссылке к норме, без которой он становится хаосом и анархией. Не чудом прямого вмешательства суверена, но провалом и ошибкой закона. Исключительный случай и чудо, нарушая норму, должны подтверждать и одобрять ее. Концепция суверена, оперируя в условиях исключительного случая, подтверждает норму. Только неслучайный и обдуманный акт, - осмысленный выбор, - в состоянии выдержать тяжесть одновременного одобрения и отрицания права (прим).
Взято: https://www.facebook.com/hrachya.arzumanian/posts/10156549976034709