Икона
Пан&пропал
Польское кино памятными образами не богато - один кадр помнят все, кто отличает Микульского от Махульского. Пять спиртовых стопок-факелов на стойке бара в память о сгинувших в Восстании друзьях. Рука, панически прикрывшая последние две: «Мы еще живы». «Пепел и алмаз». Збигнев Цыбульский с обугленной спичкой.
Денис ГОРЕЛОВ, журнал GQ №1 2004
ОН ПОГИБ 8 января, в день рождения Элвиса Пресли. Во всех интервью рано или поздно сворачивал на актерскую студию Казана/ Страсберга - Ньюмена, Клифта, Брандо. Первую роль сыграл у поляка по фамилии Форд. Невысказанная мальчишеская страсть польской культуры к победительной Америке просверкивала в его биографии случайными и осознанными пересечениями.
О тождестве манер и судеб Цыбульского и Джеймса Дина тонно-километры очерков были написаны при жизни и вдвое больше - после. Ранняя смерть под колесами, сверхранняя смерть героев под пулями. Противление злу и добру насилием. Сирый взгляд бесхозного, но самостоятельного щенка. Одинаковые - американские - сигареты, ботинки, куртки с воротом-стоечкой. Предсмертное ночное свидание в храме: планетарий у одного, разбомбленный костел у другого. Gun crazy - подростковое вожделение к оружию.
Панибратский посмертный культ: Збышек и Джимми, звездные мальчики. Корчеватели баобабов.
Была разница. Если Дин жил, учился и боролся вопреки мажорному тупорылому американизму 50-х, его славянский близнец действовал совершенно в русле великопольской традиции верности безнадежному делу. Три века национального и государственного поражения в правах воспитали у поляков сугубо азиатское понятие о долге: земля и воля недостижимы, как звезда пленительного счастья, но смерть во имя них красна, красна, красна. Варшавское восстание в равной степени потрясло немецких стратегов отвагой и идиотизмом: бригадам школьников и кадровых военных, два месяца державшим центр, было вполне по силам прорваться к Висле и захватить плацдарм для уродующихся на переправе войск Рокоссовского, но они предпочли скорее громко погибнуть, чем принять помощь чужака. Это угрюмое чучхеанство снова проявилось полвека спустя в безумных демаршах рижского и вильнюсского ОМОНов под началом Чеслава Млынника и Болеслава Макутыновича (возможно, тишь да гладь в Эстонии-91 объяснима единственно тем, что таллинским ОМОНом командовал не поляк).
Словом, когда маленький пехотинец подпольных бригад Мацек Хелмицкий забивал обойму в рукоять армейского кольта, его гораздо меньше заботил результат, нежели сама церемония славной погибели (недаром славяне и балты наступающих 60-х пребывали под стальным обаянием японского кино: этику бусидо нетрудно разглядеть и в «Никто не хотел умирать», и в Вайдиной же «Сибирской леди Макбет», будто срисованной с куросавского «Трона в крови»). В дымчатых кротовьих очках и с противогазной сумкой битника Мацек воевал против всех, кроме белой горлицы-барменши и набежавших за шиворот в засаде щекотных мурашей. Мягкий и легкомысленный в миру, он в секунду свирепел на позиции, молниеносной сменой лица уподобляясь воину-меченосцу префектуры Хонсё. Белая кобыла, предвестница близкой погибели из всех Вайдиных картин, явилась ему на ночной прогулке, но он так и проморгал ее близорукими детскими глазами диггера варшавских катакомб. Патрульная пуля-дура нашла героя в белых флагах развешанного по двору белья, оркестровав последний путь хрестоматийным полонезом Огиньского «Прощание с Родиной». Девять лет спустя в Катовице тою же мелодией провожали сорвавшегося под поезд тридцатидевятилетнего артиста.
К смерти этой фаталисты готовились давно: всю свою предыдущую жизнь покойный довольно бесцеремонно дергал дьявола за усы. В «Поколении» его герой промышлял гробокопательством и разорением могил (весь этот сюжетный ход был купирован цензурой). В «Рукописи, найденной в Сарагосе» капитан Валлонской гвардии дон Альфонсо лазил в Зазеркалье и вечерял с демонами, заливая трапезу злым вином из чаш-черепов. В зачине «Пепла и алмаза» автоматной очередью вколачивал безоружного в Божий храм. В «Любви двадцатилетних» играл в жмурки с расстрельной черной повязкой на глазах. Любители мелодраматизировать светскую хронику писали, что он будто кликал смерть, старшие друзья - что баловал с нечистью лишку. Такие номера редко проходят даром - ни переигравшему дюжину калечных, увечных и сгинувших в автокатастрофах Евгению Урбанскому, ни специализирующемуся на ролях висельников и чахоточных Жерару Филипу. В «Пепле и алмазе» распятие висело вниз головой - для набожных поляков едва ли найдешь знак дурнее. Лицедеев издревле хоронили за кладбищенской оградой, не прощая конкуренции со Всевышним, но и среди своей братии Цыбульский выглядел окончательно позабывшим всякий страх.
Он все время торопился - это факт. Жаловался на скудость польской драматургии, начинающим рекомендовал учиться расслаблять мышцы, а не зазубривать «Оду благолепию». Сохранился в черно-белой гамме, избавленный от зрелища того, как цветная пленка рушит магию абсолютных чувств (разве зло, достоинство, солнечный свет могут быть цветными?). В красном свитере, на красной «Яве» гонял к морю в Гданьск.
«Первым условием бессмертия является смерть», - написал в те же годы земляк Цыбульского Станислав Ежи Лец. Появление этой заметки тридцать семь лет спустя свидетельствует, что прочие соблюдены тоже.
Польское кино памятными образами не богато - один кадр помнят все, кто отличает Микульского от Махульского. Пять спиртовых стопок-факелов на стойке бара в память о сгинувших в Восстании друзьях. Рука, панически прикрывшая последние две: «Мы еще живы». «Пепел и алмаз». Збигнев Цыбульский с обугленной спичкой.
Денис ГОРЕЛОВ, журнал GQ №1 2004
ОН ПОГИБ 8 января, в день рождения Элвиса Пресли. Во всех интервью рано или поздно сворачивал на актерскую студию Казана/ Страсберга - Ньюмена, Клифта, Брандо. Первую роль сыграл у поляка по фамилии Форд. Невысказанная мальчишеская страсть польской культуры к победительной Америке просверкивала в его биографии случайными и осознанными пересечениями.
О тождестве манер и судеб Цыбульского и Джеймса Дина тонно-километры очерков были написаны при жизни и вдвое больше - после. Ранняя смерть под колесами, сверхранняя смерть героев под пулями. Противление злу и добру насилием. Сирый взгляд бесхозного, но самостоятельного щенка. Одинаковые - американские - сигареты, ботинки, куртки с воротом-стоечкой. Предсмертное ночное свидание в храме: планетарий у одного, разбомбленный костел у другого. Gun crazy - подростковое вожделение к оружию.
Панибратский посмертный культ: Збышек и Джимми, звездные мальчики. Корчеватели баобабов.
Была разница. Если Дин жил, учился и боролся вопреки мажорному тупорылому американизму 50-х, его славянский близнец действовал совершенно в русле великопольской традиции верности безнадежному делу. Три века национального и государственного поражения в правах воспитали у поляков сугубо азиатское понятие о долге: земля и воля недостижимы, как звезда пленительного счастья, но смерть во имя них красна, красна, красна. Варшавское восстание в равной степени потрясло немецких стратегов отвагой и идиотизмом: бригадам школьников и кадровых военных, два месяца державшим центр, было вполне по силам прорваться к Висле и захватить плацдарм для уродующихся на переправе войск Рокоссовского, но они предпочли скорее громко погибнуть, чем принять помощь чужака. Это угрюмое чучхеанство снова проявилось полвека спустя в безумных демаршах рижского и вильнюсского ОМОНов под началом Чеслава Млынника и Болеслава Макутыновича (возможно, тишь да гладь в Эстонии-91 объяснима единственно тем, что таллинским ОМОНом командовал не поляк).
Словом, когда маленький пехотинец подпольных бригад Мацек Хелмицкий забивал обойму в рукоять армейского кольта, его гораздо меньше заботил результат, нежели сама церемония славной погибели (недаром славяне и балты наступающих 60-х пребывали под стальным обаянием японского кино: этику бусидо нетрудно разглядеть и в «Никто не хотел умирать», и в Вайдиной же «Сибирской леди Макбет», будто срисованной с куросавского «Трона в крови»). В дымчатых кротовьих очках и с противогазной сумкой битника Мацек воевал против всех, кроме белой горлицы-барменши и набежавших за шиворот в засаде щекотных мурашей. Мягкий и легкомысленный в миру, он в секунду свирепел на позиции, молниеносной сменой лица уподобляясь воину-меченосцу префектуры Хонсё. Белая кобыла, предвестница близкой погибели из всех Вайдиных картин, явилась ему на ночной прогулке, но он так и проморгал ее близорукими детскими глазами диггера варшавских катакомб. Патрульная пуля-дура нашла героя в белых флагах развешанного по двору белья, оркестровав последний путь хрестоматийным полонезом Огиньского «Прощание с Родиной». Девять лет спустя в Катовице тою же мелодией провожали сорвавшегося под поезд тридцатидевятилетнего артиста.
К смерти этой фаталисты готовились давно: всю свою предыдущую жизнь покойный довольно бесцеремонно дергал дьявола за усы. В «Поколении» его герой промышлял гробокопательством и разорением могил (весь этот сюжетный ход был купирован цензурой). В «Рукописи, найденной в Сарагосе» капитан Валлонской гвардии дон Альфонсо лазил в Зазеркалье и вечерял с демонами, заливая трапезу злым вином из чаш-черепов. В зачине «Пепла и алмаза» автоматной очередью вколачивал безоружного в Божий храм. В «Любви двадцатилетних» играл в жмурки с расстрельной черной повязкой на глазах. Любители мелодраматизировать светскую хронику писали, что он будто кликал смерть, старшие друзья - что баловал с нечистью лишку. Такие номера редко проходят даром - ни переигравшему дюжину калечных, увечных и сгинувших в автокатастрофах Евгению Урбанскому, ни специализирующемуся на ролях висельников и чахоточных Жерару Филипу. В «Пепле и алмазе» распятие висело вниз головой - для набожных поляков едва ли найдешь знак дурнее. Лицедеев издревле хоронили за кладбищенской оградой, не прощая конкуренции со Всевышним, но и среди своей братии Цыбульский выглядел окончательно позабывшим всякий страх.
Он все время торопился - это факт. Жаловался на скудость польской драматургии, начинающим рекомендовал учиться расслаблять мышцы, а не зазубривать «Оду благолепию». Сохранился в черно-белой гамме, избавленный от зрелища того, как цветная пленка рушит магию абсолютных чувств (разве зло, достоинство, солнечный свет могут быть цветными?). В красном свитере, на красной «Яве» гонял к морю в Гданьск.
«Первым условием бессмертия является смерть», - написал в те же годы земляк Цыбульского Станислав Ежи Лец. Появление этой заметки тридцать семь лет спустя свидетельствует, что прочие соблюдены тоже.