(no subject)
Искали печку долго. Хватали за рукава прохожих, заглядывали им в глаза, не получив вразумительного ответа - разводили руками: ну как же так, это знаменитый сувенир Гюмри, как вы можете о нём не знать!
Женщина окликнула нас, когда мы уже отчаялись. Глаза у нее были совсем как у советских кукол: круглые, блекло-голубые, в густой опушке длинных тёмных ресниц.
- Пойдёте вверх по улице, увидите два магазинчика, там и будут ваши печки, - и она зашагала впереди, показывая нам дорогу.
На спине её куртки крупными буквами красовалась нашивка «GOD».
- И God укажет нам путь, - шепнула я. Мы похихикали.
Печек, конечно же, в сувенирных магазинчиках не оказалось. Бог поводил нас по аляповатым залам, и, потеряв интерес, выпроводил восвояси. Но не забыл о нас.
Второй вестник оказался кудрявым суетливым юношей с глазами цвета ночи.
- Подкинете по 1000 драмов за каждую печку, я вам их достану, - обещал он.
Поколебавшись, подкинули. Он забрал деньги и канул в туман. Тяжело зазвонили колокола церкви Святой Богородицы. Утром я зашла туда, чтобы полюбоваться иконой «Семь ран». Иконы - нетипичная для апостольской церкви история, потому если будете в Гюмри, сходите посмотреть, лучше ранним утром, когда в храме почти безлюдно. Полюбуйтесь скорбными ликами Марии и двух жён-мироносиц, Спасителя, семерых ангелов, глядящих сверху испуганными глазами. Подумайте о вечном сквозь тишину, запах ладана и свечей. Потом медленно поверните голову направо и с умилением обнаружьте в крохотной нише аккуратно сложенные предметы для уборки: старую деревянную швабру, веник, метлу, мокрые, развешенные на просушку тряпки, вымытое до блеска алюминиевое ведро. Если напрячь слух, можно услышать, как на каменный пол капает с тряпок вода. Никакого пафоса, жизнь, какая есть, какой она и должна быть.
Вечером того же дня второй вестник вручил нам печки. «Звоните, если ещё что-то понадобится, всё достану», - заверил он и растворился в воздухе Чеширским котом. Я повертела в руках сувенирную печку. Она немного смахивала на печи моего детства: жестяная, ржавая, со скрипучей заслонкой и боевито торчащей трубой. Только если наша печь прямоугольная, эта круглая, примусом. Я везла её сквозь отменённые рейсы и локдауны в Москву, чтобы хранить с остальными дорогими сердцу армянскими артефактами. Их у меня собралась внушительная коллекция: ослик, пастух, тряпичная кукла-старушка, сшитая моей сестрой Сонечкой. Гранат. Коллаж: лежащий на боку карас и плотно прикрытая дверь погреба. Глиняная чашка. Сосновая шишка из Берда. Инструмент, сделанный моим прапрадедом Василием для моей прапрабабушки Анатолии - она использовала его, когда ткала ковры. Теперь ещё печка, раздобытая в Гюмри.
И да, открытка.
У этой открытки, кстати, смешная история. Привезла я её из Милана. С Миланом вообще вышло странно. Я там пробыла всего два дня. В первый день бродила наобум по городу и вышла к армянскому хачкару. Я аж глазам своим не поверила, обошла его со всех сторон, погладила завитки креста. Всё верно, он. Стоило лететь в Италию, чтобы любоваться армянским хачкаром.
На второй день ушла от греха в обратном направлении и заметила в окне сувенирного магазинчика открытку, показавшуюся мне смутно знакомой, армянской. Но продавец уверил, что автор - итальянец.
- Наверное, сицилийский художник, - неуверенно предположила я.
- Да, да, - энергично закивал продавец.
Я ему поверила, но, вернувшись в Москву, открытку на полочку с армянскими артефактами поставила - пусть будет, уж очень она какая-то родная.
На днях протирала пыль с этой полки и уронила на пол открытку. Подняла, перевернула и наконец-то прочитала имя художника. «Karalov, “The mother and the guests, 1953”».
Гугл обнаружил только одного художника Каралова: Иосиф (Овсеп) Артемьевич Каралов (Каралян). Тбилисский армянин.
Страшно подумать с каким армянским уловом я вернусь, если меня, к примеру, на Марс отправить. А лучше на Сатурн. У него колец много, представляете, сколько всего я могу там раздобыть?
Женщина окликнула нас, когда мы уже отчаялись. Глаза у нее были совсем как у советских кукол: круглые, блекло-голубые, в густой опушке длинных тёмных ресниц.
- Пойдёте вверх по улице, увидите два магазинчика, там и будут ваши печки, - и она зашагала впереди, показывая нам дорогу.
На спине её куртки крупными буквами красовалась нашивка «GOD».
- И God укажет нам путь, - шепнула я. Мы похихикали.
Печек, конечно же, в сувенирных магазинчиках не оказалось. Бог поводил нас по аляповатым залам, и, потеряв интерес, выпроводил восвояси. Но не забыл о нас.
Второй вестник оказался кудрявым суетливым юношей с глазами цвета ночи.
- Подкинете по 1000 драмов за каждую печку, я вам их достану, - обещал он.
Поколебавшись, подкинули. Он забрал деньги и канул в туман. Тяжело зазвонили колокола церкви Святой Богородицы. Утром я зашла туда, чтобы полюбоваться иконой «Семь ран». Иконы - нетипичная для апостольской церкви история, потому если будете в Гюмри, сходите посмотреть, лучше ранним утром, когда в храме почти безлюдно. Полюбуйтесь скорбными ликами Марии и двух жён-мироносиц, Спасителя, семерых ангелов, глядящих сверху испуганными глазами. Подумайте о вечном сквозь тишину, запах ладана и свечей. Потом медленно поверните голову направо и с умилением обнаружьте в крохотной нише аккуратно сложенные предметы для уборки: старую деревянную швабру, веник, метлу, мокрые, развешенные на просушку тряпки, вымытое до блеска алюминиевое ведро. Если напрячь слух, можно услышать, как на каменный пол капает с тряпок вода. Никакого пафоса, жизнь, какая есть, какой она и должна быть.
Вечером того же дня второй вестник вручил нам печки. «Звоните, если ещё что-то понадобится, всё достану», - заверил он и растворился в воздухе Чеширским котом. Я повертела в руках сувенирную печку. Она немного смахивала на печи моего детства: жестяная, ржавая, со скрипучей заслонкой и боевито торчащей трубой. Только если наша печь прямоугольная, эта круглая, примусом. Я везла её сквозь отменённые рейсы и локдауны в Москву, чтобы хранить с остальными дорогими сердцу армянскими артефактами. Их у меня собралась внушительная коллекция: ослик, пастух, тряпичная кукла-старушка, сшитая моей сестрой Сонечкой. Гранат. Коллаж: лежащий на боку карас и плотно прикрытая дверь погреба. Глиняная чашка. Сосновая шишка из Берда. Инструмент, сделанный моим прапрадедом Василием для моей прапрабабушки Анатолии - она использовала его, когда ткала ковры. Теперь ещё печка, раздобытая в Гюмри.
И да, открытка.
У этой открытки, кстати, смешная история. Привезла я её из Милана. С Миланом вообще вышло странно. Я там пробыла всего два дня. В первый день бродила наобум по городу и вышла к армянскому хачкару. Я аж глазам своим не поверила, обошла его со всех сторон, погладила завитки креста. Всё верно, он. Стоило лететь в Италию, чтобы любоваться армянским хачкаром.
На второй день ушла от греха в обратном направлении и заметила в окне сувенирного магазинчика открытку, показавшуюся мне смутно знакомой, армянской. Но продавец уверил, что автор - итальянец.
- Наверное, сицилийский художник, - неуверенно предположила я.
- Да, да, - энергично закивал продавец.
Я ему поверила, но, вернувшись в Москву, открытку на полочку с армянскими артефактами поставила - пусть будет, уж очень она какая-то родная.
На днях протирала пыль с этой полки и уронила на пол открытку. Подняла, перевернула и наконец-то прочитала имя художника. «Karalov, “The mother and the guests, 1953”».
Гугл обнаружил только одного художника Каралова: Иосиф (Овсеп) Артемьевич Каралов (Каралян). Тбилисский армянин.
Страшно подумать с каким армянским уловом я вернусь, если меня, к примеру, на Марс отправить. А лучше на Сатурн. У него колец много, представляете, сколько всего я могу там раздобыть?
