Те самые слова...
Мне каждый день хочется начать пост и рассказать о том, как мы работаем по соцпроекту с детьми-сиротами. Рассказать о съемках и интервью. Но каждый раз мне кажется, что я еще не вымолчалась и слов у меня мало. А если есть, то не те. А если те, то я не уверена... о том ли они, о правде ли. А потом кажется, что их не будет никогда, этих правильных слов о ребенке, о том, какой он на самом деле.
Никогда еще я не чувствовала себя столь слабым профессионалом. Таким недостаточным профессионалом. Таким ограниченным профессионалом. Не понимающим, где верх и где низ, потерявшим все инструменты и не верящим в их силу. В силу наработок, штампов, заготовок, подготовок... в силу "сориентируемся на месте", в силу опыта.
Никогда еще я не хотела столь сильно иметь чистое сердце, чтобы слышать истину. Слышать ее - сердцем и отдавать в слова. В слова о ребенке.
Я говорю с детьми, но мне кажется, я так мало понимаю про жизнь, про правду и ложь, про взрослых и детей. Так мало... что ощущение у меня, как утром в детстве, когда совсем-совсем нет сил в руках сжать кулачки, и кажется, что никогда не будет.
Никогда еще я не чувствовала на себе такой ответственности. Узнать правду о ребенке, понять правду о ребенке, пережить правду о ребенке, донести правду о ребенке. И все это так, словно тебя нет. Никаких личностных оценок, никаких суждений про верно и не верно, никаких лишних мыслей. Только молчание и любовь. Тихая и без истерик. К нему, к жизненной ситуации, к его родителям, ко всей истории, что была, есть и будет.
Никогда я еще так не требовала от себя молчания сердца, стать слухом, отключить все эмоции, не жалеть, не рыдать внутри, не спрашивать небо "почему и за что" - только слышать нутром ребенка с его судьбой и мыслями. Стать зверем, превратиться в слух и зрение, считывающие информацию без соплей, истерик и прочего. Мыслить душой.
Толпы взрослых брехали мне через диктофон. И я знаю все до единого их лживые жесты. В миг пересыхают губы, сбивается дыхание... тихонечко так, словно в память о правде, что когда-то шла легко, как вдох-выдох, руки тянутся к кольцам, часам, суставам, манжетам, ползут по столу к карандашам, кофейным чашкам, салфеткам, убегают глаза, поддержку которым пытается оказать привыкшая служить маской мимика. На шее виден пульс. Поеживаются плечи, словно забыта шаль... В темнеющих зрачках все лучше проступает мое отражение. Я знаю взрослую ложь, и слышать-видеть ее просто. Я вытащу из моего героя человека, даже если его завтра посадят, он будет лучший из лучших здесь и сейчас. Без вранья, ибо человек жив в каждом и говорит в каждом. Но я всегда увижу и услышу, где споткнулся голос и нерв.
С детьми это сложно. С детьми-сиротами - это еще сложнее. У тебя есть момент. У нас есть момент - у меня, и у него. И ты хочешь правды, о нем, от сердца, из глубины, чтобы не писать банального "активный, контактный мальчик, любит мастерить", ты хочешь услышать ребенка и впиваешься в него всем, чем только можно, повторяя внутри себя свою извечную, проверенную сотнями интервью, мантру "я люблю тебя, душа, расскажи мне, чем ты живешь и дышишь". А он хочет - домой...
И я понимаю, что вот сейчас он верит и надеется, что его возьмут. Он рассказывает о себе лучшее и скатывается обратно в ребенка - обиженного, разуверевшегося, зажатого. Он боится чем-то поделиться и скатывается обратно в ребенка - веселого, забывающего все плохое с легкостью. Он не верит в то, что его возьмут домой, потому что его уже снимали и спрашивали, но в этом не было эффекта. Никто не пришел. И он не верит, но ждет и надеется, зажмурив глаза, как зажмуривались мы все в детстве, надеясь, что чуду просто надо дать возможность прийти. А для этого надо закрыть глаза. И посильнее. И для детей из детдома семья, любовь, востребованность - чудо, которое почему-то не приходит.
Ребенок не мог не испытать обиды и ощущения брошенности и ненужности. Он испытал их. Он не мог не испытать на себе недостаток любви, тепла, заботы и внимания. Он испытал их. Его помяла система и неосторожные слова. Его помяли счастливые истории усыновления детей, которые до сих пор не про него. Его помяли собственные вопросы о том, почему берут других, а его - нет. И я сижу и вслушиваюсь в слова, вглядываюсь в лицо, чтобы понять - где он, где он настоящий... этот детдомовский ребенок. Где в нем сейчас говорит система, воспитатели, обиды, общественное, ожидания, где говорят воспоминания о родителях и мнение о них между любовью, ненавистью, недоумением и "забыл". А где он - такой, как есть? Как задумано?
Но у жизни нет "бы", и поэтому я не могу не учитывать систему и все прочие вещи. Я слушаю и его рассказы о том, что вокруг него, слушаю слова о том, как он видит все происходящее, как видит мир несмотря на то, что было в его жизни, что чувствует. Я вижу, как появляется растерянность на вопросы о родителях, я задаю эти вопросы, чтобы знать не только о манной каше и любимом паровозике, но и о том, что тревожит, и как он отвечает себе на вопросы о жизни. Чтобы те, кто ищут ребенка, узнали своего, с его историей, душой, а не с психо-физиологическими характеристиками.
Я никогда еще не была так неуверенна в себе как профессионале. Я записываю в блокнот и на диктофон - ребенка и воспитателей, прошу о повторной встрече перед съемкой ролика, хотя бы полчаса с каждым, чтобы понять ребенка еще лучше, чтобы показать того, кто открылся, позабыв обо всем, что было - стал болтать, поделился сомнениями, вступил в равный диалог, потребовал своего... и только после мы идем снимать видео. А потом я еще долго внутри себя ищу те самые верные слова. Без слез, без "жалко сиротку", без "почему" - про ребенка, про эту душу, у которой в жизни вот так. И, да, это непросто... видеть, слышать, понимать... но я уважаю решение судьбы, жизни и верю в то, что этот путь для чего-то нужен.
Я заметила, что дети в детдоме другие. Души другие, что ли. Подготовленные. Как те, кто прошел войну и лагеря. Сегодня таких не выпускают. Там, где семейные рыдают в три ручья, считая что-то трагедией, сироты не по опыту жизни... по опыту души знают, что это - надо пережить. Как-то так внутри знают. Это не черствость, не мозоль, это какое-то другое знание. А сверху него все прочее, и это "прочее" надо отодвинуть, чтобы услышать душу.
А так... вечерами в ушах звучат их слова, перед глазами стоят их глаза. Вчера шестилетний Данька, когда мы пришли его снимать, защищал нас от других детей, крича "не трогай моих маму и папу", мне было больно, он защищал свое право на семью, думая, что мы пришли за ним. Отчаянно защищался и кидался, задрав голову, не видя ничего из-за налезшей на глаза шапки, не соизмеряя свои силы с соперником.
Каждый день я думаю все время о том мальчишке, что очень понравился в первую встречу и как-то все время пронюхивает, что мы пришли в детдом, приходит поговорить и рассказать, как живет, спрашивает, когда снимать будем видео о нем. А мы не будем - у него мама выкрутит руки директору, социальному педагогу и мальчишке. И он приходит, спрашивает, вертится под ногами, как будто свой. А я все думаю, как ему было бы интересно там или вот там. И вечерами мы с Димой обсуждаем, куда бы мы пошли, и что вообще сегодня Ваня нам говорил, какие нужны документы... а потом я еще раз переслушаю дома его интервью.
В ушах звучат слова, сказанные Данькой нашей Ирине - фотографу проекта "у тебя глаза, как у моей мамы. Ты только не пей". Сказанные Владом слова "четвертый год уже ищут родителей, ни фига не нашли"...
Большие истории в маленьких репликах. Больше и не скажешь. Больше и не спросишь. И этих заготовок никогда не будет в моих блокнотах. Нужно просто прийти и жить там. С ними.
И мы придем - Дима, Ирина, Макс, я. Сзади нас встанет воспитатель. В двери будут заглядывать другие ребята. Но мы замрем и будем снимать, слушать и жить, садиться на пол, ложиться на пол, идти на поводу и не идти, переглядываться с болью и продолжать работать... Переписываться вечером и обсуждать, переживать и верить, что эти слова, это фото, этот ролик - ниточка к новой жизни для ребенка, которая будет про любовь и приятие. Обязательно будет.
Лена
Никогда еще я не чувствовала себя столь слабым профессионалом. Таким недостаточным профессионалом. Таким ограниченным профессионалом. Не понимающим, где верх и где низ, потерявшим все инструменты и не верящим в их силу. В силу наработок, штампов, заготовок, подготовок... в силу "сориентируемся на месте", в силу опыта.
Никогда еще я не хотела столь сильно иметь чистое сердце, чтобы слышать истину. Слышать ее - сердцем и отдавать в слова. В слова о ребенке.
Я говорю с детьми, но мне кажется, я так мало понимаю про жизнь, про правду и ложь, про взрослых и детей. Так мало... что ощущение у меня, как утром в детстве, когда совсем-совсем нет сил в руках сжать кулачки, и кажется, что никогда не будет.
Никогда еще я не чувствовала на себе такой ответственности. Узнать правду о ребенке, понять правду о ребенке, пережить правду о ребенке, донести правду о ребенке. И все это так, словно тебя нет. Никаких личностных оценок, никаких суждений про верно и не верно, никаких лишних мыслей. Только молчание и любовь. Тихая и без истерик. К нему, к жизненной ситуации, к его родителям, ко всей истории, что была, есть и будет.
Никогда я еще так не требовала от себя молчания сердца, стать слухом, отключить все эмоции, не жалеть, не рыдать внутри, не спрашивать небо "почему и за что" - только слышать нутром ребенка с его судьбой и мыслями. Стать зверем, превратиться в слух и зрение, считывающие информацию без соплей, истерик и прочего. Мыслить душой.
Толпы взрослых брехали мне через диктофон. И я знаю все до единого их лживые жесты. В миг пересыхают губы, сбивается дыхание... тихонечко так, словно в память о правде, что когда-то шла легко, как вдох-выдох, руки тянутся к кольцам, часам, суставам, манжетам, ползут по столу к карандашам, кофейным чашкам, салфеткам, убегают глаза, поддержку которым пытается оказать привыкшая служить маской мимика. На шее виден пульс. Поеживаются плечи, словно забыта шаль... В темнеющих зрачках все лучше проступает мое отражение. Я знаю взрослую ложь, и слышать-видеть ее просто. Я вытащу из моего героя человека, даже если его завтра посадят, он будет лучший из лучших здесь и сейчас. Без вранья, ибо человек жив в каждом и говорит в каждом. Но я всегда увижу и услышу, где споткнулся голос и нерв.
С детьми это сложно. С детьми-сиротами - это еще сложнее. У тебя есть момент. У нас есть момент - у меня, и у него. И ты хочешь правды, о нем, от сердца, из глубины, чтобы не писать банального "активный, контактный мальчик, любит мастерить", ты хочешь услышать ребенка и впиваешься в него всем, чем только можно, повторяя внутри себя свою извечную, проверенную сотнями интервью, мантру "я люблю тебя, душа, расскажи мне, чем ты живешь и дышишь". А он хочет - домой...
И я понимаю, что вот сейчас он верит и надеется, что его возьмут. Он рассказывает о себе лучшее и скатывается обратно в ребенка - обиженного, разуверевшегося, зажатого. Он боится чем-то поделиться и скатывается обратно в ребенка - веселого, забывающего все плохое с легкостью. Он не верит в то, что его возьмут домой, потому что его уже снимали и спрашивали, но в этом не было эффекта. Никто не пришел. И он не верит, но ждет и надеется, зажмурив глаза, как зажмуривались мы все в детстве, надеясь, что чуду просто надо дать возможность прийти. А для этого надо закрыть глаза. И посильнее. И для детей из детдома семья, любовь, востребованность - чудо, которое почему-то не приходит.
Ребенок не мог не испытать обиды и ощущения брошенности и ненужности. Он испытал их. Он не мог не испытать на себе недостаток любви, тепла, заботы и внимания. Он испытал их. Его помяла система и неосторожные слова. Его помяли счастливые истории усыновления детей, которые до сих пор не про него. Его помяли собственные вопросы о том, почему берут других, а его - нет. И я сижу и вслушиваюсь в слова, вглядываюсь в лицо, чтобы понять - где он, где он настоящий... этот детдомовский ребенок. Где в нем сейчас говорит система, воспитатели, обиды, общественное, ожидания, где говорят воспоминания о родителях и мнение о них между любовью, ненавистью, недоумением и "забыл". А где он - такой, как есть? Как задумано?
Но у жизни нет "бы", и поэтому я не могу не учитывать систему и все прочие вещи. Я слушаю и его рассказы о том, что вокруг него, слушаю слова о том, как он видит все происходящее, как видит мир несмотря на то, что было в его жизни, что чувствует. Я вижу, как появляется растерянность на вопросы о родителях, я задаю эти вопросы, чтобы знать не только о манной каше и любимом паровозике, но и о том, что тревожит, и как он отвечает себе на вопросы о жизни. Чтобы те, кто ищут ребенка, узнали своего, с его историей, душой, а не с психо-физиологическими характеристиками.
Я никогда еще не была так неуверенна в себе как профессионале. Я записываю в блокнот и на диктофон - ребенка и воспитателей, прошу о повторной встрече перед съемкой ролика, хотя бы полчаса с каждым, чтобы понять ребенка еще лучше, чтобы показать того, кто открылся, позабыв обо всем, что было - стал болтать, поделился сомнениями, вступил в равный диалог, потребовал своего... и только после мы идем снимать видео. А потом я еще долго внутри себя ищу те самые верные слова. Без слез, без "жалко сиротку", без "почему" - про ребенка, про эту душу, у которой в жизни вот так. И, да, это непросто... видеть, слышать, понимать... но я уважаю решение судьбы, жизни и верю в то, что этот путь для чего-то нужен.
Я заметила, что дети в детдоме другие. Души другие, что ли. Подготовленные. Как те, кто прошел войну и лагеря. Сегодня таких не выпускают. Там, где семейные рыдают в три ручья, считая что-то трагедией, сироты не по опыту жизни... по опыту души знают, что это - надо пережить. Как-то так внутри знают. Это не черствость, не мозоль, это какое-то другое знание. А сверху него все прочее, и это "прочее" надо отодвинуть, чтобы услышать душу.
А так... вечерами в ушах звучат их слова, перед глазами стоят их глаза. Вчера шестилетний Данька, когда мы пришли его снимать, защищал нас от других детей, крича "не трогай моих маму и папу", мне было больно, он защищал свое право на семью, думая, что мы пришли за ним. Отчаянно защищался и кидался, задрав голову, не видя ничего из-за налезшей на глаза шапки, не соизмеряя свои силы с соперником.
Каждый день я думаю все время о том мальчишке, что очень понравился в первую встречу и как-то все время пронюхивает, что мы пришли в детдом, приходит поговорить и рассказать, как живет, спрашивает, когда снимать будем видео о нем. А мы не будем - у него мама выкрутит руки директору, социальному педагогу и мальчишке. И он приходит, спрашивает, вертится под ногами, как будто свой. А я все думаю, как ему было бы интересно там или вот там. И вечерами мы с Димой обсуждаем, куда бы мы пошли, и что вообще сегодня Ваня нам говорил, какие нужны документы... а потом я еще раз переслушаю дома его интервью.
В ушах звучат слова, сказанные Данькой нашей Ирине - фотографу проекта "у тебя глаза, как у моей мамы. Ты только не пей". Сказанные Владом слова "четвертый год уже ищут родителей, ни фига не нашли"...
Большие истории в маленьких репликах. Больше и не скажешь. Больше и не спросишь. И этих заготовок никогда не будет в моих блокнотах. Нужно просто прийти и жить там. С ними.
И мы придем - Дима, Ирина, Макс, я. Сзади нас встанет воспитатель. В двери будут заглядывать другие ребята. Но мы замрем и будем снимать, слушать и жить, садиться на пол, ложиться на пол, идти на поводу и не идти, переглядываться с болью и продолжать работать... Переписываться вечером и обсуждать, переживать и верить, что эти слова, это фото, этот ролик - ниточка к новой жизни для ребенка, которая будет про любовь и приятие. Обязательно будет.
Лена