О красоте и скорости
Мир вокруг огромен. Теперь, сжатый до маленького глобуса в кулаке, он стал ещё больше и ещё недоступнее. Мы можем его увидеть? О, мы можем даже больше, мы можем попробовать его на вкус, понюхать, пожать ему руку. Бельгия, Испания, ЮАР, Израиль? Вопрос времени и желания, всё, что душе угодно.
Мы понимаем мир?
Мы понимаем французского мима, стоящего неподвижно до первой монетки? Кто он? Как его зовут? Какие книги он читает? Его зовут Жан, он женат по глупости, он устал и расстроен, у него гастрит от стряпни его бестолковой жены и он не умеет общаться со своим трёхлетним сыном. Он ссорится с соседями и ночами встаёт с постели, чтобы час-другой поплакать над своим дипломом в области классической французской литературы.
Кто этот пьяница с красным носом, заснувший лицом на столе в одном из кабаков сонного и снежного Осло? Пьяницу зовут Юкки, он успешный бизнесмен, обладает деловой хваткой и метит на международный рынок. Ему пятьдесят, он холост, и, несмотря на то, что все думают, что это от его чёрствости и расчётливости, очень страдает от этого. А дело всё в том, что когда ему было двадцать семь, единственная девушка во всём мире, которую он мог и хотел представить своей женой, возьми и выйди замуж за его однокурсника.
Кто эта бедняжка, бредущая босиком по обочине грязной, пыльной дороги, где-то на севере Китая? Её зовут Синь-Мей, ей пятнадцать лет, она идёт и улыбается своим мыслям, потому что в её куцем мешочке лежит пятьсот грамм риса и две луковицы - ровно столько, сколько нужно всей её немаленькой семье, чтобы поужинать. Дома её ждут бабушка, дедушка, и двое братишек, все улыбаются и радуются её приходу, независимо от того, есть ли что-то в мешочке, или нет, день за днём, уже три года, с тех пор, как не стало родителей.
Мы так торопимся вешать ярлыки, торопимся судить, торопимся жалеть, торопимся вырисовать за человека его жизнь - уверенные, что в наших надёжных руках картина получится и краше и достовернее.
Мы видим ребёнка, плачущего рядом с орущей мамой - нам хочется жалеть ребёнка и осуждать маму, хочется принимать меры и отбирать детей пачками. А дети, между тем, любят своих мам и очень боятся за них. Дети, чудесные, смиренные существа, не видят никаких недостатков своих родителей, и преданы, и верны им всей душой. И без мамы в ребёнке поселяется страх, который не вылечит ни один врач, никакая терапия, и даже время.
Мы видим бедняка - нам хочется спасти его от самого себя, мотивировать, показать путь. Но этим бедняком может быть доктор наук, работавший при советах на самом верху, упавший оттуда не вместе с режимом, а по собственной воле, чувствуя, что гордость, безжалостность и напор съели его изнутри. И спасая его, мы отнимаем его единственное лекарство от болезни, которая страшнее рака.
Мы знаем мир? Каким он был триста лет назад? Какой он сейчас?
Мы знаем его, как солянку из спагетти, французского кремана, митингов и проблем с экологией.
Но стоит заглянуть в немудрёную глубину глаз подростка - станет ясно: мир не изменился, и не изменится никогда. Он находится в нашей голове, он находится там, где у нас вложена Творцом наша удивительная способность - созидать.
О, он хитёр. Свою вычурность, своё презрение к слабым и восхищение сильными он прикрыл равноправием и свежестью взглядов на семью. У него много масок, для каждого из нас - своя. Мир всегда полон борцов, потому что для сохранения своих масок ему нужна армия - бездумные крикливые драчуны, готовые менять всё, что угодно, но не себя.
Появилось много новых слов, так много, что стало даже казаться, будто появились новые идеи, смыслы, новые объяснения всему и вся. Будто человек преобразился, будто он не тот уже, и нужно ему уже совсем не то, что прежде… Новый человек. Новый мир.
Велика ли цена этой новизне, и если сорвать с неё все новые слова и теории, обнажить её, дойти до сути - не теоретически, а вживую, лицом к лицу, так ли ново будет то, что спрятано в ней?
Любовь объяснили миллионами слов, разложили её на атомы и сложили по-новому, вывели сто формул, сосчитали, убрали лишнее, прибавили что-то… Химики, физики, философы, педагоги, психологи и социологи, врачи, военные - каждый участвовал в «преображении» любви, но что ей с того?
Побитая собака кусает руку спасающего её от нерадивого хозяина. Брошенный в окружении солдат продолжает бой за любимую Родину. Оставленная, забытая мать молится за своих бедных детей. Убийца греет в ладони замерзающего воробья, пьяница защищает потерявшегося ребёнка, грабитель отдаёт всё до копейки в уплату долга своего неудачливого друга.
Новый мир старается не замечать их, он прячет их и от нас. Испанский дворянин в дырявом плаще Дон Сезар де Базан теперь - недотёпа и пьяница, никто более. Князь Мышкин - больной, жалкий "конфуз" в свете. Алёша Карамазов - экзальтированный юнец, а Данко - далёкий миф, фантом, никогда не существовавший, и слишком невозможный.
Так может ли мир называться этим словом? Мир ли он, корчащий нам рожи днём и ухмыляющийся презрительно, когда мы спим?
Или есть что-то, что по праву носит это громкое, большое, округлое и ласковое имя?
Знаем ли мы Мир?
Рука ребёнка, гладящая рыдающую мать по ладони, которой она только что била его, как сидорову козу, в порыве неудержимого гнева и отчаяния; глаза матери, нарочно не замечающей ежемесячно пропадающей пенсии, когда она садится напротив своего бестолкового сына, приходящего домой только спать и есть, и смотрит, как он жадно и бездумно заглатывает скудный ужин изуродованной иглами рукой; спина вдового священника, снёсшая столько плевков и презрительных взглядов за то, что он ездил на ауди (давно отданной семейному коллеге), которую ещё в семинарии ему подарил его успешный отец. Прямая, но уставшая спина, несущая по домам многодетных малоимущих прихожан рюкзак с едой и деньгами, полученными от пожертвований в Пасху…
Чтобы разглядеть хоть миллиардную часть Мира, который действительно существует, дышит, любит, грустит, необходимо рассмотреть человека, стоящего перед тобой. Разглядеть аккуратно, тщательно, правильно и беспристрастно, разглядеть - понять, разглядеть - прожить, разглядеть - полюбить всё, что любит он, разглядеть - взять его ношу и хоть на мгновение ухнуть себе на плечи… Выдержу? Сломаюсь? Донесу?..
Идеальным, верным, рассчитанным и избавленным от любого горя хочет быть тот злобный карлик, который выдаёт себя за мир. И не зря - он знает, что абсолютным на земле может быть только зло (или очень близким к абсолюту), идеал же существует только за её пределами, там, где ужимки карлика не стоят ломаного гроша. Там же существует справедливость, как подведение итога, как окончательное воздаяние по заслугам, а не как человеческое желание получить награду в долг, потому что её получили же сосед-алкаш и глупая двоюродная тётка.
Но всё же, гребёнка у каждого из нас в руках, и мы усиленно чешем под неё всех-всех, в слепой надежде спасти заблудших, вылечить больных, накормить бедных и перевоспитать грубых и злых.
О, если бы мы действительно кормили их, обогревали и поддерживали в часы невзгоды, если бы мы могли пожелать человеку стать лучше - но не осудить его, накормить бедного - но не ставить себя выше его, помочь детям, но не вменять это себе в заслугу, а порадоваться за них, сияющих и чистых в моменты радости, и просиять вместе с ними… Мало-помалу карлик лишился бы доброй половины своих масок.
И если бы мы поняли смысл (что может быть тяжелее для человеческого ума) смерти, болезни, горя и одиночества в мире, и, поняв, приняли бы этот смысл всей душой, всем сердцем, научились принимать - что осталось бы карлику тогда?
Жадность? Но она слишком уродлива и очевидна, чтобы стать маской. Безразличие? Но оно примелькалось и перестало быть модным. Деньги? Но он так усердно разбрасывался ими, что сами по себе, как самоцель, они всем просто надоели.
Нет, он хитёр, расчётлив, этот горбун. Он возьмёт полотна милосердия, доброты, добродетели, разума, сострадания, и, вывернув всё на изнанку и поставив ногами кверху, станет с приторной улыбкой на лице вершить свой абсолют.
Где же та грань, за которой говорят не бесцветное «извини» (сними с меня мою вину, она мне не нравится), а глубокое «прости» (просто отнесись ко мне, дураку, и нам всем станет легче)?
И где та грань, за которой прощают, потому что любят, и любят - не преобразовывая?
Мы понимаем мир?
Мы понимаем французского мима, стоящего неподвижно до первой монетки? Кто он? Как его зовут? Какие книги он читает? Его зовут Жан, он женат по глупости, он устал и расстроен, у него гастрит от стряпни его бестолковой жены и он не умеет общаться со своим трёхлетним сыном. Он ссорится с соседями и ночами встаёт с постели, чтобы час-другой поплакать над своим дипломом в области классической французской литературы.
Кто этот пьяница с красным носом, заснувший лицом на столе в одном из кабаков сонного и снежного Осло? Пьяницу зовут Юкки, он успешный бизнесмен, обладает деловой хваткой и метит на международный рынок. Ему пятьдесят, он холост, и, несмотря на то, что все думают, что это от его чёрствости и расчётливости, очень страдает от этого. А дело всё в том, что когда ему было двадцать семь, единственная девушка во всём мире, которую он мог и хотел представить своей женой, возьми и выйди замуж за его однокурсника.
Кто эта бедняжка, бредущая босиком по обочине грязной, пыльной дороги, где-то на севере Китая? Её зовут Синь-Мей, ей пятнадцать лет, она идёт и улыбается своим мыслям, потому что в её куцем мешочке лежит пятьсот грамм риса и две луковицы - ровно столько, сколько нужно всей её немаленькой семье, чтобы поужинать. Дома её ждут бабушка, дедушка, и двое братишек, все улыбаются и радуются её приходу, независимо от того, есть ли что-то в мешочке, или нет, день за днём, уже три года, с тех пор, как не стало родителей.
Мы так торопимся вешать ярлыки, торопимся судить, торопимся жалеть, торопимся вырисовать за человека его жизнь - уверенные, что в наших надёжных руках картина получится и краше и достовернее.
Мы видим ребёнка, плачущего рядом с орущей мамой - нам хочется жалеть ребёнка и осуждать маму, хочется принимать меры и отбирать детей пачками. А дети, между тем, любят своих мам и очень боятся за них. Дети, чудесные, смиренные существа, не видят никаких недостатков своих родителей, и преданы, и верны им всей душой. И без мамы в ребёнке поселяется страх, который не вылечит ни один врач, никакая терапия, и даже время.
Мы видим бедняка - нам хочется спасти его от самого себя, мотивировать, показать путь. Но этим бедняком может быть доктор наук, работавший при советах на самом верху, упавший оттуда не вместе с режимом, а по собственной воле, чувствуя, что гордость, безжалостность и напор съели его изнутри. И спасая его, мы отнимаем его единственное лекарство от болезни, которая страшнее рака.
Мы знаем мир? Каким он был триста лет назад? Какой он сейчас?
Мы знаем его, как солянку из спагетти, французского кремана, митингов и проблем с экологией.
Но стоит заглянуть в немудрёную глубину глаз подростка - станет ясно: мир не изменился, и не изменится никогда. Он находится в нашей голове, он находится там, где у нас вложена Творцом наша удивительная способность - созидать.
О, он хитёр. Свою вычурность, своё презрение к слабым и восхищение сильными он прикрыл равноправием и свежестью взглядов на семью. У него много масок, для каждого из нас - своя. Мир всегда полон борцов, потому что для сохранения своих масок ему нужна армия - бездумные крикливые драчуны, готовые менять всё, что угодно, но не себя.
Появилось много новых слов, так много, что стало даже казаться, будто появились новые идеи, смыслы, новые объяснения всему и вся. Будто человек преобразился, будто он не тот уже, и нужно ему уже совсем не то, что прежде… Новый человек. Новый мир.
Велика ли цена этой новизне, и если сорвать с неё все новые слова и теории, обнажить её, дойти до сути - не теоретически, а вживую, лицом к лицу, так ли ново будет то, что спрятано в ней?
Любовь объяснили миллионами слов, разложили её на атомы и сложили по-новому, вывели сто формул, сосчитали, убрали лишнее, прибавили что-то… Химики, физики, философы, педагоги, психологи и социологи, врачи, военные - каждый участвовал в «преображении» любви, но что ей с того?
Побитая собака кусает руку спасающего её от нерадивого хозяина. Брошенный в окружении солдат продолжает бой за любимую Родину. Оставленная, забытая мать молится за своих бедных детей. Убийца греет в ладони замерзающего воробья, пьяница защищает потерявшегося ребёнка, грабитель отдаёт всё до копейки в уплату долга своего неудачливого друга.
Новый мир старается не замечать их, он прячет их и от нас. Испанский дворянин в дырявом плаще Дон Сезар де Базан теперь - недотёпа и пьяница, никто более. Князь Мышкин - больной, жалкий "конфуз" в свете. Алёша Карамазов - экзальтированный юнец, а Данко - далёкий миф, фантом, никогда не существовавший, и слишком невозможный.
Так может ли мир называться этим словом? Мир ли он, корчащий нам рожи днём и ухмыляющийся презрительно, когда мы спим?
Или есть что-то, что по праву носит это громкое, большое, округлое и ласковое имя?
Знаем ли мы Мир?
Рука ребёнка, гладящая рыдающую мать по ладони, которой она только что била его, как сидорову козу, в порыве неудержимого гнева и отчаяния; глаза матери, нарочно не замечающей ежемесячно пропадающей пенсии, когда она садится напротив своего бестолкового сына, приходящего домой только спать и есть, и смотрит, как он жадно и бездумно заглатывает скудный ужин изуродованной иглами рукой; спина вдового священника, снёсшая столько плевков и презрительных взглядов за то, что он ездил на ауди (давно отданной семейному коллеге), которую ещё в семинарии ему подарил его успешный отец. Прямая, но уставшая спина, несущая по домам многодетных малоимущих прихожан рюкзак с едой и деньгами, полученными от пожертвований в Пасху…
Чтобы разглядеть хоть миллиардную часть Мира, который действительно существует, дышит, любит, грустит, необходимо рассмотреть человека, стоящего перед тобой. Разглядеть аккуратно, тщательно, правильно и беспристрастно, разглядеть - понять, разглядеть - прожить, разглядеть - полюбить всё, что любит он, разглядеть - взять его ношу и хоть на мгновение ухнуть себе на плечи… Выдержу? Сломаюсь? Донесу?..
Идеальным, верным, рассчитанным и избавленным от любого горя хочет быть тот злобный карлик, который выдаёт себя за мир. И не зря - он знает, что абсолютным на земле может быть только зло (или очень близким к абсолюту), идеал же существует только за её пределами, там, где ужимки карлика не стоят ломаного гроша. Там же существует справедливость, как подведение итога, как окончательное воздаяние по заслугам, а не как человеческое желание получить награду в долг, потому что её получили же сосед-алкаш и глупая двоюродная тётка.
Но всё же, гребёнка у каждого из нас в руках, и мы усиленно чешем под неё всех-всех, в слепой надежде спасти заблудших, вылечить больных, накормить бедных и перевоспитать грубых и злых.
О, если бы мы действительно кормили их, обогревали и поддерживали в часы невзгоды, если бы мы могли пожелать человеку стать лучше - но не осудить его, накормить бедного - но не ставить себя выше его, помочь детям, но не вменять это себе в заслугу, а порадоваться за них, сияющих и чистых в моменты радости, и просиять вместе с ними… Мало-помалу карлик лишился бы доброй половины своих масок.
И если бы мы поняли смысл (что может быть тяжелее для человеческого ума) смерти, болезни, горя и одиночества в мире, и, поняв, приняли бы этот смысл всей душой, всем сердцем, научились принимать - что осталось бы карлику тогда?
Жадность? Но она слишком уродлива и очевидна, чтобы стать маской. Безразличие? Но оно примелькалось и перестало быть модным. Деньги? Но он так усердно разбрасывался ими, что сами по себе, как самоцель, они всем просто надоели.
Нет, он хитёр, расчётлив, этот горбун. Он возьмёт полотна милосердия, доброты, добродетели, разума, сострадания, и, вывернув всё на изнанку и поставив ногами кверху, станет с приторной улыбкой на лице вершить свой абсолют.
Где же та грань, за которой говорят не бесцветное «извини» (сними с меня мою вину, она мне не нравится), а глубокое «прости» (просто отнесись ко мне, дураку, и нам всем станет легче)?
И где та грань, за которой прощают, потому что любят, и любят - не преобразовывая?