Так Зигфрид правит меч над горном
Эта страница возникла из естественного ощущения: после того, что случилось в Москве в воскресенье и понедельник, странно готовить к печати тексты об искусстве. Спокойно - или же запальчиво - рассуждать на темы кинематографа или музыки. Анализировать роман, опубликованный в сентябрьском номере известного журнала. Мы достаточно чужды политике. Мы также сознаем, что публика забывчива, и некоторым, возможно, уже надоело читать о крови и кошмарах. Но все же мы попытались сделать эту страницу не только ради себя самих.
газета «Сегодня», 7 октября 1993 года
К невозможности искусства в эпоху виртуальных войн
Андрей КОВАЛЕВ
От долгих занятий так называемым искусством с удивлением понимаешь: есть нечто, что не является искусством. Есть скудные и труднопостижимые занятия вроде размазывания цветной липкой грязи по плоскости. Но есть и более увлекательные способы деления искусства - инсталлирование человеческих тел на семантической плоскости политического действа. Пережив однажды незабываемые ощущения действующей части грандиозной инсталляции в августе 1991-го, я на сей раз предпочел циничную позицию критика-наблюдателя за действиями совокупного художника. Принципиально новым действующим художественным фактором искусства политики стал CNN, развернувший нашу инсталляцию в непостижимую виртуальную реальность. Смерть человека, погибающего перед экранами мониторов, наблюдают люди в соседних домах на экранах своих телевизоров, получив сигнал, сначала отправленный на спутник, затем попавший на останкинскую телебашню и так далее. При этом зрители могут расслышать звук реального выстрела, уносящего жизнь журналиста, только что пробиравшегося по декорациям в том же самом виртуальном квадрате. В городской ирреальности побеждают не солдаты или боевики, а нелепо лезущие под реальные пули гонцы ирреального со своими фотоаппаратами, диктофонами, мониторами и самопишущими перьями. У кого больше армия виртуалов, тот и побеждает. Не случайно довиртуальные безумцы инстинктивно стремились овладеть останкинским фаллом. Что же касается собственно искусства, оно в эпоху виртуальных войн и роста прибавочной стоимости параноидального производства становится просто ненужным анахронизмом, темной областью подсознания, в которой теперь полностью распоряжается цензор-художник, полирующий травматические шрамы общественного сознания.
***
Спасительное искусство воображения
Маргарита ХЕМЛИН
Казалось, это - две непересекающиеся реальности. В одной - бесконечно долго длится звук проходящей по улицам города военной техники - только звук, ничего больше. В другой - тысяча вооруженных людей захватывает девятимиллионную столицу. Но не бронетранспортеры медленно материализовывались из тумана останкинского парка - одна реальность врастала в другую. Одна реальность прошла сквозь ткань другой.
Толпы любопытствующих у Белого дома. Люди, пришедшие просто так, не поддержать морально - боевой дух обороняющихся, а еще, еще подержать ставший нескользким за ночь, слежавшийся в ладони страх.
В ночь с воскресенья на понедельник по радио "Эхо Москвы" Сергей Аверинцев назвал происходящее нашествием привидений, упырей, которым дана сила творить черные дела, но у которых нет сил стать людьми. А им и не нужно становиться людьми, чтобы делать придуманное. В их реальности - они живы. Мы для них - нежить. Это - завоевательный поход одной реальности в другую. Вот почему длится он так тягостно и невероятно.
Человеку с воображением живется легче, чем обделенному этим сомнительным даром. Однако и воображение отнюдь не пропуск из одной реальности в другую. В лучшем (он же худший) случае дозволительный кивок: подсмотри. В нашей реальности условлена недопустимость подсматривания, подслушивания и чтения чужих писем. И оттого нам ни за что не понять законы иной реальности. Так же, как никогда не суметь объясниться с живущими там. И все-таки воображение - спасает. Призвать безоружных на площадь. Прийти на площадь безоружными. Когда ничего не видно ни во времени, ни в пространстве. И вообразить, что - одолеваешь оружие. Получилось. Одолели. Та реальность не терпит воображения. Не терпит способности мыслить нематериальными категориями. Оттого они так скоро и хорошо обвыкаются с кровью. Оттого мы так любим слово и бледненькую мысль, запущенную в небо с воздушным змеем.
И можно радоваться. Но нельзя ликовать. Реальности пересеклись. И, помимо нашей воли, могут породить третью - монстрицу, сожрущую и нас, и их.
***
Россия в контексте
Петр ВАЙЛЬ
Нет страны, похожей на Россию. Нет и не было. Так жил и живешь с этим сознанием. Даже уезжал не по-людски: ведь из других мест либо уходят под покровом ночи на коровьих копытах, либо цивилизованно, с возможностью возврата. А оттуда - не так и не этак: и с визой и без шанса. И здесь, в Штатах, кому ни скажешь, что из России - в ответ понимающий кивок: неопределенный, невнятный, но как бы с учетом твоего особого происхождения, с согласием заранее на что-то. Да и сам ты на это "что-то" давно уже согласился: неизведанное, скорее всего, неприятное, но зато свое, неповторимое. Чего только не может произойти в стране, которая октябрьскую революцию отмечает в ноябре.
В речь и в кровь входят шуточки про родину слонов, про часы самые быстрые в мире, про паралич - самый прогрессивный: со смешком, с иронией, а потом вроде и всерьез - привыкаешь.
Но вот приходит в самом деле небывалое, такое, чего не было со времен Тохтамыша и Смутного времени. И вдруг все начинает сотрясаться, возникают параллели: со своим средневековьем (переговоры при патриархе в Даниловом монастыре), с Древним Римом (преторианцы, Сулла и Марий, аресты по проскрипциям), с великой революцией (Робеспьер и Дантон), с 17-ым, конечно. CNN отвлекается на две минуты, и видишь, что в Москве - то же, что в Могадишо. Наступает вечер: трассирующие строчки на темном небе и зарево, как над Багдадом.
Черный от копоти Белый дом диким образом выглядит убедительнее и нормальнее: беленьким-то его всякий полюбит.
Может, так - дико, кроваво, страшно - баснословная страна и возвращается в мировой контекст, во всеобщую историю, в течение времени. Август - в августе, октябрь - в октябре.
***
Корнилов и Смута
Модест КОЛЕРОВ
В России повторяется все: без фарса. Безвыездное топтание в историческом омуте давно выработало себе любимые приемы. Один из них - Смута, в третий раз разворачивающая прелести самозванства и эгоизма. Свидетель и историограф первой Авраамий Палицын главной причиной событий числил религиозную немоту перед лицом насилия, "безумное всего мира молчание". Теперь, когда церковь не молчала, но ее анафемы лишь раззадоривали самобытность, впору модифицировать классическую формулу. Не молчание, не эгоистическое равнодушие встречали новые смутные времена, а столь же эгоистическая всего мира безумная болтовня.
В России трудно найти историка, который не признавал бы себя государственником, сложно отыскать государственника, который не возводил бы исторические очи к августу 1917 года. К Корнилову, железной рукой подавляющему анархию. Корнилов - вот обоюдоострый концепт, вращающийся в историоспекуляциях последних лет. Сколько было кандидатов на вакансию нового Корнилова! Сколько вранья накопилось вокруг несостоявшейся корниловской альтернативы: и первое - пытающееся отделить корниловскую борьбу с анархией от борьбы с коммунизмом и социализированной демократией Временного правительства. И второе - тщащееся изобразить либеральную интеллигенцию идейным союзником и вдохновителем неудавшегося корниловского выступления.
В России еще встречаются люди, читающие, помимо современных общих газет, газеты 1917 года. В них, желтых и хрупких, все те же слова 1993-го. Все те же мечты остаться "просто журналистами" и вождями философского либерализма. Пустые и омерзительные морализирования о зле и грехе государства, хоровые отпихиванья от ответственности за неизбежную кровь, неизбежную дрянь жизни. За детей-дураков и отцов-коммунистов.
Ответственность за кровь, принимаемая на себя властью, в России всегда слишком тяжела и велика, чтобы не лечь на безумную болтовню всего мира. Пусть даже этот мир равен русскому антигосударственному либерализму.
***
Вечернее размышление о мимолетном введении предварительной цензуры
Аделаида МЕТЕЛКИНА
САМОЦЕНЗУРА
***
Соломенный бог марранов
Максим АНДРЕЕВ
Волшебная страна стояла на ушах, Великий и Ужасный переворачивался в гробу. Терпение Страшилы Мудрого лопнуло: он приказал злодею Урфину Джюсу и треплу Гуамоколатокинту очистить Изумрудный город. Жевуны обрадовались - давно пора. Мигуны озлобились и поперли под фиолетовыми флагами. Урфин кликнул деревянных солдат и забаррикадировался в Городе. На подходе были Саблезубые Тигры.
О чем думали булавки Мудрого - одному Гудвину известно. Он мог надеть волшебную Шапку и вызвать Летучих Обезьян, мог дунуть в свисток - и Рамина сгоняла б за воинственными Прыгунами. Мудрый выжидал. За порядок отвечали симпатяга Фарамант и Дин Гиор, вооруженный гребешком, поэтому Деревянные, Саблезубые и наклюкавшиеся орехового настоя фиолетовые легко захватили пещеру Гингемы и замок Людоеда. Безоружные Жевуны валились пачками, колокольчики печально звенели. Обезьян ждали напрасно. Правитель был занят: готовился призывать горожан к спокойствию. Дескать, необходимо сделать правильный выбор и защитить свободную Волшебную страну! Но как? Министр обороны Железный Дровосек куда-то запропал, зато втиснувшаяся в телевизор Кагги-Карр объяснила: надо всем-всем-всем взяться за руки и выйти на улицы. Ее поддержали Болтуны, в том числе радиостанция "Ухо столицы", а также ведущий телепрограммы "Морковь с первого гряда", посоветовавший каждому, у кого дома есть совок для выкапывания редиски, пойти спасать демократию. Осторожных слов Трусливого Льва уже не услышали: у Жевунов и так-то колокольчики набекрень, а тут окончательно съехали. С выковыренными из дороги желтыми кирпичами рванули к Изумрудному городу. Жаль, далеко не пустили, а то б хана Урфину Джюсу. Самые неугомонные, однако, остались до утра - поглазеть. Утром Летучие обезьяны напустили Желтого тумана и разнесли Город; Жевуны с Мигунами легли в один ряд. Так кто больше виноват, скорики-ерики: тупоголовые деревянные убийцы или мудрые правители?
Семь подземных королей один за другим полностью одобрили действия Страшилы. Стелла и Виллина выступили перед своими народами: демократия в Волшебной стране победила! Мудрый закрыл мигунские газеты, запретил фиолетовый цвет, перенес останки Гингемы в дворец Бастинды, тело Гудвина разбальзамировал и сжег, а всем Жевунам запретил подмигивать.
Проходившая мимо Элли заплакала, а Тотошка сделал лужу.
***
На обрыве...
Андрей НЕМЗЕР
России не дали прочитать "Красное колесо". Книжного издания "Повествованья в отмеренных сроках" нет. Десять томов рассыпаны по пяти журналам. Второй том "Апреля Семнадцатого" и конспект ненаписанных узлов "На обрыве повествования" еще печатаются "Звездой", к досаде, запаздывающей.
Зато не было недостатка в критике. Так или иначе и обществу, и власти внушалось: это не стоит внимания. Не надо нас "учить". Если б знали. Не разбазарили бы августовскую почти бескровную победу в болтовне и самолюбовании. Не обвиняли бы президента в диктаторских поползновениях. Не кричали бы о поругании демократии, забыв, что советская власть с ней несовместима. Не жонглировали бы словесами "конституция" и "правовое пространство", живя в стране, подчиненной коммунистическому антиправу. Не изумлялись бы "неожиданному" союзу "оппозиции" с уголовниками.
И "Апрель", и конспект ненаписанных узлов написаны для того, чтобы российское общество, не состоящее из профессиональных историков, день и ночь штудирующих источники, увидело неизменную сущность большевизма. Коммунисты борются только за власть и руководствуются одним принципом: все дозволено. На языке основоположника их партии это называется сочетанием непарламентских и "парламентских" методов. "Апрель" - книга об испытанной нами на своей шкуре, отнюдь не новой гармонии между "советским" разваливанием государства и уличными бесчинствами, что должны либо это государство смести, либо, вызвав отпор, запустить машину "советской" же клеветы, обвинений в тирании. Весенним и летним репетициям октябрьского переворота вполне соответствуют майские события 1993 года. Не бывает советов без коммунистов - не для того их коммунисты придумали.
Большой демократ Керенский, как известно, предал защитника свободы Корнилова. В нынешней трагедии лавры Керенского оспаривают многие: разница в том, что лица сии не возглавляют исполнительную власть. Зато они могут обвинять президента во всем разом: в мягкости и жестокости, в провокаторстве и потере контроля над ситуацией, в том, что боевики стреляют в обывателей, и в том, что с боевиками (они ведь тоже наши люди!) обращаются неласково. Уже предлагают "отделить" тех, кто убивал, от "политиков", всего лишь звавших на штурм мэрии, телецентра, Кремля. Погибшие люди превращаются в антиельцинские козырные карты, важное оружие предвыборной кампании - нет, не тех, кто сидел в Белом доме, а тех, кто давал и дает раздумчивые интервью о пользе "нулевого варианта" и "правительства народного единства". Только субботний беспредел, оказывается, вывел бывший парламент за рамки закона - на Ленинградском проспекте убивали конституционно. И майская бойня, устроенная коммунистами и одобренная хасбулатовским советом, конституционна. И призывы в газетах к расправе с президентом, правительством, "демократами", то есть с народом, сказавшим свое слово на референдуме, конституционны. Послефевральская Россия была самой свободной в мире страной - и сорвалась в ад коммунизма. Об этом написано "Красное колесо". Об этом статьи Солженицына, за которые он получил клеймо "тоталитария". Одни из его оппонентов, прежде любивших потолковать о "диктатуре Ельцина", сменили гнев на милость. В отношении президента, но не автора "Красного колеса". Другие по-прежнему демонстративно сторонятся и великого писателя, олицетворяющего свободную Россию, и политика, пусть совершающего ошибки, но борющегося за ту же свободную Россию. При этом речи людей безусловно искренних, верных свободе, мужественных звучат едва ли не в унисон речам коммунистов "с человеческими лицами" Горбачева и Зорькина. И обусловлено это совпадение не только опрометчивыми действиями президентской команды.
Говорят, что Россия больше не литературоцентрическая страна. Нам не нужно "скучное", "наставительное", "тоталитарное" "Красное колесо". Неужели мы хотим, чтобы оно - безжалостное, кровавое, большевистское - вновь покатилось по нашей стране и по всему миру?
***
Весь мир - подмостки?
Алексей ПАРИН
Смерть в преклонных летах, на руках любящих близких, в своей постели - таким уходом испокон веков награждались праведники, о нем, кажется, мечтают все, кто знает: смерть есть самый важный этап нашей духовной жизни.
Смерть на щербатом асфальте, под матершину, торопливое оттаскивание убитых за ноги, брошенность мертвого тела среди боевой беготни - это, пожалуй, вбирает в себя весь Ужас событий.
Ироничный шекспировский Жак продолжает вещать с подмостков, что весь окружающий нас мир представляет собой те же подмостки. Мы играем на этой сцене разные роли на виду у всех.
Великолепны эти чисто русские особенности: теплота души, лиризм, широта взгляда, полет мысли вне категорий.
Ужасна эта русская несобранность, склонность чесать в затылке в решающий момент, охота вступать в пустые споры, когда недостойно слов само обсуждение. Дурная любительщина, непрофессионализм бьют в глаза как главная национальная черта русской актерской школы.
Идейные оценки важнее духовных ценностей, твердит официальная Россия. Смерть на этих подмостках не чтится как таинство соединения несоединимого.
Идеологические игры возобладают над духовным проживанием разыгравшейся драмы, и преданные без лести продолжат свою деятельность по разрушению русской культуры. Директор славного музея расширит свою ложь, министр умножит вояжи за границу, директор театра с квадригой продлит улыбку чеширского кота: цивилизованные партократы всегда умели играть краплеными картами. Этим не откажешь в идеологическом профессионализме.
Поразил на телеэкране военных дней контраст между лепетом тех, кто записался в очередь выразить лояльность, и твердой речью зрелого художника Валерия Гергиева, руководителя Мариинского театра. Вот кто умеет играть свою честную игру вне официозных структур, вот кто знает, что с партократами в торги не вступают. Но может быть, кесарю - кесарево? Ведь на этих подмостках остается место для мастерства и вдохновенья? Я вспоминаю прозрение Генриетты Яновской и Сергея Бар-хина в "Гуд бай, Америка!": двух зачуханных людей с московской улицы, которые пялятся во все глаза на балаганящих актеров. Размножившиеся персонажи спектакля составили толпу зевак на месте кровавой бойни.
И все-таки какое счастье, что я провел эти дни в Москве, рядом с близкими, а не в уютной Вене.
***
Тема предателя и героя
Юрий ГЛАДИЛЬЩИКОВ
Теперь уже трудно в точности определить, когда именно Незакамуфлированные Трагедии (по выражению Уайтхеда) начали становиться принадлежностью массовой культуры.
Но это несомненное благо, что они стали ее частью. А когда сиэнэновцы первыми придумали вести прямые телевизионные Репортажи о захвате вооруженных террористических группировок и битвах на улицах городов, в мироощущении человечества произошел решительный поворот.
Во-первых, было до конца реализовано священное право человека на полноту и доступность информации. Телеоператоры рисковали жизнью, подставляя камеры пулям, и иногда погибали, но жертвы были безусловно оправданны, поскольку политики и военные отныне знали, что совершают любой маневр на глазах у миллионов свидетелей (не говорим уж о том эмоциональном очищении, которое зрители переживали всякий раз, когда камера, выпав из ослабевших рук умирающего оператора, не разбивалась, а продолжала фиксировать действо.Так называемый Эффект Мертвого Глаза).
Во-вторых, телевизионный экран одновременно несколько остранял трагические события для зрителя. Делал происходившее как бы не вполне реальным. Отчасти похожим на фильм. В конечном счете, как решили психологи, это привело к еще одному позитивному сдвигу: зрители ужасались, но не безгранично. Их не захлестывали негативные эмоции, от которых прямая дорога к стрессу. Напротив, они спешили обзвонить друзей, чтобы те скорее включали телевизор, если по оперативному каналу передавали очередной Репортаж.
В-третьих (что вытекает из второго), подобные репортажи оказались неповторимым и незаменимым типом зрелища (неупотребляем синоним "шоу", ибо он в данном контексте выглядит несколько цинично). Вызывающим, помимо прочего, азарт и подлинный интерес.
Нашлись энтузиасты особого порыва, которые захотели тем не менее воспринимать подобные сюжеты в упаковке не телевидения, а живой реальности. Как Натуральный Театр. Биологический Перформанс. Несмотря на пули, эти люди тысячами проникали в районы сражений, забирались на крыши и деревья, выстраивались на мостах, откуда обзор лучше. Поскольку они мешали и могли случайно пострадать, милиция регулярно стреляла поверх их голов. Тогда публика с визгом разбегалась (сие тоже входило в набор щекочущих удовольствий), чтобы через минуту поодиночке и группками потянуться обратно.
Надо заметить, что участники боев - и бандиты, и сторонники правительства - вскоре уже не взвидели смысла в своих акциях вне зрительской реакции. Леваки-террористы 70-х были первыми, кто выработал свою эстетику, своеобычный стиль убийств и пр. А вскоре и генералы начали особенно продуманно одеваться, подбирать головные уборы, картинно выражать негодование и отдавать приказы о расстрелах.
Единственным недостатком оставалось то, что публике являли лишь общие планы, а хотелось деталей: что происходит с телом, когда в двух шагах разорвалась граната, как выглядит вытекший глаз, есть ли разница в предсмертных хрипах солдат, умирающих за правое и неправое дело (хотя в то же время многие зрители протестовали против прорывавшегося из Репортажей мата, ибо в комнате могли находиться дети). Обе палаты нового парламента долго обсуждали в те дни Закон о Необходимой Телефикации: о том, чтобы в помещениях, где планируются бои, заранее устанавливали автоматические телекамеры, и их запрещалось бы уничтожать (равно как уничтожать гигантские экраны, смонтированные для удобства тех зрителей, что предпочитают наблюдать действо вживую и желают видеть фигуры более крупным планом). Заседания традиционно срывала какая-то женщина. Плакала.
***
Эзоп. Обратная сторона лица
Павел КРЮЧКОВ
Когда производственный гудок отревел и строгая тональная заставка сменилась Будкой гладкости, я переключился на кабельную программу "Восток", выходящую в эфир в районе Измайлово. И там, казалось, наступал хэппиэнд. Зараженный инопланетными клетками, превратившими его в монстра, пожравший многих, молодой человек снова стал собой под влиянием жесткого излучения. И в тот момент, когда один из героев склонился к нему с запоздалыми проклятиями, изо рта бывшего упыря высунулось омерзительное розовое щупальце, и все началось сначала.
Лучшим хитом в премьере передачи "Путч-2" я упрямо считаю двухминутный портрет жующего плохиша - в сползающей на глаза чужой каске и прикрывающегося щитом, который ему "сами отдали". В сравнение с ним идет только сюжет раздевания рудиментами (ментами Руди - П. К.) раненого солдата. Тетке, стаскивающей с него промокший бронежилет, принадлежит, на мой взгляд, лучшая фонограмма: "Ну, давай, сынок... Эх, куда же ты полез? Ну, сейчас-сейчас..."
Ничто не помешало трансляции популярной серии мультфильмов. Однако Чип и Дейл не спешили: реплика, брошенная бойцом в спину арестованного Руди ("А мне его форма нравится") и бледный Хаз в стенах бункера (клип эС-эН-эН) восприняты мной на уровне рекламной заставки к будущему сериалу "Процесс ХаэРов".
Остальное качество ниже. Потряхивающий кудрями, хрипатый уличный гармонист - неизменный участник прошлых программ; набрякшие Люлюлини Соскоцкий, клятва Бидрова - или баночка перца в кармане домохозяйки - лишь недостающие мазки к полотну, представленному Совсем Новыми Новостями (ШСА) в канале "5 х 5". В принципе, что-то похожее я уже видел: прошлогодняя суточная трансляция супермарафона - с его камерной статичностью и просьбами оператора о чашке кофе.
Ну, хватит. Давай с тобой, Время, покурим. Только пусть Андрей Ковалев простит депутату из Будки использование слова "картинки" под фразы типа "парламентская малина на территории страны". Можно остановиться. Программа "Маски-шоу" после (вместо) выпуска новостей. Нужное подчеркнуть.
***
Павана спящей инфанте
Юлия БЕДЕРОВА
Мы не увидим все небо в алмазах, как ни печально. Но если я еще раз увижу вместо неба ослепительное сияние сцены, мощный и стройный хор ряженых, голосящих во все горло "Славься" (при этом не ясно, относится ли славление к царю или к жизни, которая, по любимому отечеством сюжету, - за царя), не поверю ни одному голосу, ни единому звуку, как бы вдохновенно и торжествующе ни разносились гимнические песнопения. Впрочем, и никогда особенно не верилось.
Каждый имеет право на смерть. За царя, за отчизну, от любви или от горя, и просто от невозможности жить. Привычное торжество в конце сюжета излишне.
Та же тема, другой сюжет - другая концовка. Юродивый плачет тихо и горько. Дважды, ни к кому не обращаясь, поет себе под нос от обиды, оттого, что мучительно больно. Причитает: "Месяц едет, котенок плачет... Лейтесь, лейтесь, слезы горькие...". Народ безмолвствует. Потом, у Мусоргского, озверевший, разносит все в щепки, до основанья, до пепла. А юродивый - про котенка плачет. Сам котенок, и все как котята слепые, почему-то решившие, что тигры.
Абсолютно неважно, что именно зашифровано в Седьмой симфонии Шостаковича - тема гитлеровского нашествия или образ сталинского кошмара. Музыка не рисует конкретных внешних форм. Просто до смерти не хочется шифроваться. И в разорванных, изломанных (так хребет переламывают) интонациях виолончельного концерта улавливать отголоски любимой песни правителя. Кто бы он ни был. "Свобода - это когда не знаешь отчество у тирана". Возродившись, вынырнув из не остывшего еще после пожара пепла, снова звучат подзабытые революционные песни, марсельезы, оды к радости - Шевчук и Кинчев (из ранних опусов), Григорян и Цой (из поздних). С чего начиналось, тем и кончилось. Интонационное единство тем вступления и заключения. В коде, как и положено в XX веке, трансформация образа. Гротеск, затем резкий обрыв или постепенное угасание. Все пронизано Яркими колористическими эффектами, вспышками цвета в смешении и сопоставлении. Не только "если бы я умел видеть, я увидел бы нас так, как мы есть - там, где зеленые деревья и золото на голубом".
P. S. Мстислав Ростропович останется в России столько, сколько необходимо. Так он сказал.
***
Тот, кто любит тебя, перемены в тебе ненавидит
Борис КУЗЬМИНСКИЙ
Дальше там: "...но дела государственные - сплошные петли...". В стихотворном цикле, где описывалась печальная история Н. С. Хрущева, но с такой мерою метаметафоризма описывалась, что ни один читатель не понял, о чем, собственно, речь. И не поймет теперь. Стихи данного конкретного автора и иных вполне конкретных авторов долго, нервно вылеживались в издательствах, когда пачка "Интер" стоила 50 коп., и увидели свет, когда "Интер" собрался дорожать - чтобы сгинуть в безмолвии, едва болгарские сигареты исчезли из продажи. Не столь важно, что этот конкретный уехал и там исписался, а отдельные конкретные остались, но до сих пор сочиняют. Новая русская поэзия, выросшая, как и Хрущев, куда-то вверх и вбок, вопреки правильным теориям и помимо живучих традиций, захлебнулась, скуксилась, оскандалилась.
Похмельный Никита Сергеевич недвижно полулежал в кресле нa крымской даче, задремывал, в грезах совпадал с Назарянином, с Леонардо, с гравитационной короной планеты Земля. Ритм длинных строк насильно выталкивал его, как рыбу из аквариума, выталкивал из наизусть затверженной политической рутины, из знаковых и интонационных сетей, из языка - в ясный и твердый прогал незнакомой, реальности. Из сущности -в существование. Из ревности - в нежность.
Острый край аквариума уже вдавился в брюшину. Но тихо-мирно похрустывали челюстями тли на цветочных стеблях, но все громче хрустели осколки под сапогами тех, кто приехал разбудить экс-вождя. Они шли его брать. Скрипучие, в ремнях, в автоматах; на изнанке человеческих век, словно на мягком телеэкране, вспыхнуло, взорвалось.
Середина 1993-го была таким сновидением. Во сне дряблый край наконец-то начал яснеть, затвердевать, схватываться под самыми ногами. Возвращались объемы, оттенки, порывы ветра; дождь возвращался к оконным стеклам, пыль на полу вот-вот собиралась ожить.. В октябре дождь перестал. Бездарная олеография бабьего лета. Ты пробудился таким, каким был всегда: политиканом, палачом. Подонком.
В этой стране не принято спать даже ночью. Твое недреманное тело поддерживает ресницы безликого Вия, твои локти выкручивает перманентная смута, тебя каждый день тянут за уши и показывают Москву. Исход окончен. Мы обогнули шарик и очутились в той же гостиной, только вломились в нее, натурально, с противоположной стороны, и оттого кажется, что слова в детских книжках набраны как-то по-китайски - справа налево. Располагайтесь. Привыкнете.
Если не взбредет вдруг в голову выйти сквозь стену, все-таки выйти в сон. Протиснуться меж двух чужих возгласов, проскользнуть между восклицательным знаком и большой буквой Е. Там тебя обступает нежность. Там ты волен никого не защищать, никого не проклинать, не оправдывать. От тебя теперь нужно одно: просить подарки у встречных, ощущать ладонью темные, ласковые волосы странного существа, чьего имени не узнать, ибо оно лишено имени и свободно от имени. Попробуйте сказать, что это просто смерть. Попробуйте превратить это в смерть. Тля. Убийцы. Вы не дотянетесь, не попадете сюда, из своей ревности - в мою любовь. Не обмажете ее словами.
газета «Сегодня», 7 октября 1993 года
К невозможности искусства в эпоху виртуальных войн
Андрей КОВАЛЕВ
От долгих занятий так называемым искусством с удивлением понимаешь: есть нечто, что не является искусством. Есть скудные и труднопостижимые занятия вроде размазывания цветной липкой грязи по плоскости. Но есть и более увлекательные способы деления искусства - инсталлирование человеческих тел на семантической плоскости политического действа. Пережив однажды незабываемые ощущения действующей части грандиозной инсталляции в августе 1991-го, я на сей раз предпочел циничную позицию критика-наблюдателя за действиями совокупного художника. Принципиально новым действующим художественным фактором искусства политики стал CNN, развернувший нашу инсталляцию в непостижимую виртуальную реальность. Смерть человека, погибающего перед экранами мониторов, наблюдают люди в соседних домах на экранах своих телевизоров, получив сигнал, сначала отправленный на спутник, затем попавший на останкинскую телебашню и так далее. При этом зрители могут расслышать звук реального выстрела, уносящего жизнь журналиста, только что пробиравшегося по декорациям в том же самом виртуальном квадрате. В городской ирреальности побеждают не солдаты или боевики, а нелепо лезущие под реальные пули гонцы ирреального со своими фотоаппаратами, диктофонами, мониторами и самопишущими перьями. У кого больше армия виртуалов, тот и побеждает. Не случайно довиртуальные безумцы инстинктивно стремились овладеть останкинским фаллом. Что же касается собственно искусства, оно в эпоху виртуальных войн и роста прибавочной стоимости параноидального производства становится просто ненужным анахронизмом, темной областью подсознания, в которой теперь полностью распоряжается цензор-художник, полирующий травматические шрамы общественного сознания.
***
Спасительное искусство воображения
Маргарита ХЕМЛИН
Казалось, это - две непересекающиеся реальности. В одной - бесконечно долго длится звук проходящей по улицам города военной техники - только звук, ничего больше. В другой - тысяча вооруженных людей захватывает девятимиллионную столицу. Но не бронетранспортеры медленно материализовывались из тумана останкинского парка - одна реальность врастала в другую. Одна реальность прошла сквозь ткань другой.
Толпы любопытствующих у Белого дома. Люди, пришедшие просто так, не поддержать морально - боевой дух обороняющихся, а еще, еще подержать ставший нескользким за ночь, слежавшийся в ладони страх.
В ночь с воскресенья на понедельник по радио "Эхо Москвы" Сергей Аверинцев назвал происходящее нашествием привидений, упырей, которым дана сила творить черные дела, но у которых нет сил стать людьми. А им и не нужно становиться людьми, чтобы делать придуманное. В их реальности - они живы. Мы для них - нежить. Это - завоевательный поход одной реальности в другую. Вот почему длится он так тягостно и невероятно.
Человеку с воображением живется легче, чем обделенному этим сомнительным даром. Однако и воображение отнюдь не пропуск из одной реальности в другую. В лучшем (он же худший) случае дозволительный кивок: подсмотри. В нашей реальности условлена недопустимость подсматривания, подслушивания и чтения чужих писем. И оттого нам ни за что не понять законы иной реальности. Так же, как никогда не суметь объясниться с живущими там. И все-таки воображение - спасает. Призвать безоружных на площадь. Прийти на площадь безоружными. Когда ничего не видно ни во времени, ни в пространстве. И вообразить, что - одолеваешь оружие. Получилось. Одолели. Та реальность не терпит воображения. Не терпит способности мыслить нематериальными категориями. Оттого они так скоро и хорошо обвыкаются с кровью. Оттого мы так любим слово и бледненькую мысль, запущенную в небо с воздушным змеем.
И можно радоваться. Но нельзя ликовать. Реальности пересеклись. И, помимо нашей воли, могут породить третью - монстрицу, сожрущую и нас, и их.
***
Россия в контексте
Петр ВАЙЛЬ
Нет страны, похожей на Россию. Нет и не было. Так жил и живешь с этим сознанием. Даже уезжал не по-людски: ведь из других мест либо уходят под покровом ночи на коровьих копытах, либо цивилизованно, с возможностью возврата. А оттуда - не так и не этак: и с визой и без шанса. И здесь, в Штатах, кому ни скажешь, что из России - в ответ понимающий кивок: неопределенный, невнятный, но как бы с учетом твоего особого происхождения, с согласием заранее на что-то. Да и сам ты на это "что-то" давно уже согласился: неизведанное, скорее всего, неприятное, но зато свое, неповторимое. Чего только не может произойти в стране, которая октябрьскую революцию отмечает в ноябре.
В речь и в кровь входят шуточки про родину слонов, про часы самые быстрые в мире, про паралич - самый прогрессивный: со смешком, с иронией, а потом вроде и всерьез - привыкаешь.
Но вот приходит в самом деле небывалое, такое, чего не было со времен Тохтамыша и Смутного времени. И вдруг все начинает сотрясаться, возникают параллели: со своим средневековьем (переговоры при патриархе в Даниловом монастыре), с Древним Римом (преторианцы, Сулла и Марий, аресты по проскрипциям), с великой революцией (Робеспьер и Дантон), с 17-ым, конечно. CNN отвлекается на две минуты, и видишь, что в Москве - то же, что в Могадишо. Наступает вечер: трассирующие строчки на темном небе и зарево, как над Багдадом.
Черный от копоти Белый дом диким образом выглядит убедительнее и нормальнее: беленьким-то его всякий полюбит.
Может, так - дико, кроваво, страшно - баснословная страна и возвращается в мировой контекст, во всеобщую историю, в течение времени. Август - в августе, октябрь - в октябре.
***
Корнилов и Смута
Модест КОЛЕРОВ
В России повторяется все: без фарса. Безвыездное топтание в историческом омуте давно выработало себе любимые приемы. Один из них - Смута, в третий раз разворачивающая прелести самозванства и эгоизма. Свидетель и историограф первой Авраамий Палицын главной причиной событий числил религиозную немоту перед лицом насилия, "безумное всего мира молчание". Теперь, когда церковь не молчала, но ее анафемы лишь раззадоривали самобытность, впору модифицировать классическую формулу. Не молчание, не эгоистическое равнодушие встречали новые смутные времена, а столь же эгоистическая всего мира безумная болтовня.
В России трудно найти историка, который не признавал бы себя государственником, сложно отыскать государственника, который не возводил бы исторические очи к августу 1917 года. К Корнилову, железной рукой подавляющему анархию. Корнилов - вот обоюдоострый концепт, вращающийся в историоспекуляциях последних лет. Сколько было кандидатов на вакансию нового Корнилова! Сколько вранья накопилось вокруг несостоявшейся корниловской альтернативы: и первое - пытающееся отделить корниловскую борьбу с анархией от борьбы с коммунизмом и социализированной демократией Временного правительства. И второе - тщащееся изобразить либеральную интеллигенцию идейным союзником и вдохновителем неудавшегося корниловского выступления.
В России еще встречаются люди, читающие, помимо современных общих газет, газеты 1917 года. В них, желтых и хрупких, все те же слова 1993-го. Все те же мечты остаться "просто журналистами" и вождями философского либерализма. Пустые и омерзительные морализирования о зле и грехе государства, хоровые отпихиванья от ответственности за неизбежную кровь, неизбежную дрянь жизни. За детей-дураков и отцов-коммунистов.
Ответственность за кровь, принимаемая на себя властью, в России всегда слишком тяжела и велика, чтобы не лечь на безумную болтовню всего мира. Пусть даже этот мир равен русскому антигосударственному либерализму.
***
Вечернее размышление о мимолетном введении предварительной цензуры
Аделаида МЕТЕЛКИНА
САМОЦЕНЗУРА
***
Соломенный бог марранов
Максим АНДРЕЕВ
Волшебная страна стояла на ушах, Великий и Ужасный переворачивался в гробу. Терпение Страшилы Мудрого лопнуло: он приказал злодею Урфину Джюсу и треплу Гуамоколатокинту очистить Изумрудный город. Жевуны обрадовались - давно пора. Мигуны озлобились и поперли под фиолетовыми флагами. Урфин кликнул деревянных солдат и забаррикадировался в Городе. На подходе были Саблезубые Тигры.
О чем думали булавки Мудрого - одному Гудвину известно. Он мог надеть волшебную Шапку и вызвать Летучих Обезьян, мог дунуть в свисток - и Рамина сгоняла б за воинственными Прыгунами. Мудрый выжидал. За порядок отвечали симпатяга Фарамант и Дин Гиор, вооруженный гребешком, поэтому Деревянные, Саблезубые и наклюкавшиеся орехового настоя фиолетовые легко захватили пещеру Гингемы и замок Людоеда. Безоружные Жевуны валились пачками, колокольчики печально звенели. Обезьян ждали напрасно. Правитель был занят: готовился призывать горожан к спокойствию. Дескать, необходимо сделать правильный выбор и защитить свободную Волшебную страну! Но как? Министр обороны Железный Дровосек куда-то запропал, зато втиснувшаяся в телевизор Кагги-Карр объяснила: надо всем-всем-всем взяться за руки и выйти на улицы. Ее поддержали Болтуны, в том числе радиостанция "Ухо столицы", а также ведущий телепрограммы "Морковь с первого гряда", посоветовавший каждому, у кого дома есть совок для выкапывания редиски, пойти спасать демократию. Осторожных слов Трусливого Льва уже не услышали: у Жевунов и так-то колокольчики набекрень, а тут окончательно съехали. С выковыренными из дороги желтыми кирпичами рванули к Изумрудному городу. Жаль, далеко не пустили, а то б хана Урфину Джюсу. Самые неугомонные, однако, остались до утра - поглазеть. Утром Летучие обезьяны напустили Желтого тумана и разнесли Город; Жевуны с Мигунами легли в один ряд. Так кто больше виноват, скорики-ерики: тупоголовые деревянные убийцы или мудрые правители?
Семь подземных королей один за другим полностью одобрили действия Страшилы. Стелла и Виллина выступили перед своими народами: демократия в Волшебной стране победила! Мудрый закрыл мигунские газеты, запретил фиолетовый цвет, перенес останки Гингемы в дворец Бастинды, тело Гудвина разбальзамировал и сжег, а всем Жевунам запретил подмигивать.
Проходившая мимо Элли заплакала, а Тотошка сделал лужу.
***
На обрыве...
Андрей НЕМЗЕР
России не дали прочитать "Красное колесо". Книжного издания "Повествованья в отмеренных сроках" нет. Десять томов рассыпаны по пяти журналам. Второй том "Апреля Семнадцатого" и конспект ненаписанных узлов "На обрыве повествования" еще печатаются "Звездой", к досаде, запаздывающей.
Зато не было недостатка в критике. Так или иначе и обществу, и власти внушалось: это не стоит внимания. Не надо нас "учить". Если б знали. Не разбазарили бы августовскую почти бескровную победу в болтовне и самолюбовании. Не обвиняли бы президента в диктаторских поползновениях. Не кричали бы о поругании демократии, забыв, что советская власть с ней несовместима. Не жонглировали бы словесами "конституция" и "правовое пространство", живя в стране, подчиненной коммунистическому антиправу. Не изумлялись бы "неожиданному" союзу "оппозиции" с уголовниками.
И "Апрель", и конспект ненаписанных узлов написаны для того, чтобы российское общество, не состоящее из профессиональных историков, день и ночь штудирующих источники, увидело неизменную сущность большевизма. Коммунисты борются только за власть и руководствуются одним принципом: все дозволено. На языке основоположника их партии это называется сочетанием непарламентских и "парламентских" методов. "Апрель" - книга об испытанной нами на своей шкуре, отнюдь не новой гармонии между "советским" разваливанием государства и уличными бесчинствами, что должны либо это государство смести, либо, вызвав отпор, запустить машину "советской" же клеветы, обвинений в тирании. Весенним и летним репетициям октябрьского переворота вполне соответствуют майские события 1993 года. Не бывает советов без коммунистов - не для того их коммунисты придумали.
Большой демократ Керенский, как известно, предал защитника свободы Корнилова. В нынешней трагедии лавры Керенского оспаривают многие: разница в том, что лица сии не возглавляют исполнительную власть. Зато они могут обвинять президента во всем разом: в мягкости и жестокости, в провокаторстве и потере контроля над ситуацией, в том, что боевики стреляют в обывателей, и в том, что с боевиками (они ведь тоже наши люди!) обращаются неласково. Уже предлагают "отделить" тех, кто убивал, от "политиков", всего лишь звавших на штурм мэрии, телецентра, Кремля. Погибшие люди превращаются в антиельцинские козырные карты, важное оружие предвыборной кампании - нет, не тех, кто сидел в Белом доме, а тех, кто давал и дает раздумчивые интервью о пользе "нулевого варианта" и "правительства народного единства". Только субботний беспредел, оказывается, вывел бывший парламент за рамки закона - на Ленинградском проспекте убивали конституционно. И майская бойня, устроенная коммунистами и одобренная хасбулатовским советом, конституционна. И призывы в газетах к расправе с президентом, правительством, "демократами", то есть с народом, сказавшим свое слово на референдуме, конституционны. Послефевральская Россия была самой свободной в мире страной - и сорвалась в ад коммунизма. Об этом написано "Красное колесо". Об этом статьи Солженицына, за которые он получил клеймо "тоталитария". Одни из его оппонентов, прежде любивших потолковать о "диктатуре Ельцина", сменили гнев на милость. В отношении президента, но не автора "Красного колеса". Другие по-прежнему демонстративно сторонятся и великого писателя, олицетворяющего свободную Россию, и политика, пусть совершающего ошибки, но борющегося за ту же свободную Россию. При этом речи людей безусловно искренних, верных свободе, мужественных звучат едва ли не в унисон речам коммунистов "с человеческими лицами" Горбачева и Зорькина. И обусловлено это совпадение не только опрометчивыми действиями президентской команды.
Говорят, что Россия больше не литературоцентрическая страна. Нам не нужно "скучное", "наставительное", "тоталитарное" "Красное колесо". Неужели мы хотим, чтобы оно - безжалостное, кровавое, большевистское - вновь покатилось по нашей стране и по всему миру?
***
Весь мир - подмостки?
Алексей ПАРИН
Смерть в преклонных летах, на руках любящих близких, в своей постели - таким уходом испокон веков награждались праведники, о нем, кажется, мечтают все, кто знает: смерть есть самый важный этап нашей духовной жизни.
Смерть на щербатом асфальте, под матершину, торопливое оттаскивание убитых за ноги, брошенность мертвого тела среди боевой беготни - это, пожалуй, вбирает в себя весь Ужас событий.
Ироничный шекспировский Жак продолжает вещать с подмостков, что весь окружающий нас мир представляет собой те же подмостки. Мы играем на этой сцене разные роли на виду у всех.
Великолепны эти чисто русские особенности: теплота души, лиризм, широта взгляда, полет мысли вне категорий.
Ужасна эта русская несобранность, склонность чесать в затылке в решающий момент, охота вступать в пустые споры, когда недостойно слов само обсуждение. Дурная любительщина, непрофессионализм бьют в глаза как главная национальная черта русской актерской школы.
Идейные оценки важнее духовных ценностей, твердит официальная Россия. Смерть на этих подмостках не чтится как таинство соединения несоединимого.
Идеологические игры возобладают над духовным проживанием разыгравшейся драмы, и преданные без лести продолжат свою деятельность по разрушению русской культуры. Директор славного музея расширит свою ложь, министр умножит вояжи за границу, директор театра с квадригой продлит улыбку чеширского кота: цивилизованные партократы всегда умели играть краплеными картами. Этим не откажешь в идеологическом профессионализме.
Поразил на телеэкране военных дней контраст между лепетом тех, кто записался в очередь выразить лояльность, и твердой речью зрелого художника Валерия Гергиева, руководителя Мариинского театра. Вот кто умеет играть свою честную игру вне официозных структур, вот кто знает, что с партократами в торги не вступают. Но может быть, кесарю - кесарево? Ведь на этих подмостках остается место для мастерства и вдохновенья? Я вспоминаю прозрение Генриетты Яновской и Сергея Бар-хина в "Гуд бай, Америка!": двух зачуханных людей с московской улицы, которые пялятся во все глаза на балаганящих актеров. Размножившиеся персонажи спектакля составили толпу зевак на месте кровавой бойни.
И все-таки какое счастье, что я провел эти дни в Москве, рядом с близкими, а не в уютной Вене.
***
Тема предателя и героя
Юрий ГЛАДИЛЬЩИКОВ
Теперь уже трудно в точности определить, когда именно Незакамуфлированные Трагедии (по выражению Уайтхеда) начали становиться принадлежностью массовой культуры.
Но это несомненное благо, что они стали ее частью. А когда сиэнэновцы первыми придумали вести прямые телевизионные Репортажи о захвате вооруженных террористических группировок и битвах на улицах городов, в мироощущении человечества произошел решительный поворот.
Во-первых, было до конца реализовано священное право человека на полноту и доступность информации. Телеоператоры рисковали жизнью, подставляя камеры пулям, и иногда погибали, но жертвы были безусловно оправданны, поскольку политики и военные отныне знали, что совершают любой маневр на глазах у миллионов свидетелей (не говорим уж о том эмоциональном очищении, которое зрители переживали всякий раз, когда камера, выпав из ослабевших рук умирающего оператора, не разбивалась, а продолжала фиксировать действо.Так называемый Эффект Мертвого Глаза).
Во-вторых, телевизионный экран одновременно несколько остранял трагические события для зрителя. Делал происходившее как бы не вполне реальным. Отчасти похожим на фильм. В конечном счете, как решили психологи, это привело к еще одному позитивному сдвигу: зрители ужасались, но не безгранично. Их не захлестывали негативные эмоции, от которых прямая дорога к стрессу. Напротив, они спешили обзвонить друзей, чтобы те скорее включали телевизор, если по оперативному каналу передавали очередной Репортаж.
В-третьих (что вытекает из второго), подобные репортажи оказались неповторимым и незаменимым типом зрелища (неупотребляем синоним "шоу", ибо он в данном контексте выглядит несколько цинично). Вызывающим, помимо прочего, азарт и подлинный интерес.
Нашлись энтузиасты особого порыва, которые захотели тем не менее воспринимать подобные сюжеты в упаковке не телевидения, а живой реальности. Как Натуральный Театр. Биологический Перформанс. Несмотря на пули, эти люди тысячами проникали в районы сражений, забирались на крыши и деревья, выстраивались на мостах, откуда обзор лучше. Поскольку они мешали и могли случайно пострадать, милиция регулярно стреляла поверх их голов. Тогда публика с визгом разбегалась (сие тоже входило в набор щекочущих удовольствий), чтобы через минуту поодиночке и группками потянуться обратно.
Надо заметить, что участники боев - и бандиты, и сторонники правительства - вскоре уже не взвидели смысла в своих акциях вне зрительской реакции. Леваки-террористы 70-х были первыми, кто выработал свою эстетику, своеобычный стиль убийств и пр. А вскоре и генералы начали особенно продуманно одеваться, подбирать головные уборы, картинно выражать негодование и отдавать приказы о расстрелах.
Единственным недостатком оставалось то, что публике являли лишь общие планы, а хотелось деталей: что происходит с телом, когда в двух шагах разорвалась граната, как выглядит вытекший глаз, есть ли разница в предсмертных хрипах солдат, умирающих за правое и неправое дело (хотя в то же время многие зрители протестовали против прорывавшегося из Репортажей мата, ибо в комнате могли находиться дети). Обе палаты нового парламента долго обсуждали в те дни Закон о Необходимой Телефикации: о том, чтобы в помещениях, где планируются бои, заранее устанавливали автоматические телекамеры, и их запрещалось бы уничтожать (равно как уничтожать гигантские экраны, смонтированные для удобства тех зрителей, что предпочитают наблюдать действо вживую и желают видеть фигуры более крупным планом). Заседания традиционно срывала какая-то женщина. Плакала.
***
Эзоп. Обратная сторона лица
Павел КРЮЧКОВ
Когда производственный гудок отревел и строгая тональная заставка сменилась Будкой гладкости, я переключился на кабельную программу "Восток", выходящую в эфир в районе Измайлово. И там, казалось, наступал хэппиэнд. Зараженный инопланетными клетками, превратившими его в монстра, пожравший многих, молодой человек снова стал собой под влиянием жесткого излучения. И в тот момент, когда один из героев склонился к нему с запоздалыми проклятиями, изо рта бывшего упыря высунулось омерзительное розовое щупальце, и все началось сначала.
Лучшим хитом в премьере передачи "Путч-2" я упрямо считаю двухминутный портрет жующего плохиша - в сползающей на глаза чужой каске и прикрывающегося щитом, который ему "сами отдали". В сравнение с ним идет только сюжет раздевания рудиментами (ментами Руди - П. К.) раненого солдата. Тетке, стаскивающей с него промокший бронежилет, принадлежит, на мой взгляд, лучшая фонограмма: "Ну, давай, сынок... Эх, куда же ты полез? Ну, сейчас-сейчас..."
Ничто не помешало трансляции популярной серии мультфильмов. Однако Чип и Дейл не спешили: реплика, брошенная бойцом в спину арестованного Руди ("А мне его форма нравится") и бледный Хаз в стенах бункера (клип эС-эН-эН) восприняты мной на уровне рекламной заставки к будущему сериалу "Процесс ХаэРов".
Остальное качество ниже. Потряхивающий кудрями, хрипатый уличный гармонист - неизменный участник прошлых программ; набрякшие Люлюлини Соскоцкий, клятва Бидрова - или баночка перца в кармане домохозяйки - лишь недостающие мазки к полотну, представленному Совсем Новыми Новостями (ШСА) в канале "5 х 5". В принципе, что-то похожее я уже видел: прошлогодняя суточная трансляция супермарафона - с его камерной статичностью и просьбами оператора о чашке кофе.
Ну, хватит. Давай с тобой, Время, покурим. Только пусть Андрей Ковалев простит депутату из Будки использование слова "картинки" под фразы типа "парламентская малина на территории страны". Можно остановиться. Программа "Маски-шоу" после (вместо) выпуска новостей. Нужное подчеркнуть.
***
Павана спящей инфанте
Юлия БЕДЕРОВА
Мы не увидим все небо в алмазах, как ни печально. Но если я еще раз увижу вместо неба ослепительное сияние сцены, мощный и стройный хор ряженых, голосящих во все горло "Славься" (при этом не ясно, относится ли славление к царю или к жизни, которая, по любимому отечеством сюжету, - за царя), не поверю ни одному голосу, ни единому звуку, как бы вдохновенно и торжествующе ни разносились гимнические песнопения. Впрочем, и никогда особенно не верилось.
Каждый имеет право на смерть. За царя, за отчизну, от любви или от горя, и просто от невозможности жить. Привычное торжество в конце сюжета излишне.
Та же тема, другой сюжет - другая концовка. Юродивый плачет тихо и горько. Дважды, ни к кому не обращаясь, поет себе под нос от обиды, оттого, что мучительно больно. Причитает: "Месяц едет, котенок плачет... Лейтесь, лейтесь, слезы горькие...". Народ безмолвствует. Потом, у Мусоргского, озверевший, разносит все в щепки, до основанья, до пепла. А юродивый - про котенка плачет. Сам котенок, и все как котята слепые, почему-то решившие, что тигры.
Абсолютно неважно, что именно зашифровано в Седьмой симфонии Шостаковича - тема гитлеровского нашествия или образ сталинского кошмара. Музыка не рисует конкретных внешних форм. Просто до смерти не хочется шифроваться. И в разорванных, изломанных (так хребет переламывают) интонациях виолончельного концерта улавливать отголоски любимой песни правителя. Кто бы он ни был. "Свобода - это когда не знаешь отчество у тирана". Возродившись, вынырнув из не остывшего еще после пожара пепла, снова звучат подзабытые революционные песни, марсельезы, оды к радости - Шевчук и Кинчев (из ранних опусов), Григорян и Цой (из поздних). С чего начиналось, тем и кончилось. Интонационное единство тем вступления и заключения. В коде, как и положено в XX веке, трансформация образа. Гротеск, затем резкий обрыв или постепенное угасание. Все пронизано Яркими колористическими эффектами, вспышками цвета в смешении и сопоставлении. Не только "если бы я умел видеть, я увидел бы нас так, как мы есть - там, где зеленые деревья и золото на голубом".
P. S. Мстислав Ростропович останется в России столько, сколько необходимо. Так он сказал.
***
Тот, кто любит тебя, перемены в тебе ненавидит
Борис КУЗЬМИНСКИЙ
Дальше там: "...но дела государственные - сплошные петли...". В стихотворном цикле, где описывалась печальная история Н. С. Хрущева, но с такой мерою метаметафоризма описывалась, что ни один читатель не понял, о чем, собственно, речь. И не поймет теперь. Стихи данного конкретного автора и иных вполне конкретных авторов долго, нервно вылеживались в издательствах, когда пачка "Интер" стоила 50 коп., и увидели свет, когда "Интер" собрался дорожать - чтобы сгинуть в безмолвии, едва болгарские сигареты исчезли из продажи. Не столь важно, что этот конкретный уехал и там исписался, а отдельные конкретные остались, но до сих пор сочиняют. Новая русская поэзия, выросшая, как и Хрущев, куда-то вверх и вбок, вопреки правильным теориям и помимо живучих традиций, захлебнулась, скуксилась, оскандалилась.
Похмельный Никита Сергеевич недвижно полулежал в кресле нa крымской даче, задремывал, в грезах совпадал с Назарянином, с Леонардо, с гравитационной короной планеты Земля. Ритм длинных строк насильно выталкивал его, как рыбу из аквариума, выталкивал из наизусть затверженной политической рутины, из знаковых и интонационных сетей, из языка - в ясный и твердый прогал незнакомой, реальности. Из сущности -в существование. Из ревности - в нежность.
Острый край аквариума уже вдавился в брюшину. Но тихо-мирно похрустывали челюстями тли на цветочных стеблях, но все громче хрустели осколки под сапогами тех, кто приехал разбудить экс-вождя. Они шли его брать. Скрипучие, в ремнях, в автоматах; на изнанке человеческих век, словно на мягком телеэкране, вспыхнуло, взорвалось.
Середина 1993-го была таким сновидением. Во сне дряблый край наконец-то начал яснеть, затвердевать, схватываться под самыми ногами. Возвращались объемы, оттенки, порывы ветра; дождь возвращался к оконным стеклам, пыль на полу вот-вот собиралась ожить.. В октябре дождь перестал. Бездарная олеография бабьего лета. Ты пробудился таким, каким был всегда: политиканом, палачом. Подонком.
В этой стране не принято спать даже ночью. Твое недреманное тело поддерживает ресницы безликого Вия, твои локти выкручивает перманентная смута, тебя каждый день тянут за уши и показывают Москву. Исход окончен. Мы обогнули шарик и очутились в той же гостиной, только вломились в нее, натурально, с противоположной стороны, и оттого кажется, что слова в детских книжках набраны как-то по-китайски - справа налево. Располагайтесь. Привыкнете.
Если не взбредет вдруг в голову выйти сквозь стену, все-таки выйти в сон. Протиснуться меж двух чужих возгласов, проскользнуть между восклицательным знаком и большой буквой Е. Там тебя обступает нежность. Там ты волен никого не защищать, никого не проклинать, не оправдывать. От тебя теперь нужно одно: просить подарки у встречных, ощущать ладонью темные, ласковые волосы странного существа, чьего имени не узнать, ибо оно лишено имени и свободно от имени. Попробуйте сказать, что это просто смерть. Попробуйте превратить это в смерть. Тля. Убийцы. Вы не дотянетесь, не попадете сюда, из своей ревности - в мою любовь. Не обмажете ее словами.