(no subject)
Письмо Фернандо Саватеру
На днях выйдет из печати трехтомник Хорхе Луиса Борхеса. Собрание сочинений - нелегкий, нелучший, но, вероятно, почти неизбежный этап в судьбе крупного писателя, зерна, павшего в землю, и теперь уже "классика" со всем, что за этим - или за это? - следует. Почему мне и показалось своевременным напомнить сегодня некоторые помещенные ниже соображения по поводу репутаций вообще и борхесовской - в частности.
Эмиль Мишель Сьоран
газета "Сегодня", 15 марта 1994 года
Они принадлежат замечательному французскому мыслителю, эссеисту, мастеру афоризма и фрагмента Эмилю Мишелю Сьорану (он родился в 1911 году в Румынии, где его фамилия была Чоран, что так же непроизносимо для француза, как Борхес, слывущий среди галлов Боржем). Этого достойного наследника Монтеня - в избранном им словесном жанре, Жозефа де Местра - в исторической мысли, Шопенгауэра и Ницше - в мысли философской, кажется, не сделали сколько-нибудь популярным за пределами самого узкого круга заинтересованных читателей нескольких континентов ни давнее уже эссе знаменитой Сьюзен Зонтаг в престижном штатовском журнале, ни многодесятилетнее восхищение латиноамериканских изгнанников в Париже от гремящего у нас аргентинца Хулио Кортасара до, увы, все еще неизвестного, только что скончавшегося кубинца Северо Сардуя, ни сравнительно свежая книга о нем набирающего силу в испаноязычном мире испанского философа, писателя и публициста Фернандо Саватера (у нас несколько первых страниц Сьорана опубликовал в прошлом году неусыпный и несгибаемый журнал "Диапазон")
Дорогой друг!
Проезжая в ноябре через Париж, Вы предложили мне написать что-нибудь для тома в честь Борхеса. Тогда я ответил Вам отказом, теперь отвечаю... тем же. Помилуйте, восхвалять его сегодня, когда в этом соревнуются даже университеты? На Борхеса обрушилось несчастье всеобщего признания. Он заслуживал большего: остаться незамеченным, в стороне, неуловимым и немодным вроде верленовского "оттенка". Слава - тяжкое наказание для каждого, а для писателя его склада - в особенности. Кто же рискнет цитировать автора с тех пор, как за это принялись все, и захочет пополнять собой толпу его "поклонников", иначе говоря - злейших врагов? Пытаясь любой ценой воздать ему должное, на самом деле только ускоряют его падение. Прерву себя, иначе вот-вот начну его жалеть. Но почти уверен, он чувствует сейчас то же самое.
Кажется, я говорил Вам однажды, чем он меня так притягивает. Он - образчик сходящего на нет человеческого подвида, живой парадокс: домосед без своего интеллектуального угла, искатель приключений, не высовывающий носа на улицу и чувствующий себя как дома в любой цивилизации, существо чудесное и чудовищное. Если искать среди европейцев экземпляр ему под стать, я бы назвал друга Рильке Рудольфа Касснера, выпустившего в начале века превосходную книгу об английской поэзии (прочтя ее в годы последней войны, я и взялся за английский...) и судившего о Магрибе или об Индии с той же поразительной остротой, что о Стерне, Гоголе и Кьеркегоре. Глубина редко дружит с эрудицией, но ему удалось их помирить. Его всеобъемлющему уму недоставало, пожалуй, только изящества, только соблазнительности. Вот в чем Борхес, обольстительный как никто, на голову выше любого. Он наделяет легкостью, воздухом, кружевом что угодно, мысль самую сложную. Все у него преображено игрой, пируэтами непредвосхитимых находок и волшебных софизмов.
Меня никогда не привлекали умы, замкнувшиеся в кругу одной традиции. Моим девизом было и остается - нигде не пускать корни, не привязывать себя ни к какому сообществу. Глядя на черту горизонта, я всегда хотел узнать, что за ней. Уже в двадцать лет мне стало тесно на Балканах. Родиться в границах "малой", третьеразрядной культуры - драма и преимущество разом. Моим богом стал чужак. Отсюда - неутолимая жажда странствий по литературам и философиям мира, болезненная страсть глотать их одну за другой. По-моему, эти восточноевропейские черты свойственны и Южной Америке: я не раз замечал, что латиноамериканцы куда начитаннее, куда образованней неизлечимо провинциальных европейцев. Ни во Франции, ни в Англии я не знаю никого, чью любознательность мог бы сравнить с борхесовской - любознательностью на грани мании, на грани порока. Подчеркиваю: порока, потому что и в искусстве, и в мышлении всякая вещь, не опаленная этим, отчасти неестественным, жаром, так и останется поверхностной, а потому - несостоявшейся.
Как-то мне пришлось по ходу дела заниматься шопенгауэрианцами. Особенно меня привлек некий Филипп Майнлендер. Кроме всего прочего, на этом авторе "Философии освобождения" лежал отсвет раннего самоубийства. Я кичился тем, что один-единственный на свете еще помню начисто забытого мыслителя, хотя ни малейшей моей заслуги в том не было, и занятия рано или поздно с неизбежностью привели бы меня к нему. Как же я был поражен, натолкнувшись потом на текст Борхеса, который и впрямь спас Майнлендера от забвенья! Привожу этот случай только потому, что с тех пор всерьез задумался о судьбе Борхеса, просто приговоренного к широте мысли, прямо-таки вытолкнутого в большой мир и обреченного на разносторонность, чтобы не погибнуть от удушья в своей Аргентине. Именно нереальность окружающего и заставляет латиноамериканских писателей быть более открытыми, живыми и разными, чем их собратья-западноевропейцы, парализованные традицией и неспособные преодолеть свой высокопоставленный склероз.
Вы хотите знать, что я больше всего ценю в Борхесе? Отвечу, даже не задумываясь: его способность всюду чувствовать себя как дома и с одинаковой тонкостью говорить о вечном возвращении и о танго. Для него все достойно внимания с той самой минуты, как он - на пересечении всего. Всеобъемлющая любознательность только тем и жива, что отмечена высшим знаком личности - тем личным, в котором исток и предел всего, верховная свобода воли, собственные начало и конец, истолковывать которые каждый может на тысячу разных ладов. Что тут взаправду реально? Разве что Я, это высшее лицедейство... Игра у Борхеса напоминает иронию романтиков, метафизическое углубление в иллюзорность мира, балансирование на острие бесконечности. Сегодняшний Фридрих Шлегель - выходец из Патагонии...
Скажу еще раз: можно только пожалеть, что эта энциклопедическая улыбка и изысканная мысль становятся предметом общего одобрения со всеми вытекающими последствиями. Но даже теперь никто не отнимет у нас права считать Борхеса символом человечества, расставшегося с догмами и системами любого сорта, и если есть на земле утопия, к гражданам которой я бы с охотой себя причислил, так только та, где образцом будет служить он, один из самых нетяжеловесных умов в мире, последний из утонченных.
Вступление и перевод с французского Бориса ДУБИНА
На днях выйдет из печати трехтомник Хорхе Луиса Борхеса. Собрание сочинений - нелегкий, нелучший, но, вероятно, почти неизбежный этап в судьбе крупного писателя, зерна, павшего в землю, и теперь уже "классика" со всем, что за этим - или за это? - следует. Почему мне и показалось своевременным напомнить сегодня некоторые помещенные ниже соображения по поводу репутаций вообще и борхесовской - в частности.
Эмиль Мишель Сьоран
газета "Сегодня", 15 марта 1994 года
Они принадлежат замечательному французскому мыслителю, эссеисту, мастеру афоризма и фрагмента Эмилю Мишелю Сьорану (он родился в 1911 году в Румынии, где его фамилия была Чоран, что так же непроизносимо для француза, как Борхес, слывущий среди галлов Боржем). Этого достойного наследника Монтеня - в избранном им словесном жанре, Жозефа де Местра - в исторической мысли, Шопенгауэра и Ницше - в мысли философской, кажется, не сделали сколько-нибудь популярным за пределами самого узкого круга заинтересованных читателей нескольких континентов ни давнее уже эссе знаменитой Сьюзен Зонтаг в престижном штатовском журнале, ни многодесятилетнее восхищение латиноамериканских изгнанников в Париже от гремящего у нас аргентинца Хулио Кортасара до, увы, все еще неизвестного, только что скончавшегося кубинца Северо Сардуя, ни сравнительно свежая книга о нем набирающего силу в испаноязычном мире испанского философа, писателя и публициста Фернандо Саватера (у нас несколько первых страниц Сьорана опубликовал в прошлом году неусыпный и несгибаемый журнал "Диапазон")
Дорогой друг!
Проезжая в ноябре через Париж, Вы предложили мне написать что-нибудь для тома в честь Борхеса. Тогда я ответил Вам отказом, теперь отвечаю... тем же. Помилуйте, восхвалять его сегодня, когда в этом соревнуются даже университеты? На Борхеса обрушилось несчастье всеобщего признания. Он заслуживал большего: остаться незамеченным, в стороне, неуловимым и немодным вроде верленовского "оттенка". Слава - тяжкое наказание для каждого, а для писателя его склада - в особенности. Кто же рискнет цитировать автора с тех пор, как за это принялись все, и захочет пополнять собой толпу его "поклонников", иначе говоря - злейших врагов? Пытаясь любой ценой воздать ему должное, на самом деле только ускоряют его падение. Прерву себя, иначе вот-вот начну его жалеть. Но почти уверен, он чувствует сейчас то же самое.
Кажется, я говорил Вам однажды, чем он меня так притягивает. Он - образчик сходящего на нет человеческого подвида, живой парадокс: домосед без своего интеллектуального угла, искатель приключений, не высовывающий носа на улицу и чувствующий себя как дома в любой цивилизации, существо чудесное и чудовищное. Если искать среди европейцев экземпляр ему под стать, я бы назвал друга Рильке Рудольфа Касснера, выпустившего в начале века превосходную книгу об английской поэзии (прочтя ее в годы последней войны, я и взялся за английский...) и судившего о Магрибе или об Индии с той же поразительной остротой, что о Стерне, Гоголе и Кьеркегоре. Глубина редко дружит с эрудицией, но ему удалось их помирить. Его всеобъемлющему уму недоставало, пожалуй, только изящества, только соблазнительности. Вот в чем Борхес, обольстительный как никто, на голову выше любого. Он наделяет легкостью, воздухом, кружевом что угодно, мысль самую сложную. Все у него преображено игрой, пируэтами непредвосхитимых находок и волшебных софизмов.
Меня никогда не привлекали умы, замкнувшиеся в кругу одной традиции. Моим девизом было и остается - нигде не пускать корни, не привязывать себя ни к какому сообществу. Глядя на черту горизонта, я всегда хотел узнать, что за ней. Уже в двадцать лет мне стало тесно на Балканах. Родиться в границах "малой", третьеразрядной культуры - драма и преимущество разом. Моим богом стал чужак. Отсюда - неутолимая жажда странствий по литературам и философиям мира, болезненная страсть глотать их одну за другой. По-моему, эти восточноевропейские черты свойственны и Южной Америке: я не раз замечал, что латиноамериканцы куда начитаннее, куда образованней неизлечимо провинциальных европейцев. Ни во Франции, ни в Англии я не знаю никого, чью любознательность мог бы сравнить с борхесовской - любознательностью на грани мании, на грани порока. Подчеркиваю: порока, потому что и в искусстве, и в мышлении всякая вещь, не опаленная этим, отчасти неестественным, жаром, так и останется поверхностной, а потому - несостоявшейся.
Как-то мне пришлось по ходу дела заниматься шопенгауэрианцами. Особенно меня привлек некий Филипп Майнлендер. Кроме всего прочего, на этом авторе "Философии освобождения" лежал отсвет раннего самоубийства. Я кичился тем, что один-единственный на свете еще помню начисто забытого мыслителя, хотя ни малейшей моей заслуги в том не было, и занятия рано или поздно с неизбежностью привели бы меня к нему. Как же я был поражен, натолкнувшись потом на текст Борхеса, который и впрямь спас Майнлендера от забвенья! Привожу этот случай только потому, что с тех пор всерьез задумался о судьбе Борхеса, просто приговоренного к широте мысли, прямо-таки вытолкнутого в большой мир и обреченного на разносторонность, чтобы не погибнуть от удушья в своей Аргентине. Именно нереальность окружающего и заставляет латиноамериканских писателей быть более открытыми, живыми и разными, чем их собратья-западноевропейцы, парализованные традицией и неспособные преодолеть свой высокопоставленный склероз.
Вы хотите знать, что я больше всего ценю в Борхесе? Отвечу, даже не задумываясь: его способность всюду чувствовать себя как дома и с одинаковой тонкостью говорить о вечном возвращении и о танго. Для него все достойно внимания с той самой минуты, как он - на пересечении всего. Всеобъемлющая любознательность только тем и жива, что отмечена высшим знаком личности - тем личным, в котором исток и предел всего, верховная свобода воли, собственные начало и конец, истолковывать которые каждый может на тысячу разных ладов. Что тут взаправду реально? Разве что Я, это высшее лицедейство... Игра у Борхеса напоминает иронию романтиков, метафизическое углубление в иллюзорность мира, балансирование на острие бесконечности. Сегодняшний Фридрих Шлегель - выходец из Патагонии...
Скажу еще раз: можно только пожалеть, что эта энциклопедическая улыбка и изысканная мысль становятся предметом общего одобрения со всеми вытекающими последствиями. Но даже теперь никто не отнимет у нас права считать Борхеса символом человечества, расставшегося с догмами и системами любого сорта, и если есть на земле утопия, к гражданам которой я бы с охотой себя причислил, так только та, где образцом будет служить он, один из самых нетяжеловесных умов в мире, последний из утонченных.
Вступление и перевод с французского Бориса ДУБИНА