ГЛЫБА
Прочитал я нынче речь немецкого писателя и лауреата Нобелевской премии по литературе за 1929 год Па́уля То́маса Ма́нна (Paul Thomas Mann) «Германия и немцы», произнесённую им в 1945 году в Библиотеке Конгресса США уже в статусе американского гражданина, а в речи - характеристику Ма́ртина Лю́тера (Martin Luther).
Получился очень яркий, мощный образ, как по мне. В изображении Ма́нна Лю́тер - это глыба, матёрый человечище, как назвал Ленин графа Толстого. И что вполне закономерно, глыба, полная убийственных противоречий. Причём убийственных не только для самого Лю́тера, но и для всего Германского мира. По сути, это личность, заложившая основу современной для То́маса Ма́нна Германии и потому, по мнению писателя, ответственная за то, в кого превратились немцы во второй четверти ХХ века:
«Мартин Лютер - грандиозная фигура, воплотившая в себе немецкий дух - был необыкновенно музыкален. Откровенно говоря, я его не люблю. Немецкое в чистом виде - сепаратистски-антиримское, антиевропейское - отталкивает и пугает меня, даже когда оно принимает форму евангелической свободы и духовной эмансипации, а специфически лютеровское - холерически-грубая брань, плевки и безудержная ярость, устрашающая дюжесть в сочетании с нежной чувствительностью и простодушнейшим суеверным страхом перед демонами, инкубами и прочей чертовщиной, - всё это вызывает во мне инстинктивную неприязнь. Я бы не хотел быть гостем Лютера и, оказавшись с ним за одним столом, наверное, чувствовал бы себя как под гостеприимным кровом людоеда; я убежден, что с Львом Десятым, Джованни Медичи, доброжелательным гуманистом, которого Лютер называл “эта чёртова свинья, папа”, я гораздо скорее нашёл бы общий язык. К тому же я не считаю непреложным противопоставление народной силы и цивилизации, антитезу: Лютер - утончённый педант Эразм. Гёте преодолел эти противоположности и примирил их. Он олицетворяет собой цивилизованную мощь, народную силу, урбанистический демонизм, дух и плоть в одно и то же время, иначе говоря - искусство… С ним Германия сделала громадный шаг вперёд в области человеческой культуры, - вернее, должна была сделать; ибо в действительности она всегда больше держалась Лютера, нежели Гёте. Да и кто станет отрицать, что Лютер был великим человеком, великим на самый что ни на есть немецкий лад, великим и сугубо немецким даже в своей двойственности как сила освободительная и вместе с тем тормозящая, как консервативный революционер. Ведь он не только реформировал церковь - он спас христианство. В Европе привыкли упрекать немецкую натуру в нехристианственности, в язычестве. Это весьма спорно. Германия самым серьёзным образом относилась к христианству. Немец Лютер воспринимал христианство с наивно крестьянской серьёзностью в эпоху, когда его нигде уже не принимали всерьёз. Лютеровская революция сохранила христианство, - примерно так же, как New Deal предназначен сохранить капиталистический строй (пусть даже капитализм этого и не понимает).
Ма́ртин Лю́тер. Портрет кисти художника Лю́каса Кра́наха Старшего (Lucas Cranach der Ältere), 1526 год. Бриджменская библиотека искусств (The Bridgeman Art Library).
Нет, Мартину Лютеру нельзя отказать в величии! Своим потрясающим переводом библии он не только заложил основы литературного немецкого языка, впоследствии обретшего совершенство под пером Гёте и Ницше; он разбил оковы схоластики, восстановил в правах свободу совести и тем самым дал мощный толчок развитию свободной научной, критической и философской мысли. Выдвинув положение о том, что человек не нуждается в посредниках для общения с богом, он заложил основы европейской демократии, ибо тезис: “Каждый сам себе священник” - это и есть демократия. Немецкая идеалистическая философия, утончение психологии вследствие пиетистски, углублённого изучения сокровенных душевных движений, наконец, самопреодоление христианской морали во имя морали, во имя сурового стремления к правде, что, собственно, и было тем шагом вперёд (а быть может, и назад), который сделал Ницше, - всё это идет от Лютера. Он был борцом за свободу, хотя и на сугубо немецкий лад, ибо он ровно ничего не смыслил в свободе. Я имею здесь в виду не свободу христианина, а политическую свободу гражданина; мало сказать, он был к ней равнодушен, - все её побудительные причины и требования были ему глубоко отвратительны. Четыреста лет спустя один социал-демократ, первый президент Германской республики, заявит: “Революция мне ненавистна, как грех”. Это вполне по-лютеровски, вполне по-немецки. Так, Лютер ненавидел крестьянское восстание, которое, как известно, было поднято под знаменем евангелия, и всё же, одержи оно победу, оно могло бы направить всю немецкую историю по более счастливому пути - по пути к свободе; однако Лютер видел в этом восстании лишь дикий бунт, порочивший дело его жизни, духовное освобождение, и потому как только мог оплёвывал и осыпал проклятьями крестьян. Он призывал убивать их, как бешеных собак, и, обращаясь к князьям, провозглашал, что теперь каждый может завоевать право на вечное блаженство, если будет резать и душить этих скотов. На Лютере, выходце из народа, лежит серьёзная доля ответственности за печальный исход первой попытки немцев совершить революцию, за победу князей и все последствия этой победы […]
В политике Лютер не пошёл дальше того, что счёл неправыми обе стороны - и князей и крестьян, а такая позиция неминуемо должна была привести к тому, что, в конечном счёте, он стал считать неправыми (и тут он проявлял всё своё неукротимое бешенство) одних только крестьян. Он мыслил вполне по слову апостола Павла: “Всякая душа да будет покорна высшим властям”. Но ведь это относилось к властям всемирной Римской империи, которая была и предпосылкой, и политической ареной для распространения всемирной религии христианства, между тем как в случае с Лютером дело шло о реакционной власти мелких немецких князей. Его антиполитическая набожность, продукт музыкально-немецкой самоуглублённости и отчуждённости от внешнего мира, не только на века вперёд определила униженную покорность немцев перед князьями и государственной властью вообще, не только способствовала формированию характерного для дуализма немецкой души сочетания смелого, отвлечённого мышления с политической незрелостью, но и, прежде всего, сама весьма монументальным и внушительным образом представляет собою типично-немецкое явление - разрыв между национальным чувством и идеалом политической свободы. Ибо реформация, как и, позднее, восстание против Наполеона, была освободительным движением…».
Получился очень яркий, мощный образ, как по мне. В изображении Ма́нна Лю́тер - это глыба, матёрый человечище, как назвал Ленин графа Толстого. И что вполне закономерно, глыба, полная убийственных противоречий. Причём убийственных не только для самого Лю́тера, но и для всего Германского мира. По сути, это личность, заложившая основу современной для То́маса Ма́нна Германии и потому, по мнению писателя, ответственная за то, в кого превратились немцы во второй четверти ХХ века:
«Мартин Лютер - грандиозная фигура, воплотившая в себе немецкий дух - был необыкновенно музыкален. Откровенно говоря, я его не люблю. Немецкое в чистом виде - сепаратистски-антиримское, антиевропейское - отталкивает и пугает меня, даже когда оно принимает форму евангелической свободы и духовной эмансипации, а специфически лютеровское - холерически-грубая брань, плевки и безудержная ярость, устрашающая дюжесть в сочетании с нежной чувствительностью и простодушнейшим суеверным страхом перед демонами, инкубами и прочей чертовщиной, - всё это вызывает во мне инстинктивную неприязнь. Я бы не хотел быть гостем Лютера и, оказавшись с ним за одним столом, наверное, чувствовал бы себя как под гостеприимным кровом людоеда; я убежден, что с Львом Десятым, Джованни Медичи, доброжелательным гуманистом, которого Лютер называл “эта чёртова свинья, папа”, я гораздо скорее нашёл бы общий язык. К тому же я не считаю непреложным противопоставление народной силы и цивилизации, антитезу: Лютер - утончённый педант Эразм. Гёте преодолел эти противоположности и примирил их. Он олицетворяет собой цивилизованную мощь, народную силу, урбанистический демонизм, дух и плоть в одно и то же время, иначе говоря - искусство… С ним Германия сделала громадный шаг вперёд в области человеческой культуры, - вернее, должна была сделать; ибо в действительности она всегда больше держалась Лютера, нежели Гёте. Да и кто станет отрицать, что Лютер был великим человеком, великим на самый что ни на есть немецкий лад, великим и сугубо немецким даже в своей двойственности как сила освободительная и вместе с тем тормозящая, как консервативный революционер. Ведь он не только реформировал церковь - он спас христианство. В Европе привыкли упрекать немецкую натуру в нехристианственности, в язычестве. Это весьма спорно. Германия самым серьёзным образом относилась к христианству. Немец Лютер воспринимал христианство с наивно крестьянской серьёзностью в эпоху, когда его нигде уже не принимали всерьёз. Лютеровская революция сохранила христианство, - примерно так же, как New Deal предназначен сохранить капиталистический строй (пусть даже капитализм этого и не понимает).
Ма́ртин Лю́тер. Портрет кисти художника Лю́каса Кра́наха Старшего (Lucas Cranach der Ältere), 1526 год. Бриджменская библиотека искусств (The Bridgeman Art Library).
Нет, Мартину Лютеру нельзя отказать в величии! Своим потрясающим переводом библии он не только заложил основы литературного немецкого языка, впоследствии обретшего совершенство под пером Гёте и Ницше; он разбил оковы схоластики, восстановил в правах свободу совести и тем самым дал мощный толчок развитию свободной научной, критической и философской мысли. Выдвинув положение о том, что человек не нуждается в посредниках для общения с богом, он заложил основы европейской демократии, ибо тезис: “Каждый сам себе священник” - это и есть демократия. Немецкая идеалистическая философия, утончение психологии вследствие пиетистски, углублённого изучения сокровенных душевных движений, наконец, самопреодоление христианской морали во имя морали, во имя сурового стремления к правде, что, собственно, и было тем шагом вперёд (а быть может, и назад), который сделал Ницше, - всё это идет от Лютера. Он был борцом за свободу, хотя и на сугубо немецкий лад, ибо он ровно ничего не смыслил в свободе. Я имею здесь в виду не свободу христианина, а политическую свободу гражданина; мало сказать, он был к ней равнодушен, - все её побудительные причины и требования были ему глубоко отвратительны. Четыреста лет спустя один социал-демократ, первый президент Германской республики, заявит: “Революция мне ненавистна, как грех”. Это вполне по-лютеровски, вполне по-немецки. Так, Лютер ненавидел крестьянское восстание, которое, как известно, было поднято под знаменем евангелия, и всё же, одержи оно победу, оно могло бы направить всю немецкую историю по более счастливому пути - по пути к свободе; однако Лютер видел в этом восстании лишь дикий бунт, порочивший дело его жизни, духовное освобождение, и потому как только мог оплёвывал и осыпал проклятьями крестьян. Он призывал убивать их, как бешеных собак, и, обращаясь к князьям, провозглашал, что теперь каждый может завоевать право на вечное блаженство, если будет резать и душить этих скотов. На Лютере, выходце из народа, лежит серьёзная доля ответственности за печальный исход первой попытки немцев совершить революцию, за победу князей и все последствия этой победы […]
В политике Лютер не пошёл дальше того, что счёл неправыми обе стороны - и князей и крестьян, а такая позиция неминуемо должна была привести к тому, что, в конечном счёте, он стал считать неправыми (и тут он проявлял всё своё неукротимое бешенство) одних только крестьян. Он мыслил вполне по слову апостола Павла: “Всякая душа да будет покорна высшим властям”. Но ведь это относилось к властям всемирной Римской империи, которая была и предпосылкой, и политической ареной для распространения всемирной религии христианства, между тем как в случае с Лютером дело шло о реакционной власти мелких немецких князей. Его антиполитическая набожность, продукт музыкально-немецкой самоуглублённости и отчуждённости от внешнего мира, не только на века вперёд определила униженную покорность немцев перед князьями и государственной властью вообще, не только способствовала формированию характерного для дуализма немецкой души сочетания смелого, отвлечённого мышления с политической незрелостью, но и, прежде всего, сама весьма монументальным и внушительным образом представляет собою типично-немецкое явление - разрыв между национальным чувством и идеалом политической свободы. Ибо реформация, как и, позднее, восстание против Наполеона, была освободительным движением…».