ТАМИЗДАТ ПОЛТОРА ВЕКА НАЗАД: ВЫПУСК № 9
Предыдущий выпуск - тут.
Россия издавна - ещё с тех самых времён, когда была не Российской империей, раскинувшей собственные владения на три части света, но зажатой в медвежьем углу Северо-Восточной Европы Московией - славилась крючкотворством и волокитой своего чиновничества, искусно разводя которую, оное крапивное племя благополучно затягивало любое дело ради решения своих сугубо шкурных вопросов. Как правило, всё упиралось в банальное желание туго набить собственную мошну: в конце концов, не зря же Государи Московские отдавали те или иные земли своим приближённым в кормление - как говорится, название обязывает. Однако порой за всем этим бумагомаранием скрывались куда более сложные сюжеты, достойные пера Александра Дюма-отца.
Вот один из таких сюжетов из времён императора Николая Павловича, который был опубликован Александром Ивановичем Герценым на страницах его газеты «Колокол» в 1858 году. Думаю, вам будет любопытно ознакомиться с ним: во всяком случае меня при чтении помещённой ниже статьи не покидало ощущение, что я читаю роман «Граф Монте-Кристо». Итак, слово - Тамиздату (разбивка на абзацы, пунктуация и орфография - мои) [«Колокол»: Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарёва. Вольная русская типография, 1857 - 1867. Лондон - Женева. Факсимильное издание. Выпуск первый: 1857 - 1858, Лондон. - М.: Издательство Академии Наук СССР, 1962. - с. 214 - 215]:
«ПОСЛЕДСТВИЯ СЕЧЕНИЯ ЯРОСЛАВСКОЙ ПОМЕЩИЦЫ.
В ярославской губернии крепостные люди высекли помещицу (Здесь и далее выделено мной. - Пан Гридь). Наряжено было следствие, тянулось оно долго, помещице и мужикам оно стоило дорого, и виновных не отыскивалось. Помещица несколько раз жаловалась губернатору - и несколько раз переменяли следователя. Наконец, губернатору это дело надоело; он призвал исправника Любимова, приказал ему во что бы то ни стало найти виновных. Любимов отправился в деревню, отобрал несколько дворовых и мужиков, предварительно их посёк, а потом запер в холодную баню и начал кормить одними селёдками. На другой и третий день те, кого сильнее мучила жажда, повинились. Любимов имел счастье представить губернатору пятерых виновных, добровольно сознавшихся не только в сечении своей барыни, но и в намерении убить её. За такое ревностное исполнение службы Любимов получил признательность начальства, опубликованную в “Губернских Ведомостях” и внесённую в его формуляр.
«Кандальный путь». Картина кисти художника Юрия Михайловича Михайлова, 1980 год. Музей истории города Мариинска, Кемеровская область, Российская Федерация.
Пятеро мнимо виновных были приговорены судом к наказанию плетьми и к ссылке в Сибирь. Одного из них наказали так жестоко, что он был отнесён без чувств в градскую больницу и получил горячку, а в бреду он имел несчастье упасть с кровати и повредить себе ногу. Потом, по выпуске из больницы, эта повреждённая нога, худо вылеченная, была причиною, что его не отправили в Сибирь вместе с его товарищами, но посадили в острог, впредь до выздоровления, как будто русский острог имеет целительную силу минеральных вод, а посадивши в острог, о нём забыли.
Однажды этот арестант видит, что в одну с ним камеру сажают нового арестанта, которого лице показалось ему чрезвычайно знакомо, несмотря на то что новоприбывший был человек исхудавший, бледный, чахоточный. После обыкновенной взаимной рекомендации и коротких расспросов оказывается, что новоприбывший из одной деревни и одних господ с изувеченным арестантом: он находился в бегах и, не встретив никакой возможности устроить самому своей судьбы, решился, подобно многим другим, подсунуться в руки полиции и заявиться бродягою, непомнящим родства, с тем, чтобы быть на казённый счёт устроенным в Сибири в числе переселенцев. Разумеется, эта откровенность была ограждена клятвою изувеченного арестанта никому не сказывать, что в бродяге он нашёл земляка. Но этой тайны не пришлось скрывать долго. Вскоре по поступлении в острог, чахоточный бродяга внезапно занемог так, что почувствовал приближающуюся смерть. Он попросил, чтобы ему дали священника, говоря, что имеет открыть важную тайну. На исповеди он признался священнику, что он совсем не есть бродяга, непомнящий родства, но такой-то крестьянин, такой-то деревни, такой-то помещицы и при этом признался, что барыню свою высек он в сообществе таких-то и таких крестьян, которых всех назвал по имени, в отмщение за жестокое с ним обращение; но теперь, находяся уже в бегах, он в этом поступке раскаивается, видя, что за него невинно пострадали другие, а из действительно виновных ни один не попал в руки правительства. Умирая, он убедительно просил священника открыть всю истину, кому следует, и взять на себя хлопоты для оправдания невинно наказанных; а в доказательство чистосердечного раскаяния подозвал к своей наре своего земляка, при священнике просил у него прощения, повторив всё то же, что рассказал священнику; а как подобные события в остроге редки, то по окончании исповеди прочие арестанты обступили нару умирающего, и он, так же в присутствии священника, повторил им свой рассказ, просил прощения и поимённо назвал как невинно наказанных, так и виновных. После он умер.
Кадр из первой голливудской экранизации бессмертного романа Александра Дюма - немого фильма “The Count of Monte Cristo” режиссёра Фрэнсиса Боггза (Francis Winter Boggs), 1908 год. Сцена в замке Иф - аббат Фариа и Эдмон Дантес (в исполнении американского актёра Хобарта Босворта (Hobart Van Zandt Bosworth)).
Несчастный арестант пересказал всё, что слышал смотрителю острога, но смотритель прикрикнул на него, говоря: “Что ты здесь заводишь дрязги? и без тебя хлопот много!”. Но в России, во всех казематах, тюрьмах, острогах и гауптвахтах арестанты очень сильно друг от друга научаются практическому судопроизводству. Несчастный арестант настоятельно, ссылаясь на статью свода законов, потребовал от смотрителя бумаги и чернил, чтобы написать просьбу к прокурору. Сам он был безграмотный, но просьбу за него брались написать другие арестанты. Смотритель счёл долгом предварительно доложить об этом прокурору Куприянову и испросить его согласие на получение письма.
Прокурор так же, как и смотритель, имел более ответственные занятия, чем доискиваться юридической истины. “Высечь его, дурака, - отвечал он на доклад смотрителя, - расписать ему задницу так, чтобы отбить охоту утруждать своим письмом начальство”. Ни прокурора, ни смотрителя винить нельзя. В России никакие словесные показания не имеют силы, всё должно быть изложено на бумаге, да ещё изложено не иначе, как по установленной форме; чуть не соблюдена форма, то самая истина принимается за ложь. При этом каждая водящая бумага, как бы она ни была очевидно глупа и нелепа, порождает за собою целую кипу других входящих и исходящих. И смотритель, и в особенности прокурор завалены этими бумагами; волей - неволей они осуждены за рассмотрением этих бумаг насиживать геморрой, тогда как нужда заставляет их насиживать одни деньги. На иную входящую бумагу они смотрят, как на врага, нарушителя их спокойствия и возмутителя их здоровья; разумеется, письмо от мужика-арестанта, лица по закону безгласного, должно было казаться им зверем.
Между тем в городе пошли слухи, что барыню N. Высекли не те люди, которые сосланы в Сибирь, а другие, преспокойно проживающие в её деревне; стали поговаривать о каком-то умершем в остроге и об его громогласной исповеди; появились в обществе идеи о неправосудии, о взятках и Бог знает какие. Прокурор Куприянов был не в ладах с губернатором Бутурлиным и рад был насолить ему при первом удобном случае, а теперь случай представлялся сам собою. Куприянов вспомнил о докладе смотрителя острога и об арестанте, желавшем писать к нему; он отправился в острог и посвятил целый час на расспросы арестанта с изувеченной ногой и на очные ставки его с другими арестантами, слушавшими рассказ умершего арестанта.
Ярославский военный и гражданский губернатор генерал-майор Алексей Петрович Бутурлин (1802 - 1863). До своего губернаторства успел проявить себя, как каратель: поучаствовать в подавлении Ноябрьского восстания в Царстве Польском в 1831 году и в замирении Лифляндии в 1841 году, за что не был обойдён ни чинами, ни наградами. Портрет кисти художника Платона Семёновича Тюрина, 1846 год. Ульяновский областной художественный музей, Ульяновск, Российская Федерация.
Отобрав все нужные показания от арестантов, Куприянов отправился к тюремному священнику дополнить эти показания его подтверждением. К удивлению его священник все их подтвердил. “Как же вы оставили показание арестанта без внимания, не сообщили его мне?” - спросил Куприянов. “Я не могу иметь прямых сношений с прокурорскою частью, совершенно для меня постороннею, - отвечал священник, - но обо всём этом я донёс по начальству благочинному (Священник-помощник епископа, осуществляющий надзор за порядком в церковном округе в составе епархии, благочинии. - Пан Гридь)”. Прокурор отправился к благочинному. Тот подтвердил слова священника и присовокупил, что обо всём этом он также донёс по начальству архиерею. Прокурор отправился к архиерею. Его Преосвященство отвечал, что им всё дело передано в консисторию, которая навела справку, подвела законы и подавала ему доклад, вследствие чего он и сообщил обо всё этом губернатору. Справляться у губернатора - значит было передать дело на произвол правителя губернаторской канцелярии, который из личных выгод имеет полную возможность дать делу какое захочет направление, а в случае надобности, пожалуй, и вовсе уничтожить бумагу архиерея. Куприянов обратился к архиерею с вопросом: “Если я от имени прокурорских дел сделаю надлежащий запрос в консисторию, можете ли, Ваше Преосвященство, отвечать мне, что об этом происшествии сообщено Вами губернатору от такого-то числа, за таким-то нумером?”. “Могу” - отвечал владыко. Тогда Куприянов с подобными же предложениями обратился сначала к благочинному, потом - к тюремному священнику. Все они отвечали, что дадут на бумаге такой же ответ, как давали на словах.
После всех этих проделок, продолжавшихся несколько дней, Куприянов отправился в острог и отобрал уже формальный допрос от всех лиц, прикосновенных к делу, в том числе и от смотрителя острога. Потом он написал запрос к священнику, говоря, что по дошедшим до него слухам и по собранным им сведениям оказывается, что такой-то арестант (ныне умерший), будучи у него на исповеди, говорил то-то и то-то, а как таковые показания необходимы для пополнения производимого в Уголовной Палате дела, то просит он сообщить ему, какие им сделаны распоряжения относительно показаний арестанта, ныне умершего. По получении от священника ответа он обратился с таким же официальным запросом к благочинному, а потом в архиерею, и когда уже он имел в своих руках официальные ответы от всех трёх духовных лиц, ответы на бланках и за нумером, ответы помеченные, записанные, занесённые в реестр и, следовательно, нисколько несомненные, то он все эти обстоятельства изложил в подробном докладе на имя министра юстиции графа Панина и отправил по почте в Петербург. Куприянов торжествовал, восхищаясь тем, что дело обделано ловко: следствие и суд, ведённые под руководством губернатора, оказались явно пристрастными и вопиюще несправедливыми, в чём представлены бесспорные доказательства духовника, который свидетельствами благочинного и архиерея поставлен в невозможность отпереться, и, наконец, всё это сокрыто от губернатора: он обойдён запросом от прокурора и, следовательно, выговор от министра будет для него неожидан, а выговор казался неизбежен. Мало того, Куприянов даже мечтал, что губернатор слетит с места. Не тут-то было. Для губернатора нет секретов в его губернии: у него везде шпионы, а за недостатком шпионов найдутся предатели. Правитель губернаторской канцелярии пронюхал о грозе, приготовленной прокурором, и вот немедленно полетела в Петербург, к тому же министру юстиции, секретная бумага от губернатора, что прокурор Куприянов ведёт себя неприлично своему званию, вмешивается в дела, не подлежащие его влиянию, и поселяет раздоры между служащими лицами и т.п.
Министр юстиции Российской империи граф Виктор Никитич Панин (1801 - 1874). Портрет кисти художника Георга фон Ботманна (Georg von Bothmann) или, на русский манер, Егора Ивановича Ботмана, 1875 год.
С одною и тою же почтою министр получил обе секретные бумаги - от прокурора и от губернатора. У русских министров свой взгляд на дела, лица и вещи, у них всё определяется и оценивается по связям. Сменить, уволить губернатора или сделать ему выговор - значит огорчить графиню N., обидеть князя NN. и т.п., а у Бутурлина родство обширное, связи сильные. Уволить прокурора - также огорчить или обидеть того и того. Что же придумал г. Панин? Он перевёл Куприянова из Ярославля в Рязань на открывшуюся там ваканцию прокурора и перевёл в видах ПОЛЬЗЫ СЛУЖБЫ, а рапорт его о невинно сосланных и о преступниках, оставшихся на свободе ненаказанными, передал на заключение департамента и консультации по УСТАНОВЛЕННОМУ ПОРЯДКУ.
Чрез пять лет (в июне 1857) ярославский прокурор получил от министра юстиции уведомление, что представление предместника Куприянова от такого-то числа, за таким-то нумером, заключающее в себе обстоятельства, уже рассмотренные судом и получившие законное направление, оставлено без дальнейшего хода по неимению уважительных причин и ясных доказательств. Новый прокурор почислил у себя это дело РЕШЁННЫМ и сдал в архив».
Россия издавна - ещё с тех самых времён, когда была не Российской империей, раскинувшей собственные владения на три части света, но зажатой в медвежьем углу Северо-Восточной Европы Московией - славилась крючкотворством и волокитой своего чиновничества, искусно разводя которую, оное крапивное племя благополучно затягивало любое дело ради решения своих сугубо шкурных вопросов. Как правило, всё упиралось в банальное желание туго набить собственную мошну: в конце концов, не зря же Государи Московские отдавали те или иные земли своим приближённым в кормление - как говорится, название обязывает. Однако порой за всем этим бумагомаранием скрывались куда более сложные сюжеты, достойные пера Александра Дюма-отца.
Вот один из таких сюжетов из времён императора Николая Павловича, который был опубликован Александром Ивановичем Герценым на страницах его газеты «Колокол» в 1858 году. Думаю, вам будет любопытно ознакомиться с ним: во всяком случае меня при чтении помещённой ниже статьи не покидало ощущение, что я читаю роман «Граф Монте-Кристо». Итак, слово - Тамиздату (разбивка на абзацы, пунктуация и орфография - мои) [«Колокол»: Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарёва. Вольная русская типография, 1857 - 1867. Лондон - Женева. Факсимильное издание. Выпуск первый: 1857 - 1858, Лондон. - М.: Издательство Академии Наук СССР, 1962. - с. 214 - 215]:
«ПОСЛЕДСТВИЯ СЕЧЕНИЯ ЯРОСЛАВСКОЙ ПОМЕЩИЦЫ.
В ярославской губернии крепостные люди высекли помещицу (Здесь и далее выделено мной. - Пан Гридь). Наряжено было следствие, тянулось оно долго, помещице и мужикам оно стоило дорого, и виновных не отыскивалось. Помещица несколько раз жаловалась губернатору - и несколько раз переменяли следователя. Наконец, губернатору это дело надоело; он призвал исправника Любимова, приказал ему во что бы то ни стало найти виновных. Любимов отправился в деревню, отобрал несколько дворовых и мужиков, предварительно их посёк, а потом запер в холодную баню и начал кормить одними селёдками. На другой и третий день те, кого сильнее мучила жажда, повинились. Любимов имел счастье представить губернатору пятерых виновных, добровольно сознавшихся не только в сечении своей барыни, но и в намерении убить её. За такое ревностное исполнение службы Любимов получил признательность начальства, опубликованную в “Губернских Ведомостях” и внесённую в его формуляр.
«Кандальный путь». Картина кисти художника Юрия Михайловича Михайлова, 1980 год. Музей истории города Мариинска, Кемеровская область, Российская Федерация.
Пятеро мнимо виновных были приговорены судом к наказанию плетьми и к ссылке в Сибирь. Одного из них наказали так жестоко, что он был отнесён без чувств в градскую больницу и получил горячку, а в бреду он имел несчастье упасть с кровати и повредить себе ногу. Потом, по выпуске из больницы, эта повреждённая нога, худо вылеченная, была причиною, что его не отправили в Сибирь вместе с его товарищами, но посадили в острог, впредь до выздоровления, как будто русский острог имеет целительную силу минеральных вод, а посадивши в острог, о нём забыли.
Однажды этот арестант видит, что в одну с ним камеру сажают нового арестанта, которого лице показалось ему чрезвычайно знакомо, несмотря на то что новоприбывший был человек исхудавший, бледный, чахоточный. После обыкновенной взаимной рекомендации и коротких расспросов оказывается, что новоприбывший из одной деревни и одних господ с изувеченным арестантом: он находился в бегах и, не встретив никакой возможности устроить самому своей судьбы, решился, подобно многим другим, подсунуться в руки полиции и заявиться бродягою, непомнящим родства, с тем, чтобы быть на казённый счёт устроенным в Сибири в числе переселенцев. Разумеется, эта откровенность была ограждена клятвою изувеченного арестанта никому не сказывать, что в бродяге он нашёл земляка. Но этой тайны не пришлось скрывать долго. Вскоре по поступлении в острог, чахоточный бродяга внезапно занемог так, что почувствовал приближающуюся смерть. Он попросил, чтобы ему дали священника, говоря, что имеет открыть важную тайну. На исповеди он признался священнику, что он совсем не есть бродяга, непомнящий родства, но такой-то крестьянин, такой-то деревни, такой-то помещицы и при этом признался, что барыню свою высек он в сообществе таких-то и таких крестьян, которых всех назвал по имени, в отмщение за жестокое с ним обращение; но теперь, находяся уже в бегах, он в этом поступке раскаивается, видя, что за него невинно пострадали другие, а из действительно виновных ни один не попал в руки правительства. Умирая, он убедительно просил священника открыть всю истину, кому следует, и взять на себя хлопоты для оправдания невинно наказанных; а в доказательство чистосердечного раскаяния подозвал к своей наре своего земляка, при священнике просил у него прощения, повторив всё то же, что рассказал священнику; а как подобные события в остроге редки, то по окончании исповеди прочие арестанты обступили нару умирающего, и он, так же в присутствии священника, повторил им свой рассказ, просил прощения и поимённо назвал как невинно наказанных, так и виновных. После он умер.
Кадр из первой голливудской экранизации бессмертного романа Александра Дюма - немого фильма “The Count of Monte Cristo” режиссёра Фрэнсиса Боггза (Francis Winter Boggs), 1908 год. Сцена в замке Иф - аббат Фариа и Эдмон Дантес (в исполнении американского актёра Хобарта Босворта (Hobart Van Zandt Bosworth)).
Несчастный арестант пересказал всё, что слышал смотрителю острога, но смотритель прикрикнул на него, говоря: “Что ты здесь заводишь дрязги? и без тебя хлопот много!”. Но в России, во всех казематах, тюрьмах, острогах и гауптвахтах арестанты очень сильно друг от друга научаются практическому судопроизводству. Несчастный арестант настоятельно, ссылаясь на статью свода законов, потребовал от смотрителя бумаги и чернил, чтобы написать просьбу к прокурору. Сам он был безграмотный, но просьбу за него брались написать другие арестанты. Смотритель счёл долгом предварительно доложить об этом прокурору Куприянову и испросить его согласие на получение письма.
Прокурор так же, как и смотритель, имел более ответственные занятия, чем доискиваться юридической истины. “Высечь его, дурака, - отвечал он на доклад смотрителя, - расписать ему задницу так, чтобы отбить охоту утруждать своим письмом начальство”. Ни прокурора, ни смотрителя винить нельзя. В России никакие словесные показания не имеют силы, всё должно быть изложено на бумаге, да ещё изложено не иначе, как по установленной форме; чуть не соблюдена форма, то самая истина принимается за ложь. При этом каждая водящая бумага, как бы она ни была очевидно глупа и нелепа, порождает за собою целую кипу других входящих и исходящих. И смотритель, и в особенности прокурор завалены этими бумагами; волей - неволей они осуждены за рассмотрением этих бумаг насиживать геморрой, тогда как нужда заставляет их насиживать одни деньги. На иную входящую бумагу они смотрят, как на врага, нарушителя их спокойствия и возмутителя их здоровья; разумеется, письмо от мужика-арестанта, лица по закону безгласного, должно было казаться им зверем.
Между тем в городе пошли слухи, что барыню N. Высекли не те люди, которые сосланы в Сибирь, а другие, преспокойно проживающие в её деревне; стали поговаривать о каком-то умершем в остроге и об его громогласной исповеди; появились в обществе идеи о неправосудии, о взятках и Бог знает какие. Прокурор Куприянов был не в ладах с губернатором Бутурлиным и рад был насолить ему при первом удобном случае, а теперь случай представлялся сам собою. Куприянов вспомнил о докладе смотрителя острога и об арестанте, желавшем писать к нему; он отправился в острог и посвятил целый час на расспросы арестанта с изувеченной ногой и на очные ставки его с другими арестантами, слушавшими рассказ умершего арестанта.
Ярославский военный и гражданский губернатор генерал-майор Алексей Петрович Бутурлин (1802 - 1863). До своего губернаторства успел проявить себя, как каратель: поучаствовать в подавлении Ноябрьского восстания в Царстве Польском в 1831 году и в замирении Лифляндии в 1841 году, за что не был обойдён ни чинами, ни наградами. Портрет кисти художника Платона Семёновича Тюрина, 1846 год. Ульяновский областной художественный музей, Ульяновск, Российская Федерация.
Отобрав все нужные показания от арестантов, Куприянов отправился к тюремному священнику дополнить эти показания его подтверждением. К удивлению его священник все их подтвердил. “Как же вы оставили показание арестанта без внимания, не сообщили его мне?” - спросил Куприянов. “Я не могу иметь прямых сношений с прокурорскою частью, совершенно для меня постороннею, - отвечал священник, - но обо всём этом я донёс по начальству благочинному (Священник-помощник епископа, осуществляющий надзор за порядком в церковном округе в составе епархии, благочинии. - Пан Гридь)”. Прокурор отправился к благочинному. Тот подтвердил слова священника и присовокупил, что обо всём этом он также донёс по начальству архиерею. Прокурор отправился к архиерею. Его Преосвященство отвечал, что им всё дело передано в консисторию, которая навела справку, подвела законы и подавала ему доклад, вследствие чего он и сообщил обо всё этом губернатору. Справляться у губернатора - значит было передать дело на произвол правителя губернаторской канцелярии, который из личных выгод имеет полную возможность дать делу какое захочет направление, а в случае надобности, пожалуй, и вовсе уничтожить бумагу архиерея. Куприянов обратился к архиерею с вопросом: “Если я от имени прокурорских дел сделаю надлежащий запрос в консисторию, можете ли, Ваше Преосвященство, отвечать мне, что об этом происшествии сообщено Вами губернатору от такого-то числа, за таким-то нумером?”. “Могу” - отвечал владыко. Тогда Куприянов с подобными же предложениями обратился сначала к благочинному, потом - к тюремному священнику. Все они отвечали, что дадут на бумаге такой же ответ, как давали на словах.
После всех этих проделок, продолжавшихся несколько дней, Куприянов отправился в острог и отобрал уже формальный допрос от всех лиц, прикосновенных к делу, в том числе и от смотрителя острога. Потом он написал запрос к священнику, говоря, что по дошедшим до него слухам и по собранным им сведениям оказывается, что такой-то арестант (ныне умерший), будучи у него на исповеди, говорил то-то и то-то, а как таковые показания необходимы для пополнения производимого в Уголовной Палате дела, то просит он сообщить ему, какие им сделаны распоряжения относительно показаний арестанта, ныне умершего. По получении от священника ответа он обратился с таким же официальным запросом к благочинному, а потом в архиерею, и когда уже он имел в своих руках официальные ответы от всех трёх духовных лиц, ответы на бланках и за нумером, ответы помеченные, записанные, занесённые в реестр и, следовательно, нисколько несомненные, то он все эти обстоятельства изложил в подробном докладе на имя министра юстиции графа Панина и отправил по почте в Петербург. Куприянов торжествовал, восхищаясь тем, что дело обделано ловко: следствие и суд, ведённые под руководством губернатора, оказались явно пристрастными и вопиюще несправедливыми, в чём представлены бесспорные доказательства духовника, который свидетельствами благочинного и архиерея поставлен в невозможность отпереться, и, наконец, всё это сокрыто от губернатора: он обойдён запросом от прокурора и, следовательно, выговор от министра будет для него неожидан, а выговор казался неизбежен. Мало того, Куприянов даже мечтал, что губернатор слетит с места. Не тут-то было. Для губернатора нет секретов в его губернии: у него везде шпионы, а за недостатком шпионов найдутся предатели. Правитель губернаторской канцелярии пронюхал о грозе, приготовленной прокурором, и вот немедленно полетела в Петербург, к тому же министру юстиции, секретная бумага от губернатора, что прокурор Куприянов ведёт себя неприлично своему званию, вмешивается в дела, не подлежащие его влиянию, и поселяет раздоры между служащими лицами и т.п.
Министр юстиции Российской империи граф Виктор Никитич Панин (1801 - 1874). Портрет кисти художника Георга фон Ботманна (Georg von Bothmann) или, на русский манер, Егора Ивановича Ботмана, 1875 год.
С одною и тою же почтою министр получил обе секретные бумаги - от прокурора и от губернатора. У русских министров свой взгляд на дела, лица и вещи, у них всё определяется и оценивается по связям. Сменить, уволить губернатора или сделать ему выговор - значит огорчить графиню N., обидеть князя NN. и т.п., а у Бутурлина родство обширное, связи сильные. Уволить прокурора - также огорчить или обидеть того и того. Что же придумал г. Панин? Он перевёл Куприянова из Ярославля в Рязань на открывшуюся там ваканцию прокурора и перевёл в видах ПОЛЬЗЫ СЛУЖБЫ, а рапорт его о невинно сосланных и о преступниках, оставшихся на свободе ненаказанными, передал на заключение департамента и консультации по УСТАНОВЛЕННОМУ ПОРЯДКУ.
Чрез пять лет (в июне 1857) ярославский прокурор получил от министра юстиции уведомление, что представление предместника Куприянова от такого-то числа, за таким-то нумером, заключающее в себе обстоятельства, уже рассмотренные судом и получившие законное направление, оставлено без дальнейшего хода по неимению уважительных причин и ясных доказательств. Новый прокурор почислил у себя это дело РЕШЁННЫМ и сдал в архив».