О депутатах-единороссах и православных публицистах
...Еще сравнительно недавно известный православный публицист(ТМ) Сергей Худиев убеждал публику, что Елену Мизулину, предложившую отбирать детей у однополых семей, дескать, просто неправильно поняли, что детей отбирать никто не собирается и что сеять панику, распространяя пост-призыв с фотографией из Варшавского гетто - "слишком преждевременно".
И вот... из вчерашних новостей - у ЛГБТ-родителей и у ЛГБТ-семей опять хотят отобрать детей:
"Если у нас есть закон, напрямую запрещающий пропаганду гомосексуализма среди несовершеннолетних, то в Семейный кодекс должна быть внесена поправка, что, если кто-то из супругов исповедует нетрадиционною сексуальную ориентацию, он должен быть лишен родительских прав. Для того чтобы ограничить воздействие этого человека на собственных детей."
И одновременно, в тот же день - на фейсбуке совершенно пронзительный текст моей приятельницы, правнучки расстрелянного большевиками Густава Шпета, о ее поездке в 2005 г. в Польшу, в мемориальный музей Освенцим, - о том, "как это было", как "цивилизованная" европейская страна, начавшая с относительно "мягких" Нюрнбергских законов, пришла к газовым камерам и к "медицинским" экспериментам на людях:
В Израиле день памяти жертв Холокоста и я решила, что уже достаточно дистанцировалась от своего текста, чтобы им поделиться. Это рассказ о посещении Освенцима. Изначально это было письмо очень близкому кругу друзей и родных, потом я давала его отдельным людям. Для меня это очень важный текст (хотя потом я писала об этом диплом - но это была уже другая история), хотя теперь мне он кажется многословным и нескладным и во многом очевидными - я его писала в 2005 году, (мне было 23 года), но ничего менять и править я все равно не буду. Делюсь, как есть:
* * *
Мне нелегко писать на эту тему не столько потому, что «тяжело», сколько потому что стыдно. В наше время можно открыто говорить на религиозные темы и это безусловно благо, но меня не покидает чувство неловкости, когда начинают рассказывать о том кто за кого молился или что именно «послал мне Господь во смирение». Вроде все сказано верно, и по существу, но часто в подобных разговорах не хватает одного - целомудрия. Именно с целомудрием, в полном смысле слова, можно касаться глубоко личных тем. К чему я это?
К тому, что подходя к рассказу о том что я видела, чувствовала и думала, когда два дня тому назад бродила по Освенциму, я боюсь, что мне не хватит ни мудрости ни цельности, потому, что все, что связано с Холокостом и ГУЛАГом всегда было для меня чем-то личным, имеющем отношение не столько к истории, сколько ко мне, моей душе и совести. Думаю, что в этом я не одна. Говорить о Холокосте без фальши и одновременно без пафоса возможно в двух случаях - или имея за плечами подобный опыт, опыт прохождения через этот ад (Примо Леви) - (и тогда любая форма оправдана); или же, обладая каким-то необыкновенным чутьем и талантом (Роберто Бенини). У меня нет ни того, ни другого, однако я знаю, что мой стыд - ложный. Об этом надо говорить с друзьями и знакомыми, об этом надо писать книжки и статьи, снимать фильмы и передачи. И переборщить тут нельзя, потому что трагедии равной по масштабу той трагедии, которая произошла с человечеством в 20 веке нет и, дай Бог, никогда не будет. Посему простите, если пишу не так, и если что-то вас покоробит, я не претендую на объективность. Опыт посещения Освенцима сравним только с религиозным опытом, да что там лукавить - является таковым по сути, а, соответственно, может быть только субъективным.
Один день в Освенциме
Если они умолкнут, то камни возопиют.
(Лк 19:40)
Собственно говоря, концлагерей под названием Освенцим (Аушвиц) было три. Аушвиц -1 (основной), Аушвиц 2- Биркинау (Бжезинка) и Аушвиц 3- Моновиц, от которого почти ничего не осталось. Освенцим и Освенцим2 - Бжезинка разные. Разные были и мои впечатления - день словно разбился на две части.
Я стою на вокзале в городе Освенцим. Нормальном провинциальном городке, где ходят автобусы, в киосках продают сигареты, а жители ходят в магазины и пьют кофе в кафе. И это уже странно. Странно и то, что хотя в Освенцим приезжают сотни тысяч людей, на вокзале далеко не сразу разберешься, как собственно добраться до лагеря и в какой он стороне. Микроскопическое объявление сообщает о том, что до «museum» ходят такси. Я же ожидала, что везде поставлены огромные указатели на всех языках мира. Автобуса пришлось ждать долго, и даже когда я вышла на правильной остановке, я не сразу нашла лагерь.
Книжная лавка, вход, как-то все не очень доходит до сознания. Прохожу сквозь здание внутрь. Недалеко стоят ворота - те самые, главные над которыми чернеют железные буквы ARBEIT MACHT FREI. Я вхожу. Тянутся ровные улицы с 2-3-х этажными кирпичными домами. Это бараки. Ослепительно светит солнце. «Освенцим»,- говорю я сама себе, и мне хочется выключить эти солнечные лучи, их, как кажется, почти «кощунственный свет». Хочется выключить птиц поющих в кронах деревьев. Потому что не думать невозможно; Видели ли хоть иногда этот свет они, или небо всегда было затянуто черным дымом из труб крематория? А птицы, неужели они пели тут и тогда? Это кажется немыслимым. Однако еще немыслимей эти толпы туристов, именно туристов из Америки, Голландии, Германии и других стран, которые приезжают в больших автобусах, ходят по этой земле, как хозяева жизни, гогочат, смачно что-то жуют, целуются и фотографируются у входа в газовую камеру… Помню как несколько месяцев назад показывали русских туристов в Таиланде, преспокойно отдыхающих на берегу через пару дней после цунами - что-же это, неужели так глух и слеп род человеческий, неужели так по-детски, так непростительно беспечен? Очень часто в случаях таких вот «пиров во время чумы» говорят, что «жизнь продолжается», что «мы то живы» и «нельзя пребывать в вечном трауре». В столовой у главного входа в Освенцим -1 за столиками сидят люди и пьют чай с бутербродами. И ничего, не встает поперек горла. А что собственно такого? Я пишу это с осуждением? «читаю мораль»? Пожалуй так. А разве можно иначе?
Есть и другие. Те приехали сами, как правило, поодиночке, вдвоем или втроем, и ведут себя тише. Более осмысленный взгляд у французов, хозяева жизни среди них мне не попались. Ярко выделялась на фоне остальных группа подростков и молодых ребят постарше из… Израиля. Те же пестрые одежды, проколотые носы, мобильники… но у всех в глазах страх и скорбь и упование. И мне кажется, я не обманываюсь. Тревожно все это. Пусть даже я слишком обобщила или может, смотрела предвзято, но не значит ли на самом деле, что Холокост так и остался трагедией еврейского народа и так и не стал мировой Катастрофой? Выводы не сделаны, не прочувствованы. Возможно, надеюсь, постепенно сознание изменится и то, что Освенцим не стерся окончательно с лица земли будет тому залогом.
Я не случайно так долго говорю о посетителях - это ведь очень важно: люди ходят по земле, в которой лежит прах не доисторических людей, а им подобных, их соседей, почти современников, отцов и матерей, сестер и братьев, и меня не оставляет мысль, что те были такие же, как я, как мы - разные: порядочные и не очень, робкие и хапуги, верующие и неверующие, городские и деревенские, либералы и консерваторы. Одна судьба? Нет, миллионы разных судеб. Как тут можно не «Imagine that…»? И как страшно признать, что можешь imagine себя не только жертвой, но и палачом, и циником, извлекающим выгоду из страданий ближних или просто тем, кто трусливо спасая собственную шкуру, примкнул к молчащему большинству. Едва ли мы были бы героями, окажись мы там и тогда. К счастью для нас - проверить это не дано.
Я иду вдоль улиц не как намечено в путеводителе, а в другую сторону. В этих бараках, совсем не таких, как те, которые мы видели в фильмах (такие есть в Биркенау, но об этом позже) устроены экспозиции в память о жертвах из разных стран. Каждый барак или половина барака посвящен словакам, полякам, чехам, венграм, югославам, австриякам, французам, бельгийцам, итальянцам или русским. Экспозиции сделаны, по-видимому, в разное время и с разной степенью мастерства. Самая старая и традиционная, наверное, польская. Документы и фотографии на стенах. Запомнились выстроенные в шеренги полосатые лагерные одежды, словно шествие заключенных, лишенных лиц и тел.
К стыду своему, до меня впервые дошло, сколько узников Освенцима прошедших все, до последнего круга, были не-евреями, не- цыганами, не свидетелями Иеговы, не гомосексуалистами и не инвалидами. Сколько было поляков, русских, членов сопротивления. (Возможно потому, что в России стоит произнести слово «Освенцим», как неизбежно начинают кричать, что нечего, мол, выделять евреев - там погибло много русских военнопленных, украинцев, поляков т.д. и у меня всегда была реакция «от обратного»?) Может я не права, но когда я читала там подписи по-русски «гитлеровские палачи», «фашистский режим», «пытки», «угнетенные народы» мне и в этих надписях виделось что-то фальшивое, желание перекинуть ответственность: мы-то герои-освободители, а не какие-нибудь там изверги. Мы мир от фашизма освободили. Надеюсь, все же, это уже паранойя и я прочла то, чего не было)
Одними из первых погибших от циклона Б были русские военнопленные. Лагерь построили для пленных поляков в 1940 году, а «окончательное решение» оформилось в 1942. Пишу, потому что раньше мало задумывалась о том, каким Освенцим был в начале своей истории. В Биркенау у памятника лежат бронзовые таблички с надписями на разных языках. На них написано о том что, этот памятник посвящен «тысячам погибших разных национальностей, в основном евреев».
Не буду подробно описывать каждую экспозицию бараков и корпусов 15-21. Все они впечатляющие и нужные, но несколько повторяют музей Холокоста в Вашингтоне и Яд Вашем (или наоборот?), а я было и там и там. Отмечу только несколько выставок: Венгерскую из камня и стекла, с экранами на которых постоянно крутят хроники, польскую, о которой уже писала, бельгийскую, с полосатыми стенами и уютной комнаткой с фортепиано, салфеточками и столом, на котором оставлено вязание - собирательный образ семейного дома: в таком мог жить любой из нас. Лучше и современней всего сделана французская выставка. Много историй и лиц крупным планом, комната от пола до потолка увешенная детскими фотографиями на металлических пластинах. То тут то там попадаются тени (на самом деле они нарисованы, но кажутся настоящими) - тень пожилой пары, тень идущих, взявшихся за руки детей, человека в шляпе, двух женщин, старика-хасида. Невольно поворачиваешь голову, чтобы увидеть тех, кто отбрасывает эти тени на стены комнат и коридоров. Выхожу из темного корпуса и меня ослепляет мартовское солнце. Невольно вздыхаю - свобода. Но тут же спохватываюсь - нет. Нет тут свободы, нет ни внутри, ни снаружи, ни в лазарете, ни на работах, тут ее нет никогда и нигде, даже во сне. Глаза привыкают, и яркий свет заливает лагерную кухню, вышку и виселицу. Здесь казнили и устраивали поверки. Около каждого «объекта» стоят таблички, где приводятся даты, цифры имена и факты. Корпус 11 -«корпус смерти» - тюрьма в тюрьме. Страшные подземелья остались почти без изменений. Тут как раз впервые и отравили циклоном Б (ранее он использовался для дезинсекции) около 1000 человек - русских военнопленных и больных. Камеры с глазками, параши, окна (хотя и без «намордников»). В одной из камер вместо окна лишь маленькая дырка. Тут часто погибали из-за отсутствия воздуха. В стоячих камерах заключенных ставили по 4 человека в узкие каменные «стаканы» 90х90 см. Стояли сутками и умирали стоя. Среди камер, в которых морили голодом, есть камера под номером 18 - тут сидел Максимилиан Кольбе, мученик Католической Церкви, ныне причисленный к лику святых. В другой камере на стене нацарапаны рисунки - Распятье и икона Христа. На первом этаже заседал т.н. «суд» , в основном приговаривавший к пыткам, (их проводили во внутр. дворике) или к высшей мере. В большом дворе между корпусами стоит стена смерти. Все окна, выходящие во двор, зашиты деревянными щитами. Сейчас у стены лежат множество венков (в январе было 60-летие освобождения лагеря). Здесь расстреляны тысячи. Длинный и гулкий двор. Слово «расстрел» привычней для нашего уха, чем «газовые камеры». Я вспомнила о прадедушке Густаве Густавовиче: тоже расстрел. И нет даже той стены, к которой можно положить венок. Иногда расстреливали прямо в раздевалке. На рукомойниках висит полосатая одежда, а в грязный бетонный пол уже навсегда въелась кровь.
Еще один корпус посвящен истории еврейского мученичества. Пожалуй, никакие документы под стеклом и никакие фотографии на стенке не передают Катострофу с такой силой, как это сделано в небольшой комнате на первом этаже корпуса 27. Я вхожу и теперь наоборот, после яркого света улицы, кажется совсем темно. Стены из кирпича, посредине в полу светится небольшая прямоугольная яма, закрытая стеклом, под которым лежат какие-то серые камни и магендовид - а откуда-то снизу звуки органа и мужской голос какой-то необыкновенной библейской мощи поет на иврите «О Боже, Милостивый», я не различаю слов, но в ней поется об Освенциме и Дахау, Майданеке и Треблинке, Матхаузене и Терезине. Песнь несется из под земли и в ней вся полнота скорби и величия. А на стене большими буквами на польском и на иврите написано: «И сказал Господь Каину: что ты сделал? Голос брата твоего вопиет ко Мне от земли.»(Быт 4:10) Это плач. И дальше нет слов. Слезы душат.
Именно тут мне я встретила еврейских подростков, о которых уже писала. Они стояли и рыдали друг у друга на груди.
Расскажу и о других корпусах, с которых собственно и следовало начинать осмотр.
Корпус 4 - История уничтожения и история лагеря. Модель крематория. Смазанные фотографии женщин у дверей газовой камеры, снятые тайно одним из зэков зондеркомандо (как?). Бортовка (ткань), сделанная из человеческих волос. Банка циклона Б в кристаллах
Корпус 5 - самый запоминающийся. Особенно для тех, кто не был в Яд Вашеме и в Вашингтонском Музее. Это корпус вещдоков. Не знаю, можно ли вообразить себе что-то наглядней чем комнаты, заваленные горами, настоящими горами обуви - детскими ботиночками и сандалиями, сапогами, разношенными туфлями, деревянными башмаками голландских крестьян и изящными лакированными туфельками, говорящими о том как плохо представляла их обладательница о конечном пути назначения, собирая свой чемодан в дорогу. Чемоданы - целый зал, на всех имя-фамилия и дата рождения написаны крупными белыми буквами. Meier, Gottlieb, Pollak, Gold. Herman Pasternak - я запомнила дату рождения- 2 /7 1900 года. Пустые чемоданы, пережившие хозяев. Иногда белые надписи на крышке все, что известно о человеке. Ни потомков, ни дома, ни могилы. Хотя бы имя. У некоторых не осталось и его. После войны были выписаны миллионы свидетельств о смерти. Миллионы из них так и не были востребованы, потому, что никто из семьи, из родственников и друзей, никто не выжил, а свидетельства так и остались в архивах. Комната щеток - зубных, одежных и кисточек для бритья. Горка очков, словно жалкие трупы насекомых. Пропасть эмалированной посуды- синих тазов, красных мисок, белых кружек, детских горшков. Тонны! Тонны волос! Женских, уже поблекших локонов. Некоторые еще заплетены в косички. Это только то, что обнаружили после освобождения лагеря, то, что не успели отправить в мешках в Германию, на производства, «для фронта и для победы». Страшнее всего выглядит ворох медицинских корсетов, костылей и протезов, деревянных рук, жестяных ног, обмоток, палок, суставов. Трудно убедить себя, что и это тоже не Босх, не гротеск, а реальность.
Корпус 7 - посвящен жилищным условиям в лагере. Солома на бетонном или земляном полу - так спали в первый период строительства лагеря, потом спали на том же полу на тюфяках с гнилым сеном - вот и они тоже тут. Двести человек в помещениях для сорока. Тысяча человек в бараках для трехсот. Трехъярусные нары. Грязь, насекомые, эпидемии, голод.
Корпус 10 - лазарет. «Доктора» вырезали лимфы, вводили в сердце фенол, жестоко убивали ради «экспериментов» детей и взрослых. Сюда же из пришедших эшелонов попадали почти все близнецы. Выжили немногие пациенты, а выжившие остались с тяжелейшими увечьями. Эксперименты по стерилизации. Замораживанию. Всего не перечислишь. Йозеф Менгеле… чистейшее воплощение абсолютного зла и хладнокровной жестокости. На вешалке висит белый халат.
Последнее, что я видела в Освенциме-1 это крематорий. Здание, реконструированное из подлинных обломков. Сначала в нем был еще и морг, потом в 1941-42 г.г. газовая камера, но трупы сжигались там вплоть до 1943 года. Крематорий выглядит, как землянка и он гораздо меньше, чем я себе представляла. Внутри тихо. Людей нет. Печи открыты, а металлические дверцы покрыты страшной черной сажей. У входа, на камне, на нескольких языках надписи призывают to be silent and behave appropriately. Remember those, who suffered and died here. Значит, приходится напоминать.
Я выхожу на улицу. Прошло уже немало часов. Освенцим -1 это тупик. Тупик человечества, памятник отчаянию. Я много читала воспоминаний и книжек и никогда не понимала тех, кто сознательно ограждает себя от знаний и памяти. Это не страх, я не сверх-впечатлительная, но мне было физически дурно и душно. Через эту толщу не продраться. Выхода нет. Есть ли смысл что-то делать, если человек способен на такое? Есть ли вообще в чем-то смысл после Освенцима?Ехать ли в Освенцим-Бжезинку? Я уже начала корить себя за свое вечное желание все успеть и все осмотреть, обычно в ущерб вдумчивости и неспешности. Уже 3 часа. В 4 все закроется. 3 километра. Я хотела пойти пешком, но время поджимало и пришлось сесть в какую-то машину.
Ворота со сторожевой вышкой СС, стоящие прямо у современного шоссе, по которому изредко проносятся машины. На другой стороне дороги поселок - обыкновенные дома, огороды, собаки, мотоциклы, какие-то указатели. Никогда бы не подумала, что у входа в Освенцим живут люди. Что тут их дом. Нет, это все же странно - а с другой стороны как еще? Как может быть иначе? Мне смутно представлялось, что все вокруг должно было сгореть в том же пламени всесожжения, что куда не глянь, будет выжженная земля, что она сгорит от горя и ужаса. Но все спокойно Я вхожу в ворота. Солнце уже клонится к закату. По огромному, необозримому пространству, обнесенному колючей проволокой разлит ровный золотистый свет. Тихо. Очень тихо. Отдельные фигуры. На горизонте чернеют силуэты деревьев. Из ворот и покуда хватает глаз, тянутся рельсы, уходящие в никуда. И это не метафора - они ведут в газовую камеру и крематорий. Я перехожу рельсы и иду направо. Вдоль бараков рвы, наполненные талой водой. Бараки - большие, с узкой полоской окон под крышей. Под ногами хлюпает мокрая земля. Кочки и трава. Никого нет - дверь приоткрыта. Я замираю на пороге. Большое помещение. Неровный земляной пол. По бокам деревянные нары, широченные, покосившиеся, из толстых досок, кое-где проваленные. Длинные - длинные ряды пустых нар. Лучи вечернего солнца проникают в каждую щель. Хочется кого-то окликнуть, и как будто в ответ протяжно скрипит тяжелая деревянная дверь. Я перехожу от одного барака к другому, и везде та же картина - нары, печка, пусто, тихо, гуляет ветер. Один барак, второй, третий…рвы и проволока. Вдали видны сотни торчащих труб - тут тоже везде были бараки. Это «Канада». Я бреду дальше, обходя свежевыкопанные кротовые норки. Во влажной траве гниют щепки и рассыпаны крошки кирпича. Что-то блестит - это осколки от барачных окошек, проволочная решетка, оплавленная стеклом. Я наклоняюсь, беру один небольшой осколок и кладу себе в карман.
Огибаю бараки и опять прихожу к железнодорожному полотну. Уже почти четыре, но никого нет, а спешить невозможно и я иду прямо по шпалам вперед, к горизонту. Шаг за шагом. Слева та самая разгрузочная платформа. Здесь проводили селекцию и здесь почти случайное движение пальца какого-нибудь Гесса или Кремера решало, погибнешь ли ты сегодня или чуть погодя, через неделю или месяц. Скорее всего - сегодня. Разлучали семьи, детей, отцов и матерей. Один из комендантов лагеря сам говорил новоприбывшим, что единственный выход из лагеря - через трубу крематория.
Крематориев в Освенциме-2 Бжезинке было четыре. Ни один не сохранился полностью. Уже понимая, что Германия проиграет войну, начальство вовремя подсуетилось и устранило «объекты». Раскуроченные развалины. Меня удивило, что, судя по, развалинам газовые камеры, как и в Освенциме-1 не слишком большие. Я представляла их огромными. В руинах можно различить подземные раздевалки, куда заталкивали людей перед «душем». Что происходило потом - знают все сами.
Иду дальше. Лагерь бесконечен. Я иду вглубь по тропинке, вдоль которой растут березки (это и есть «бжезинки») и еще какие-то деревья. За лесом открывается заболоченная поляна. Сбоку стоят три черных камня-надгробия. Я читаю, что тут покоится прах освенцимских жертв - пепел ведь закапывали или сбрасывали в пруд. А иногда, когда крематории были перегружены, горы трупов, которые еще несколько часов назад были людьми, просто сжигали. Общая могила, размером с поле. Солнце уже почти зашло. Предел. Есть ли на земле другое место, где бы так сжато, так очевидно была явлена человеческая жестокость и бессилие? Но странное дело, именно там, в Освенциме-2 Бжезинке чувствуется абсолютный мир и покой. Нет, это не самообман, я не питаю иллюзий: я прекрасно знаю, что солнце, тишина этого вечера и шелест деревьев могут ввести в заблуждение. Знаю, что для них никогда тут не было ни мира, ни покоя, а только боль и тьма бесконечная. И деревья никогда не шелестели (как только появлялись почки заключенные их съедали). И все же я смею думать, что то, что я чувствую это не просто поверхностная сентиментальность. Я не приехала в Освенцим в поисках утешения и оправдания - их нет. То, что я встретила в Бжезинке было неожиданно и вопреки всему тому, что я знала о ней.
Как много людей пройдя через Холокост или ГУЛАГ потеряли веру. Как много людей добровольно уходили из жизни годы или даже десятилетия после конца войны? У нас нет никакого права их осуждать; и, тем не менее, я стою там, как на краю земли и чувствую, что нигде так не очевидно, что Бог есть. Только в Израиле еще мне довелось ощутить Присутствие в каждом камне. Простите, и не возмущайтесь. Ирина Ивановна Софроницкая говорила, что нигде Бог не был так близко, как в лагере и нигде за всю жизнь не ощущала Его так остро. Земля Освенцима пропитана ужасом и мукой, но я верю, что есть что-то большее, что все покрывает, даже это. «Претерпевший же до конца спасется»
Нет, ничто на свете не может оправдать Холокост, невинную смерть миллионов, геноцид. Говорят, что Освенцим - это символ. Не знаю. Живой человек, его страдания, любовь и смерть не может быть символом в том отстраненном смысле, какой мы обычно вкладываем в это слово. Но Освенцим может быть символом в другом смысле, в таком же, в каком Крест стал символ Воскресения.
* * *
Вот собственно и все. Я обошла весь круг, не успев дойти только до каменных бараков женского лагеря. У памятника, на ветру одиноко стояли еврейские подростки и тихо пели Хатикву. Я долго шла обратно по тем же рельсам, поднялась на главную сторожевую вышку, последний раз посмотрела сверху на эту землю и вышла. Автобусов не было и я пошла почти наугад к самой обыкновенный станции в городе Освенцим чтобы уехать в Краков. В Кракове меня ждала теплая постель, чай и домашний уют.
«Музей не рекомендуется посещать детям до 14 лет» - не знаю, дети конечно бывают разными, но в целом я не могу с этим согласиться. Не поздно ли? В 14 лет человек уже жестче. Не лучше ли «рассказать об этом детям нашим», чтобы они не «извлекали уроков из истории холокоста», а чтобы понимание этого «урока» входило бы в плоть и кровь. Как у тех еврейских подростков, которые поют Хатикву у крематория. У меня нет ответа. Для меня всегда, с самого детства, мало какие книги были более осмысленные и жизнеутверждающие, как свидетельства жертв тоталитаризма по обе стороны железного занавеса. Свидетельства того, что вопреки самым невероятным мукам, человек может остаться человеком, может не предать себя и других, свидетельства того, что дух неистребим.
Сейчас считается невоспитанно говорить, что «все люди должны то-то и то-то», но хочется сказать именно так: Мы все должны побывать в Освенциме. Не у всех есть возможность доехать до Польши, но все могут читать книги. Они написаны для нас, для каждого из нас. Больше чем газа и боли эти полуживые скелеты боялись быть не услышанными и забытыми. Они лишались близких, и, нередко боролись за свою угасающую жизнь только для того, чтобы «выйти и рассказать». В этой надежде черпали последние силы. Мы не можем вернуть миллионы жизней, но одно мы можем сделать для себя и для них - не убегать, читать и слушать. Это долг. It’s the least we could do.
Сюда, сюда, именно сюда в первую очередь надо ходить в паломничества. Тертуллиан (или Ориген?) писал, что кровь мучеников есть семя Церкви. Тогда не семя ли жизни всего мира кровь мучеников разных вероисповеданий, пролитая в Освенциме и Дахау, на Колыме и на Соловках? Освенцим, вопреки тому, что написано на указателях, не может быть музеем. По крайней мере, Освенцим-2 Бжезинка. Если он станет музеем, то утратится суть. Не знаю, как уж объяснить. В музеях хранят прошлое. Хранят историю. Это же - вне времени. Страшно ли то, что я увидела в Освенциме? Да, страшно. Но едва ли не страшнее не увидеть, не запомнить, забыть.
Краков-Венеция
20 - 23 марта 2005
Очень хочется, чтобы подобное НИКОГДА не повторилось. Очень хочется защитить таких уязвимых дорогих людей.
И вот... из вчерашних новостей - у ЛГБТ-родителей и у ЛГБТ-семей опять хотят отобрать детей:
"Если у нас есть закон, напрямую запрещающий пропаганду гомосексуализма среди несовершеннолетних, то в Семейный кодекс должна быть внесена поправка, что, если кто-то из супругов исповедует нетрадиционною сексуальную ориентацию, он должен быть лишен родительских прав. Для того чтобы ограничить воздействие этого человека на собственных детей."
И одновременно, в тот же день - на фейсбуке совершенно пронзительный текст моей приятельницы, правнучки расстрелянного большевиками Густава Шпета, о ее поездке в 2005 г. в Польшу, в мемориальный музей Освенцим, - о том, "как это было", как "цивилизованная" европейская страна, начавшая с относительно "мягких" Нюрнбергских законов, пришла к газовым камерам и к "медицинским" экспериментам на людях:
В Израиле день памяти жертв Холокоста и я решила, что уже достаточно дистанцировалась от своего текста, чтобы им поделиться. Это рассказ о посещении Освенцима. Изначально это было письмо очень близкому кругу друзей и родных, потом я давала его отдельным людям. Для меня это очень важный текст (хотя потом я писала об этом диплом - но это была уже другая история), хотя теперь мне он кажется многословным и нескладным и во многом очевидными - я его писала в 2005 году, (мне было 23 года), но ничего менять и править я все равно не буду. Делюсь, как есть:
* * *
Мне нелегко писать на эту тему не столько потому, что «тяжело», сколько потому что стыдно. В наше время можно открыто говорить на религиозные темы и это безусловно благо, но меня не покидает чувство неловкости, когда начинают рассказывать о том кто за кого молился или что именно «послал мне Господь во смирение». Вроде все сказано верно, и по существу, но часто в подобных разговорах не хватает одного - целомудрия. Именно с целомудрием, в полном смысле слова, можно касаться глубоко личных тем. К чему я это?
К тому, что подходя к рассказу о том что я видела, чувствовала и думала, когда два дня тому назад бродила по Освенциму, я боюсь, что мне не хватит ни мудрости ни цельности, потому, что все, что связано с Холокостом и ГУЛАГом всегда было для меня чем-то личным, имеющем отношение не столько к истории, сколько ко мне, моей душе и совести. Думаю, что в этом я не одна. Говорить о Холокосте без фальши и одновременно без пафоса возможно в двух случаях - или имея за плечами подобный опыт, опыт прохождения через этот ад (Примо Леви) - (и тогда любая форма оправдана); или же, обладая каким-то необыкновенным чутьем и талантом (Роберто Бенини). У меня нет ни того, ни другого, однако я знаю, что мой стыд - ложный. Об этом надо говорить с друзьями и знакомыми, об этом надо писать книжки и статьи, снимать фильмы и передачи. И переборщить тут нельзя, потому что трагедии равной по масштабу той трагедии, которая произошла с человечеством в 20 веке нет и, дай Бог, никогда не будет. Посему простите, если пишу не так, и если что-то вас покоробит, я не претендую на объективность. Опыт посещения Освенцима сравним только с религиозным опытом, да что там лукавить - является таковым по сути, а, соответственно, может быть только субъективным.
Один день в Освенциме
Если они умолкнут, то камни возопиют.
(Лк 19:40)
Собственно говоря, концлагерей под названием Освенцим (Аушвиц) было три. Аушвиц -1 (основной), Аушвиц 2- Биркинау (Бжезинка) и Аушвиц 3- Моновиц, от которого почти ничего не осталось. Освенцим и Освенцим2 - Бжезинка разные. Разные были и мои впечатления - день словно разбился на две части.
Я стою на вокзале в городе Освенцим. Нормальном провинциальном городке, где ходят автобусы, в киосках продают сигареты, а жители ходят в магазины и пьют кофе в кафе. И это уже странно. Странно и то, что хотя в Освенцим приезжают сотни тысяч людей, на вокзале далеко не сразу разберешься, как собственно добраться до лагеря и в какой он стороне. Микроскопическое объявление сообщает о том, что до «museum» ходят такси. Я же ожидала, что везде поставлены огромные указатели на всех языках мира. Автобуса пришлось ждать долго, и даже когда я вышла на правильной остановке, я не сразу нашла лагерь.
Книжная лавка, вход, как-то все не очень доходит до сознания. Прохожу сквозь здание внутрь. Недалеко стоят ворота - те самые, главные над которыми чернеют железные буквы ARBEIT MACHT FREI. Я вхожу. Тянутся ровные улицы с 2-3-х этажными кирпичными домами. Это бараки. Ослепительно светит солнце. «Освенцим»,- говорю я сама себе, и мне хочется выключить эти солнечные лучи, их, как кажется, почти «кощунственный свет». Хочется выключить птиц поющих в кронах деревьев. Потому что не думать невозможно; Видели ли хоть иногда этот свет они, или небо всегда было затянуто черным дымом из труб крематория? А птицы, неужели они пели тут и тогда? Это кажется немыслимым. Однако еще немыслимей эти толпы туристов, именно туристов из Америки, Голландии, Германии и других стран, которые приезжают в больших автобусах, ходят по этой земле, как хозяева жизни, гогочат, смачно что-то жуют, целуются и фотографируются у входа в газовую камеру… Помню как несколько месяцев назад показывали русских туристов в Таиланде, преспокойно отдыхающих на берегу через пару дней после цунами - что-же это, неужели так глух и слеп род человеческий, неужели так по-детски, так непростительно беспечен? Очень часто в случаях таких вот «пиров во время чумы» говорят, что «жизнь продолжается», что «мы то живы» и «нельзя пребывать в вечном трауре». В столовой у главного входа в Освенцим -1 за столиками сидят люди и пьют чай с бутербродами. И ничего, не встает поперек горла. А что собственно такого? Я пишу это с осуждением? «читаю мораль»? Пожалуй так. А разве можно иначе?
Есть и другие. Те приехали сами, как правило, поодиночке, вдвоем или втроем, и ведут себя тише. Более осмысленный взгляд у французов, хозяева жизни среди них мне не попались. Ярко выделялась на фоне остальных группа подростков и молодых ребят постарше из… Израиля. Те же пестрые одежды, проколотые носы, мобильники… но у всех в глазах страх и скорбь и упование. И мне кажется, я не обманываюсь. Тревожно все это. Пусть даже я слишком обобщила или может, смотрела предвзято, но не значит ли на самом деле, что Холокост так и остался трагедией еврейского народа и так и не стал мировой Катастрофой? Выводы не сделаны, не прочувствованы. Возможно, надеюсь, постепенно сознание изменится и то, что Освенцим не стерся окончательно с лица земли будет тому залогом.
Я не случайно так долго говорю о посетителях - это ведь очень важно: люди ходят по земле, в которой лежит прах не доисторических людей, а им подобных, их соседей, почти современников, отцов и матерей, сестер и братьев, и меня не оставляет мысль, что те были такие же, как я, как мы - разные: порядочные и не очень, робкие и хапуги, верующие и неверующие, городские и деревенские, либералы и консерваторы. Одна судьба? Нет, миллионы разных судеб. Как тут можно не «Imagine that…»? И как страшно признать, что можешь imagine себя не только жертвой, но и палачом, и циником, извлекающим выгоду из страданий ближних или просто тем, кто трусливо спасая собственную шкуру, примкнул к молчащему большинству. Едва ли мы были бы героями, окажись мы там и тогда. К счастью для нас - проверить это не дано.
Я иду вдоль улиц не как намечено в путеводителе, а в другую сторону. В этих бараках, совсем не таких, как те, которые мы видели в фильмах (такие есть в Биркенау, но об этом позже) устроены экспозиции в память о жертвах из разных стран. Каждый барак или половина барака посвящен словакам, полякам, чехам, венграм, югославам, австриякам, французам, бельгийцам, итальянцам или русским. Экспозиции сделаны, по-видимому, в разное время и с разной степенью мастерства. Самая старая и традиционная, наверное, польская. Документы и фотографии на стенах. Запомнились выстроенные в шеренги полосатые лагерные одежды, словно шествие заключенных, лишенных лиц и тел.
К стыду своему, до меня впервые дошло, сколько узников Освенцима прошедших все, до последнего круга, были не-евреями, не- цыганами, не свидетелями Иеговы, не гомосексуалистами и не инвалидами. Сколько было поляков, русских, членов сопротивления. (Возможно потому, что в России стоит произнести слово «Освенцим», как неизбежно начинают кричать, что нечего, мол, выделять евреев - там погибло много русских военнопленных, украинцев, поляков т.д. и у меня всегда была реакция «от обратного»?) Может я не права, но когда я читала там подписи по-русски «гитлеровские палачи», «фашистский режим», «пытки», «угнетенные народы» мне и в этих надписях виделось что-то фальшивое, желание перекинуть ответственность: мы-то герои-освободители, а не какие-нибудь там изверги. Мы мир от фашизма освободили. Надеюсь, все же, это уже паранойя и я прочла то, чего не было)
Одними из первых погибших от циклона Б были русские военнопленные. Лагерь построили для пленных поляков в 1940 году, а «окончательное решение» оформилось в 1942. Пишу, потому что раньше мало задумывалась о том, каким Освенцим был в начале своей истории. В Биркенау у памятника лежат бронзовые таблички с надписями на разных языках. На них написано о том что, этот памятник посвящен «тысячам погибших разных национальностей, в основном евреев».
Не буду подробно описывать каждую экспозицию бараков и корпусов 15-21. Все они впечатляющие и нужные, но несколько повторяют музей Холокоста в Вашингтоне и Яд Вашем (или наоборот?), а я было и там и там. Отмечу только несколько выставок: Венгерскую из камня и стекла, с экранами на которых постоянно крутят хроники, польскую, о которой уже писала, бельгийскую, с полосатыми стенами и уютной комнаткой с фортепиано, салфеточками и столом, на котором оставлено вязание - собирательный образ семейного дома: в таком мог жить любой из нас. Лучше и современней всего сделана французская выставка. Много историй и лиц крупным планом, комната от пола до потолка увешенная детскими фотографиями на металлических пластинах. То тут то там попадаются тени (на самом деле они нарисованы, но кажутся настоящими) - тень пожилой пары, тень идущих, взявшихся за руки детей, человека в шляпе, двух женщин, старика-хасида. Невольно поворачиваешь голову, чтобы увидеть тех, кто отбрасывает эти тени на стены комнат и коридоров. Выхожу из темного корпуса и меня ослепляет мартовское солнце. Невольно вздыхаю - свобода. Но тут же спохватываюсь - нет. Нет тут свободы, нет ни внутри, ни снаружи, ни в лазарете, ни на работах, тут ее нет никогда и нигде, даже во сне. Глаза привыкают, и яркий свет заливает лагерную кухню, вышку и виселицу. Здесь казнили и устраивали поверки. Около каждого «объекта» стоят таблички, где приводятся даты, цифры имена и факты. Корпус 11 -«корпус смерти» - тюрьма в тюрьме. Страшные подземелья остались почти без изменений. Тут как раз впервые и отравили циклоном Б (ранее он использовался для дезинсекции) около 1000 человек - русских военнопленных и больных. Камеры с глазками, параши, окна (хотя и без «намордников»). В одной из камер вместо окна лишь маленькая дырка. Тут часто погибали из-за отсутствия воздуха. В стоячих камерах заключенных ставили по 4 человека в узкие каменные «стаканы» 90х90 см. Стояли сутками и умирали стоя. Среди камер, в которых морили голодом, есть камера под номером 18 - тут сидел Максимилиан Кольбе, мученик Католической Церкви, ныне причисленный к лику святых. В другой камере на стене нацарапаны рисунки - Распятье и икона Христа. На первом этаже заседал т.н. «суд» , в основном приговаривавший к пыткам, (их проводили во внутр. дворике) или к высшей мере. В большом дворе между корпусами стоит стена смерти. Все окна, выходящие во двор, зашиты деревянными щитами. Сейчас у стены лежат множество венков (в январе было 60-летие освобождения лагеря). Здесь расстреляны тысячи. Длинный и гулкий двор. Слово «расстрел» привычней для нашего уха, чем «газовые камеры». Я вспомнила о прадедушке Густаве Густавовиче: тоже расстрел. И нет даже той стены, к которой можно положить венок. Иногда расстреливали прямо в раздевалке. На рукомойниках висит полосатая одежда, а в грязный бетонный пол уже навсегда въелась кровь.
Еще один корпус посвящен истории еврейского мученичества. Пожалуй, никакие документы под стеклом и никакие фотографии на стенке не передают Катострофу с такой силой, как это сделано в небольшой комнате на первом этаже корпуса 27. Я вхожу и теперь наоборот, после яркого света улицы, кажется совсем темно. Стены из кирпича, посредине в полу светится небольшая прямоугольная яма, закрытая стеклом, под которым лежат какие-то серые камни и магендовид - а откуда-то снизу звуки органа и мужской голос какой-то необыкновенной библейской мощи поет на иврите «О Боже, Милостивый», я не различаю слов, но в ней поется об Освенциме и Дахау, Майданеке и Треблинке, Матхаузене и Терезине. Песнь несется из под земли и в ней вся полнота скорби и величия. А на стене большими буквами на польском и на иврите написано: «И сказал Господь Каину: что ты сделал? Голос брата твоего вопиет ко Мне от земли.»(Быт 4:10) Это плач. И дальше нет слов. Слезы душат.
Именно тут мне я встретила еврейских подростков, о которых уже писала. Они стояли и рыдали друг у друга на груди.
Расскажу и о других корпусах, с которых собственно и следовало начинать осмотр.
Корпус 4 - История уничтожения и история лагеря. Модель крематория. Смазанные фотографии женщин у дверей газовой камеры, снятые тайно одним из зэков зондеркомандо (как?). Бортовка (ткань), сделанная из человеческих волос. Банка циклона Б в кристаллах
Корпус 5 - самый запоминающийся. Особенно для тех, кто не был в Яд Вашеме и в Вашингтонском Музее. Это корпус вещдоков. Не знаю, можно ли вообразить себе что-то наглядней чем комнаты, заваленные горами, настоящими горами обуви - детскими ботиночками и сандалиями, сапогами, разношенными туфлями, деревянными башмаками голландских крестьян и изящными лакированными туфельками, говорящими о том как плохо представляла их обладательница о конечном пути назначения, собирая свой чемодан в дорогу. Чемоданы - целый зал, на всех имя-фамилия и дата рождения написаны крупными белыми буквами. Meier, Gottlieb, Pollak, Gold. Herman Pasternak - я запомнила дату рождения- 2 /7 1900 года. Пустые чемоданы, пережившие хозяев. Иногда белые надписи на крышке все, что известно о человеке. Ни потомков, ни дома, ни могилы. Хотя бы имя. У некоторых не осталось и его. После войны были выписаны миллионы свидетельств о смерти. Миллионы из них так и не были востребованы, потому, что никто из семьи, из родственников и друзей, никто не выжил, а свидетельства так и остались в архивах. Комната щеток - зубных, одежных и кисточек для бритья. Горка очков, словно жалкие трупы насекомых. Пропасть эмалированной посуды- синих тазов, красных мисок, белых кружек, детских горшков. Тонны! Тонны волос! Женских, уже поблекших локонов. Некоторые еще заплетены в косички. Это только то, что обнаружили после освобождения лагеря, то, что не успели отправить в мешках в Германию, на производства, «для фронта и для победы». Страшнее всего выглядит ворох медицинских корсетов, костылей и протезов, деревянных рук, жестяных ног, обмоток, палок, суставов. Трудно убедить себя, что и это тоже не Босх, не гротеск, а реальность.
Корпус 7 - посвящен жилищным условиям в лагере. Солома на бетонном или земляном полу - так спали в первый период строительства лагеря, потом спали на том же полу на тюфяках с гнилым сеном - вот и они тоже тут. Двести человек в помещениях для сорока. Тысяча человек в бараках для трехсот. Трехъярусные нары. Грязь, насекомые, эпидемии, голод.
Корпус 10 - лазарет. «Доктора» вырезали лимфы, вводили в сердце фенол, жестоко убивали ради «экспериментов» детей и взрослых. Сюда же из пришедших эшелонов попадали почти все близнецы. Выжили немногие пациенты, а выжившие остались с тяжелейшими увечьями. Эксперименты по стерилизации. Замораживанию. Всего не перечислишь. Йозеф Менгеле… чистейшее воплощение абсолютного зла и хладнокровной жестокости. На вешалке висит белый халат.
Последнее, что я видела в Освенциме-1 это крематорий. Здание, реконструированное из подлинных обломков. Сначала в нем был еще и морг, потом в 1941-42 г.г. газовая камера, но трупы сжигались там вплоть до 1943 года. Крематорий выглядит, как землянка и он гораздо меньше, чем я себе представляла. Внутри тихо. Людей нет. Печи открыты, а металлические дверцы покрыты страшной черной сажей. У входа, на камне, на нескольких языках надписи призывают to be silent and behave appropriately. Remember those, who suffered and died here. Значит, приходится напоминать.
Я выхожу на улицу. Прошло уже немало часов. Освенцим -1 это тупик. Тупик человечества, памятник отчаянию. Я много читала воспоминаний и книжек и никогда не понимала тех, кто сознательно ограждает себя от знаний и памяти. Это не страх, я не сверх-впечатлительная, но мне было физически дурно и душно. Через эту толщу не продраться. Выхода нет. Есть ли смысл что-то делать, если человек способен на такое? Есть ли вообще в чем-то смысл после Освенцима?Ехать ли в Освенцим-Бжезинку? Я уже начала корить себя за свое вечное желание все успеть и все осмотреть, обычно в ущерб вдумчивости и неспешности. Уже 3 часа. В 4 все закроется. 3 километра. Я хотела пойти пешком, но время поджимало и пришлось сесть в какую-то машину.
Ворота со сторожевой вышкой СС, стоящие прямо у современного шоссе, по которому изредко проносятся машины. На другой стороне дороги поселок - обыкновенные дома, огороды, собаки, мотоциклы, какие-то указатели. Никогда бы не подумала, что у входа в Освенцим живут люди. Что тут их дом. Нет, это все же странно - а с другой стороны как еще? Как может быть иначе? Мне смутно представлялось, что все вокруг должно было сгореть в том же пламени всесожжения, что куда не глянь, будет выжженная земля, что она сгорит от горя и ужаса. Но все спокойно Я вхожу в ворота. Солнце уже клонится к закату. По огромному, необозримому пространству, обнесенному колючей проволокой разлит ровный золотистый свет. Тихо. Очень тихо. Отдельные фигуры. На горизонте чернеют силуэты деревьев. Из ворот и покуда хватает глаз, тянутся рельсы, уходящие в никуда. И это не метафора - они ведут в газовую камеру и крематорий. Я перехожу рельсы и иду направо. Вдоль бараков рвы, наполненные талой водой. Бараки - большие, с узкой полоской окон под крышей. Под ногами хлюпает мокрая земля. Кочки и трава. Никого нет - дверь приоткрыта. Я замираю на пороге. Большое помещение. Неровный земляной пол. По бокам деревянные нары, широченные, покосившиеся, из толстых досок, кое-где проваленные. Длинные - длинные ряды пустых нар. Лучи вечернего солнца проникают в каждую щель. Хочется кого-то окликнуть, и как будто в ответ протяжно скрипит тяжелая деревянная дверь. Я перехожу от одного барака к другому, и везде та же картина - нары, печка, пусто, тихо, гуляет ветер. Один барак, второй, третий…рвы и проволока. Вдали видны сотни торчащих труб - тут тоже везде были бараки. Это «Канада». Я бреду дальше, обходя свежевыкопанные кротовые норки. Во влажной траве гниют щепки и рассыпаны крошки кирпича. Что-то блестит - это осколки от барачных окошек, проволочная решетка, оплавленная стеклом. Я наклоняюсь, беру один небольшой осколок и кладу себе в карман.
Огибаю бараки и опять прихожу к железнодорожному полотну. Уже почти четыре, но никого нет, а спешить невозможно и я иду прямо по шпалам вперед, к горизонту. Шаг за шагом. Слева та самая разгрузочная платформа. Здесь проводили селекцию и здесь почти случайное движение пальца какого-нибудь Гесса или Кремера решало, погибнешь ли ты сегодня или чуть погодя, через неделю или месяц. Скорее всего - сегодня. Разлучали семьи, детей, отцов и матерей. Один из комендантов лагеря сам говорил новоприбывшим, что единственный выход из лагеря - через трубу крематория.
Крематориев в Освенциме-2 Бжезинке было четыре. Ни один не сохранился полностью. Уже понимая, что Германия проиграет войну, начальство вовремя подсуетилось и устранило «объекты». Раскуроченные развалины. Меня удивило, что, судя по, развалинам газовые камеры, как и в Освенциме-1 не слишком большие. Я представляла их огромными. В руинах можно различить подземные раздевалки, куда заталкивали людей перед «душем». Что происходило потом - знают все сами.
Иду дальше. Лагерь бесконечен. Я иду вглубь по тропинке, вдоль которой растут березки (это и есть «бжезинки») и еще какие-то деревья. За лесом открывается заболоченная поляна. Сбоку стоят три черных камня-надгробия. Я читаю, что тут покоится прах освенцимских жертв - пепел ведь закапывали или сбрасывали в пруд. А иногда, когда крематории были перегружены, горы трупов, которые еще несколько часов назад были людьми, просто сжигали. Общая могила, размером с поле. Солнце уже почти зашло. Предел. Есть ли на земле другое место, где бы так сжато, так очевидно была явлена человеческая жестокость и бессилие? Но странное дело, именно там, в Освенциме-2 Бжезинке чувствуется абсолютный мир и покой. Нет, это не самообман, я не питаю иллюзий: я прекрасно знаю, что солнце, тишина этого вечера и шелест деревьев могут ввести в заблуждение. Знаю, что для них никогда тут не было ни мира, ни покоя, а только боль и тьма бесконечная. И деревья никогда не шелестели (как только появлялись почки заключенные их съедали). И все же я смею думать, что то, что я чувствую это не просто поверхностная сентиментальность. Я не приехала в Освенцим в поисках утешения и оправдания - их нет. То, что я встретила в Бжезинке было неожиданно и вопреки всему тому, что я знала о ней.
Как много людей пройдя через Холокост или ГУЛАГ потеряли веру. Как много людей добровольно уходили из жизни годы или даже десятилетия после конца войны? У нас нет никакого права их осуждать; и, тем не менее, я стою там, как на краю земли и чувствую, что нигде так не очевидно, что Бог есть. Только в Израиле еще мне довелось ощутить Присутствие в каждом камне. Простите, и не возмущайтесь. Ирина Ивановна Софроницкая говорила, что нигде Бог не был так близко, как в лагере и нигде за всю жизнь не ощущала Его так остро. Земля Освенцима пропитана ужасом и мукой, но я верю, что есть что-то большее, что все покрывает, даже это. «Претерпевший же до конца спасется»
Нет, ничто на свете не может оправдать Холокост, невинную смерть миллионов, геноцид. Говорят, что Освенцим - это символ. Не знаю. Живой человек, его страдания, любовь и смерть не может быть символом в том отстраненном смысле, какой мы обычно вкладываем в это слово. Но Освенцим может быть символом в другом смысле, в таком же, в каком Крест стал символ Воскресения.
* * *
Вот собственно и все. Я обошла весь круг, не успев дойти только до каменных бараков женского лагеря. У памятника, на ветру одиноко стояли еврейские подростки и тихо пели Хатикву. Я долго шла обратно по тем же рельсам, поднялась на главную сторожевую вышку, последний раз посмотрела сверху на эту землю и вышла. Автобусов не было и я пошла почти наугад к самой обыкновенный станции в городе Освенцим чтобы уехать в Краков. В Кракове меня ждала теплая постель, чай и домашний уют.
«Музей не рекомендуется посещать детям до 14 лет» - не знаю, дети конечно бывают разными, но в целом я не могу с этим согласиться. Не поздно ли? В 14 лет человек уже жестче. Не лучше ли «рассказать об этом детям нашим», чтобы они не «извлекали уроков из истории холокоста», а чтобы понимание этого «урока» входило бы в плоть и кровь. Как у тех еврейских подростков, которые поют Хатикву у крематория. У меня нет ответа. Для меня всегда, с самого детства, мало какие книги были более осмысленные и жизнеутверждающие, как свидетельства жертв тоталитаризма по обе стороны железного занавеса. Свидетельства того, что вопреки самым невероятным мукам, человек может остаться человеком, может не предать себя и других, свидетельства того, что дух неистребим.
Сейчас считается невоспитанно говорить, что «все люди должны то-то и то-то», но хочется сказать именно так: Мы все должны побывать в Освенциме. Не у всех есть возможность доехать до Польши, но все могут читать книги. Они написаны для нас, для каждого из нас. Больше чем газа и боли эти полуживые скелеты боялись быть не услышанными и забытыми. Они лишались близких, и, нередко боролись за свою угасающую жизнь только для того, чтобы «выйти и рассказать». В этой надежде черпали последние силы. Мы не можем вернуть миллионы жизней, но одно мы можем сделать для себя и для них - не убегать, читать и слушать. Это долг. It’s the least we could do.
Сюда, сюда, именно сюда в первую очередь надо ходить в паломничества. Тертуллиан (или Ориген?) писал, что кровь мучеников есть семя Церкви. Тогда не семя ли жизни всего мира кровь мучеников разных вероисповеданий, пролитая в Освенциме и Дахау, на Колыме и на Соловках? Освенцим, вопреки тому, что написано на указателях, не может быть музеем. По крайней мере, Освенцим-2 Бжезинка. Если он станет музеем, то утратится суть. Не знаю, как уж объяснить. В музеях хранят прошлое. Хранят историю. Это же - вне времени. Страшно ли то, что я увидела в Освенциме? Да, страшно. Но едва ли не страшнее не увидеть, не запомнить, забыть.
Краков-Венеция
20 - 23 марта 2005
Очень хочется, чтобы подобное НИКОГДА не повторилось. Очень хочется защитить таких уязвимых дорогих людей.