(no subject)
Зима начинается с аппетита. Хочется макать горбушку в горячий, кисловато-огненный соус хохоба, и, обжигаясь, подбирать лук, гранатовые зёрна и кусочки мяса.
Хочется сидеть у дровяной печки и наблюдать, как прабабушка переворачивает кончиком ножа тонкие ломтики запекаемого картофеля, внимательно следя, чтобы она присолила обе стороны - у неё прохудилась память, потому приходится многое напоминать.
Хочется, чтобы папа намял в мацун домашнего хлеба, посыпал сахарным песком (любимое лакомство его детства) и кормил нас, рассказывая очередную свою историю.
Хочется, чтобы мама… нет, пусть она не готовит, пусть она возьмёт меня с собой на кировабадский рынок. Хочется плестись за ней хвостиком от прилавка к прилавку, выбирая королёк и мандарины, и недоверчиво разглядывать бархатные круги персиков, гадая, как они умудрились дожить до декабря.
- Если каждый персик завернуть в вощёную бумагу и хранить на верхней полке погреба таким образом, чтобы они не соприкасались, то вполне могут до Нового года продержаться, - словно прочитав мои мысли, объясняет торговка и протягивает самый большой и красивый персик, - ал, гёзал эрмени.
Ничего из того, что было в моей жизни, уже не будет: ни того зверского зимнего аппетита, ни запечённых прабабушкой ломтиков картошки, ни кировабадского рынка, ни круглого, словно перевёрнутое блюдце, часовенного купола монастыря Дадиванк, ни ангела-хранителя шушинской церкви Казанчечоц. Папа не рассказывает больше своих историй, он молчалив и погружён в себя. Мама не вспоминает Кировабад, она, кажется, запретила себе думать о том, что наполняло её жизнь грустными и одновременно радостными мыслями.
И всё же они не позволяют нам отчаиваться.
Папа собирает урожай шоколадного королька и яблок, сад в этом году плодоносит так, будто ему за это приплачивают.
- По идее ничего не должно было вырасти, ты ведь делал всё, чтобы деревья высохли на корню! - разводит руками мама при виде очередной партии фруктов.
- Женщина, не делай мне мозг! Урожай бы случился хотя бы потому, что у этих деревьев мой характер!
- Невыносимый?
- Непобедимый!
Мама печёт рождественский штоллен - тяжёлый, пряный, орехово-цукатный, обильно пропитанный ромом.
- Без фикстульной выпечки никак? - язвит папа.
- Никак! Ты можешь свою гату есть. А я буду штоллен!
- Тебе лишь бы выпендриться, кировабадци.
- Не всем же быть бердскими ишаками!
Там, на осиротелой границе, где на расстоянии вытянутой руки был Арцах, а теперь кровоточащая рана - папа собирает урожай, а мама печёт рождественский штоллен.
Счастье и надежда звучат голосами наших близких.
Дай им бог здоровья и долгих лет жизни.
А нам - мудрости и сил начать всё с нуля.
Раз уж эти испытания выпали на нашу долю, значит именно нам и дано с ними справиться.
Я верю, я знаю - мы справимся.
Хочется сидеть у дровяной печки и наблюдать, как прабабушка переворачивает кончиком ножа тонкие ломтики запекаемого картофеля, внимательно следя, чтобы она присолила обе стороны - у неё прохудилась память, потому приходится многое напоминать.
Хочется, чтобы папа намял в мацун домашнего хлеба, посыпал сахарным песком (любимое лакомство его детства) и кормил нас, рассказывая очередную свою историю.
Хочется, чтобы мама… нет, пусть она не готовит, пусть она возьмёт меня с собой на кировабадский рынок. Хочется плестись за ней хвостиком от прилавка к прилавку, выбирая королёк и мандарины, и недоверчиво разглядывать бархатные круги персиков, гадая, как они умудрились дожить до декабря.
- Если каждый персик завернуть в вощёную бумагу и хранить на верхней полке погреба таким образом, чтобы они не соприкасались, то вполне могут до Нового года продержаться, - словно прочитав мои мысли, объясняет торговка и протягивает самый большой и красивый персик, - ал, гёзал эрмени.
Ничего из того, что было в моей жизни, уже не будет: ни того зверского зимнего аппетита, ни запечённых прабабушкой ломтиков картошки, ни кировабадского рынка, ни круглого, словно перевёрнутое блюдце, часовенного купола монастыря Дадиванк, ни ангела-хранителя шушинской церкви Казанчечоц. Папа не рассказывает больше своих историй, он молчалив и погружён в себя. Мама не вспоминает Кировабад, она, кажется, запретила себе думать о том, что наполняло её жизнь грустными и одновременно радостными мыслями.
И всё же они не позволяют нам отчаиваться.
Папа собирает урожай шоколадного королька и яблок, сад в этом году плодоносит так, будто ему за это приплачивают.
- По идее ничего не должно было вырасти, ты ведь делал всё, чтобы деревья высохли на корню! - разводит руками мама при виде очередной партии фруктов.
- Женщина, не делай мне мозг! Урожай бы случился хотя бы потому, что у этих деревьев мой характер!
- Невыносимый?
- Непобедимый!
Мама печёт рождественский штоллен - тяжёлый, пряный, орехово-цукатный, обильно пропитанный ромом.
- Без фикстульной выпечки никак? - язвит папа.
- Никак! Ты можешь свою гату есть. А я буду штоллен!
- Тебе лишь бы выпендриться, кировабадци.
- Не всем же быть бердскими ишаками!
Там, на осиротелой границе, где на расстоянии вытянутой руки был Арцах, а теперь кровоточащая рана - папа собирает урожай, а мама печёт рождественский штоллен.
Счастье и надежда звучат голосами наших близких.
Дай им бог здоровья и долгих лет жизни.
А нам - мудрости и сил начать всё с нуля.
Раз уж эти испытания выпали на нашу долю, значит именно нам и дано с ними справиться.
Я верю, я знаю - мы справимся.