"Как не стал революционером?" из "Мимолетное" В.В. Розанова
Пока Розанов разгадывал загадку «Сибирского странника», попытаемся досказать историю его падчерицы А.М. Бутягиной.
Наряду с о. Романом большое влияние на ее жизнь оказала уже упоминавшаяся нами «курсистка Наташа» - Наталья Аркадьевна Вальман. Вспоминая 1906-1907 гг., В.В. Розанов называл ее «курсисткой-жилицей». По словам дочери В.В. Розанова Татьяны, Н.А. Вальман была их «учительницей немецкого языка и подругой сестры Али».
По всей вероятности, именно с ней была связана совершенно поразительная история, которая помогает многое понять в русской истории и, к сожалению, в нашей современной жизни.
«В 1905 году (1904? 1906?), - читаем одну из записей в книге В.В. Розанова “Мимолетное”, - у меня был обыск. […] Толстый мягкотелый и окончательно глупый швейцар Никифор вошел на цыпочках и шепотом конфиденциально сказал мне, что “у вас эту ночь придут с обыском”. Я выпучил глаза: как? что? почему? - “Так что полицейский офицер сказал: придут с обыском”. - “Из-за чего??!!” - “Так что, значит, револьвер хранится…” - “Какой револьвер??? Хорошо. Уходи”. И войдя в столовую и затем к “барышне” в комнату, где была и ее мать, - сказал непонятное и удивительное сообщение швейцара. Мать - безумно перепугалась (больное, и опасно, сердце), а “барышня”, вся побледневшая, выдвинула правый ящик письменного стола и, взяв письмо из него, порвала в клочки и вынесла в сортир. Всё так быстро, что я даже не спросил, что это, - не догадался о связи с обыском. Затем с нею сделался (с “барышней”) невыносимый припадок, и был позван (приехал уже после обыска) по телефону наугад д-р Греков (хирург известный). Через месяц уже я узнал, что она дала свой адрес для пересылки письма, не к ней, но к революционерке к одной, бывшей у нас “как друг” и родная в дому всю зиму.
- Послушайте, - не позволите Вы дать свой адрес для письма ко мне… Оно должно прийти на этих днях… Вы смотрите на штемпеля почтовые, - какого города: если из Ростова-на-Дону - то ко мне… Ведь у Вас самих в Ростове-на-Дону нет знакомых?
- Нет.
- Значит, письмо не Вам, а будет мне. Если я дам свой адрес, то письмо перехватят и прочтут. А письмо - ответственное… Хорошо? Вы же вне подозрения, и мало ли кто может Вам писать из Ростова-на-Дону?
- Хорошо, хорошо. Пожалуйста, пожалуйста!
Письмо пришло, а революционерка эта (пропагандировала на фабриках), бывавшая у нас не менее как через два дня на третий или через день, на этот раз не была в течение двух недель и пришла уже после того, как и получено было “письмо из Ростова-на-Дону”, и произошел обыск… без результата.
Ни о чем не догадываясь (рассеянность, занятость детьми, коих 5 и все учатся), мы продолжали дружить с революционерками (две сестры, жившие душа в душу друг с другом), и они обе опять “через день или два” каждая завтракали или вечеряли у нас, иногда ночевали у нас. “К которой шло письмо” и вообще она дала “закал барышне” - не была очень развита: кончила гимназию, кажется с медалью, лютеранка, атеистка и, кроме “рабочего движения” у нас и в Германии, ничем не интересовалась, - и была скучна. Но ее сестра (тоже революционерка) была обширно образованная и, главное, развитая девушка, с знанием и любовью к Гете, с грезами и мечтами, с начатками и зародышами религиозных чувств. Она была “до того русская”, что, нуждаясь для пропаганды обучать в одной школе на фабрике, - перешла в православие. Она мне особенно нравилась и, собственно, на этой 2-й сестре и была основана наша дружба с ними обеими. Вот, месяца два спустя, я спрашиваю эту “интересную” сестру, - все опять-таки рассеянно:
- Знаете, какая беда могла бы выйти. Ведь у Шурочки (“барышня”) порок сердца: а об обыске она сказала: Если бы меня увезли и за мною затворилась тюремная дверь - я бы умерла (“разрыв сердца”). [По словам дочери В.В. Розанова Татьяны, у Али «был порок сердца и она была очень больная». - С.Ф.] […]
- Что же, раз идет борьба и другие люди и сидят в тюрьме, и их даже казнят, - то отчего же вашей Шурочке не сесть в тюрьму?
Я был поражен и не нашелся ничего сказать. […]
Проходили годы. И год на 3-й, 4-й я стал допытываться:
- Да как произошел самый факт? Как он мог произойти???..
Письмо… “Из Ростова Б[утяги]ной” явно могло идти тысячи писем. Б-ной - “отовсюду могли идти письма”, в том числе “и из Ростова”.
Так и сказали. Чего же тут особенного? Явно, письмо “Б-ной из Ростова” совершенно неуловимо для полиции, раз что “Б-на” не значится в списках следящей полиции. Как же она могла хватиться “об этом письме”? Почерк? Ну что такое один почерк среди ста тысяч почерков на письмах, посылаемых “вообще из Ростова”. […] Неужели же “там, где изучаются адреса”, в самом деле “узнаются нужные письма по почерку”. Нет, это может быть “удачно” и вообще “возможно искать” уже тогда, когда есть для этого фундамент, на других данных построенный. Тогда “легко находится” и “схватывается”. - Притом “пишущий - виновен” - ну, его и арестуй на квартире или произведи у него обыск. А если “его местожительство неизвестно”, то откуда полиция убеждена, что он “непременно в Ростове”? Таким образом недостаточно “по почерку” перебирать даже 100 000 писем из Рстова-на-Дону, но нужно перебирать в 50-100 миллионах писем, вообще ходящих “по России”. Уловить здесь оттенки почерков - совершенно невозможно. А что “преступник N напишет письмо Б-ной”, с которой он незнаком и она его никогда не видала, этого полиция вообще не могла знать; или, вернее, она знала, что этого не будет.
- Что же такое вышло и что такое случилось? Да нет другого разрешения проблемы, как то, что сидевшая 2 (чуть ли не 3?) недели дома пропагандистка на фабриках - поджидала ареста Шурочки, - после которого и явилась бы к нам, с удивлением, негодованием на “подлое правительство” и упреками, как “я могу молчать, когда делаются такие мерзости”. Я довольно рассеян и мог бы “вознегодовать” (ведь я о всем-то догадался через годы) и из “ни то, ни се” в отношении революции - перейти в ярые. Все они - тусклые и бездарные, а у меня “перо в руках”. Вообще я очень мог бы помочь, - и меня и с других сторон “тянули”. Тогда этот решительный удар, моя “ярость”, горе семьи, “мать чахнет от увезенной куда-то дочери” сыграли бы свою роль. Я нашел бы “слова”, которых у революционеришек нет, и “составил бы момент во влиянии на общество”… Словом, это очень понятно в счетах революции, которым горе и несчастие Шурочки и ее матери и всех пяти (еще малолетних) наших детей было нужно не само по себе, а как возбудитель ярости в видном русском писателе. Они целились совсем в другого зверя, и - не “удалось”, но кинули в жерло 7 человеческих, малолетних и больных, жизней.
Против их всех воли, и вообще на “них” не обратив никакого внимания.
Кто же деспот? и где “обыкновенный мошенник”, - тот ли полицейский офицер с понятыми, который меня “обыскивал”, или эти “друзья нашего дома”, которых так искренно и глубоко мы любили две зимы? И из которых об идеалистке именно “мамочка” говорила: “Я ее люблю как родную”».
Удивительно, но история эта не оттолкнула «Алю» от своей подруги.
«Наташа по отцу еврейка, мать - немка, кажется», - доверительно писал В.В. Розанов о. Павлу Флоренскому.
Наряду с о. Романом большое влияние на ее жизнь оказала уже упоминавшаяся нами «курсистка Наташа» - Наталья Аркадьевна Вальман. Вспоминая 1906-1907 гг., В.В. Розанов называл ее «курсисткой-жилицей». По словам дочери В.В. Розанова Татьяны, Н.А. Вальман была их «учительницей немецкого языка и подругой сестры Али».
По всей вероятности, именно с ней была связана совершенно поразительная история, которая помогает многое понять в русской истории и, к сожалению, в нашей современной жизни.
«В 1905 году (1904? 1906?), - читаем одну из записей в книге В.В. Розанова “Мимолетное”, - у меня был обыск. […] Толстый мягкотелый и окончательно глупый швейцар Никифор вошел на цыпочках и шепотом конфиденциально сказал мне, что “у вас эту ночь придут с обыском”. Я выпучил глаза: как? что? почему? - “Так что полицейский офицер сказал: придут с обыском”. - “Из-за чего??!!” - “Так что, значит, револьвер хранится…” - “Какой револьвер??? Хорошо. Уходи”. И войдя в столовую и затем к “барышне” в комнату, где была и ее мать, - сказал непонятное и удивительное сообщение швейцара. Мать - безумно перепугалась (больное, и опасно, сердце), а “барышня”, вся побледневшая, выдвинула правый ящик письменного стола и, взяв письмо из него, порвала в клочки и вынесла в сортир. Всё так быстро, что я даже не спросил, что это, - не догадался о связи с обыском. Затем с нею сделался (с “барышней”) невыносимый припадок, и был позван (приехал уже после обыска) по телефону наугад д-р Греков (хирург известный). Через месяц уже я узнал, что она дала свой адрес для пересылки письма, не к ней, но к революционерке к одной, бывшей у нас “как друг” и родная в дому всю зиму.
- Послушайте, - не позволите Вы дать свой адрес для письма ко мне… Оно должно прийти на этих днях… Вы смотрите на штемпеля почтовые, - какого города: если из Ростова-на-Дону - то ко мне… Ведь у Вас самих в Ростове-на-Дону нет знакомых?
- Нет.
- Значит, письмо не Вам, а будет мне. Если я дам свой адрес, то письмо перехватят и прочтут. А письмо - ответственное… Хорошо? Вы же вне подозрения, и мало ли кто может Вам писать из Ростова-на-Дону?
- Хорошо, хорошо. Пожалуйста, пожалуйста!
Письмо пришло, а революционерка эта (пропагандировала на фабриках), бывавшая у нас не менее как через два дня на третий или через день, на этот раз не была в течение двух недель и пришла уже после того, как и получено было “письмо из Ростова-на-Дону”, и произошел обыск… без результата.
Ни о чем не догадываясь (рассеянность, занятость детьми, коих 5 и все учатся), мы продолжали дружить с революционерками (две сестры, жившие душа в душу друг с другом), и они обе опять “через день или два” каждая завтракали или вечеряли у нас, иногда ночевали у нас. “К которой шло письмо” и вообще она дала “закал барышне” - не была очень развита: кончила гимназию, кажется с медалью, лютеранка, атеистка и, кроме “рабочего движения” у нас и в Германии, ничем не интересовалась, - и была скучна. Но ее сестра (тоже революционерка) была обширно образованная и, главное, развитая девушка, с знанием и любовью к Гете, с грезами и мечтами, с начатками и зародышами религиозных чувств. Она была “до того русская”, что, нуждаясь для пропаганды обучать в одной школе на фабрике, - перешла в православие. Она мне особенно нравилась и, собственно, на этой 2-й сестре и была основана наша дружба с ними обеими. Вот, месяца два спустя, я спрашиваю эту “интересную” сестру, - все опять-таки рассеянно:
- Знаете, какая беда могла бы выйти. Ведь у Шурочки (“барышня”) порок сердца: а об обыске она сказала: Если бы меня увезли и за мною затворилась тюремная дверь - я бы умерла (“разрыв сердца”). [По словам дочери В.В. Розанова Татьяны, у Али «был порок сердца и она была очень больная». - С.Ф.] […]
- Что же, раз идет борьба и другие люди и сидят в тюрьме, и их даже казнят, - то отчего же вашей Шурочке не сесть в тюрьму?
Я был поражен и не нашелся ничего сказать. […]
Проходили годы. И год на 3-й, 4-й я стал допытываться:
- Да как произошел самый факт? Как он мог произойти???..
Письмо… “Из Ростова Б[утяги]ной” явно могло идти тысячи писем. Б-ной - “отовсюду могли идти письма”, в том числе “и из Ростова”.
Так и сказали. Чего же тут особенного? Явно, письмо “Б-ной из Ростова” совершенно неуловимо для полиции, раз что “Б-на” не значится в списках следящей полиции. Как же она могла хватиться “об этом письме”? Почерк? Ну что такое один почерк среди ста тысяч почерков на письмах, посылаемых “вообще из Ростова”. […] Неужели же “там, где изучаются адреса”, в самом деле “узнаются нужные письма по почерку”. Нет, это может быть “удачно” и вообще “возможно искать” уже тогда, когда есть для этого фундамент, на других данных построенный. Тогда “легко находится” и “схватывается”. - Притом “пишущий - виновен” - ну, его и арестуй на квартире или произведи у него обыск. А если “его местожительство неизвестно”, то откуда полиция убеждена, что он “непременно в Ростове”? Таким образом недостаточно “по почерку” перебирать даже 100 000 писем из Рстова-на-Дону, но нужно перебирать в 50-100 миллионах писем, вообще ходящих “по России”. Уловить здесь оттенки почерков - совершенно невозможно. А что “преступник N напишет письмо Б-ной”, с которой он незнаком и она его никогда не видала, этого полиция вообще не могла знать; или, вернее, она знала, что этого не будет.
- Что же такое вышло и что такое случилось? Да нет другого разрешения проблемы, как то, что сидевшая 2 (чуть ли не 3?) недели дома пропагандистка на фабриках - поджидала ареста Шурочки, - после которого и явилась бы к нам, с удивлением, негодованием на “подлое правительство” и упреками, как “я могу молчать, когда делаются такие мерзости”. Я довольно рассеян и мог бы “вознегодовать” (ведь я о всем-то догадался через годы) и из “ни то, ни се” в отношении революции - перейти в ярые. Все они - тусклые и бездарные, а у меня “перо в руках”. Вообще я очень мог бы помочь, - и меня и с других сторон “тянули”. Тогда этот решительный удар, моя “ярость”, горе семьи, “мать чахнет от увезенной куда-то дочери” сыграли бы свою роль. Я нашел бы “слова”, которых у революционеришек нет, и “составил бы момент во влиянии на общество”… Словом, это очень понятно в счетах революции, которым горе и несчастие Шурочки и ее матери и всех пяти (еще малолетних) наших детей было нужно не само по себе, а как возбудитель ярости в видном русском писателе. Они целились совсем в другого зверя, и - не “удалось”, но кинули в жерло 7 человеческих, малолетних и больных, жизней.
Против их всех воли, и вообще на “них” не обратив никакого внимания.
Кто же деспот? и где “обыкновенный мошенник”, - тот ли полицейский офицер с понятыми, который меня “обыскивал”, или эти “друзья нашего дома”, которых так искренно и глубоко мы любили две зимы? И из которых об идеалистке именно “мамочка” говорила: “Я ее люблю как родную”».
Удивительно, но история эта не оттолкнула «Алю» от своей подруги.
«Наташа по отцу еврейка, мать - немка, кажется», - доверительно писал В.В. Розанов о. Павлу Флоренскому.