Из "Записок маркиза Пасторэ о 1812 годе"
В третьем выпуске "Полоцко-Витебской старины" наткнулся на любопытный текст - воспоминания наполеоновского губернатора Витебска маркиза де Пасторэ в переводе К. А. Хрептовича-Бутенева. Не смотря на некоторую тенденциозность, возможно, текст покажется небезынтересным для участников вашего мероприятия - так сказать, взгляд на белорусское общество времён Отечественной войны со стороны одного из жителей Западной Европы. Привожу лишь тот фрагмент, где характеризуется польская шляхта.
Введите содержимое врезки
Из "Записок маркиза Пасторэ о 1812 годе"
(Полоцко-Витебская старина. Вып. III. - Витебск. - 1916 - С. 181-214)
Из всех препятствий самым, без сомнения, важным было недружелюбное отношение поляков; быть может, что, когда я их выше характеризовал, я был под влиянием впечатления, от них сохранившегося, но это впечатление получилось у меня только от них самих, и они вполне его оправдали. Я затруднился бы сказать, какая у них была скрытая мысль, так как очень трудно её найти у людей, у которых притворство служит главной чертой характера, но с внешней стороны нельзя было не отметить шокирующего противоречия между их словами и действиями; говорили-ли с ними о причинах и происшествиях войны, - слова : "победа", "возрождение", "свобода", "преданность" - летели с их уст; говорилось-ли о некоторых жертвах, - эти же самые люди, только что столь пламенные становились глухими к просьбам, либо отвечали отговорками, так как даже не имели мужества отказать. Заставляла нас необходимость определять, какие с их стороны должны быть произведены жертвы, - он вооружались доводящей до отчаяния силой инерции, громоздили замедление на замедление, отвечали ложью на каждое замечание и жалобой на каждую угрозу и делали то, что с самого начала должны были делать только под насилием употреблённого оружия. Таковыми они были, когда русские от них удалялись, но лишь только неприятель снова показывался, всё принимало другой вид.
Поражённые страхом и дрожащие при всяком известии, они кидались ко мне, прося поддержки, умоляя о защите, пышно выставляя всё, что они могли бы представить в наше распоряжение, клялись отдать всё, что имеют, своим защитникам, вообще не было границ в их податливости, которою некоторые корыстолюбивые служащие не преминули злоупотребить.
Лишь только страх проходил, они забывали о своих обещаниях, или же сами себя обвиняли в трусости, чтобы оправдать свою недобросовестную скупость. Можно ли ещё прибавить к этой картине? Разве только сказать, что эти самые люди, которых торговлю мы утвердили, спокойствие восстановили, имущество обеспечили, оказывались готовы к возмущению, лишь только они нас считали более слабыми; тайными сношениями, которых вся бдительность полиции не могла пресечь, они передавались, чтобы и нас предать, внушавшему им страх неприятелю, от которого могли ожидать всяких возмездий, но который, будучи более отдалён, считался ими менее опасным. Обращайтесь с Белоруссией, как с союзной страной, а не как с подданной, сказал мне император, и прибавил: в общем поступайте с ней как можно лучше. Никогда инструкции не заключали такого простора, и никогда не было так трудно их выполнение.
Я был бы неправ, если-бы сказал, что поляки лишены храбрости, так как у меня на это нет никаких оснований; в бой они являются с невозмутимым спокойствием, а иногда и с блестящей отвагой французов; для них день сражения есть день торжества, и если желать их видеть с наивыгоднейшей стороны, следует их видеть именно в такой день; но у них храбрость, переходящая иногда в ярость, никогда не бывает безрасчётная. Они сражаются с полным забвением о себе, но предварительно рассчитав, за кого им выгоднее сражаться. Их теперешний характер, о котором, быть может, мне будет позволено ещё поговорить, происходит от некоторых местных условий. От наибогатейшего князя до самого тёмного раба - всё порабощено в Литве и Белоруссии; правительство столь-же деспотично, как азиатские, оно приводит в трепет всех ему подвластных, и те же магнаты, которые считают своё состояние в восемь или десять тысяч крестьян, соперничают друг перед другом в низости самоунижении, чтобы не набросить на себя тень при дворе, одновременно их опасающемся и угнетающем; вокруг толпятся дворяне меньшей знати (которых Поляки называют околичной шляхтой), жадные паразиты и корыстные льстецы, живущие на их счёт, сопровождающие их в костёле, на прогулке, служащие им партнёрами в игре и весь день с ними курящие и одинаково мыслящие. политика правительства, сосредоточившего всю власть в руках двух или трёх русских агентов, оставляя полякам одни только пустые звания, в большой степени служит причиной этому постыдному их состоянию. Большинство из этих мелких дворян владеет некоторым количеством земли или - вернее - некоторым числом крестьян, так как состояния оцениваются по числу крепостных, и о человеке говорят, что у него шестьдесят, сто, тысяча, десять тысяч душ, чтобы выразить, что у него шестьсот, тысяча, десть тысяч, сто тысяч рублей дохода; в эти числа никогда не входят женщины, которые в здешнем крае никогда в расчёт не принимаются. вслед за шляхтой околичной идут мещане и купцы; но купцы эти все евреи или русские, в исчисление они входят только по отдельному счёту и ни в каком случае не считаются частью народа. Прибегающий к их услугам дворянин смотрит на них свысока, обманывает их на отдаваемых подрядах, лишает их прибыли, не платя за покупки, отгоняет их палками, когда они беспокоят его своими справедливыми требованиями, и сидя за кофеем, восхищаясь принесённым платьем, либо музыкальным инструментом, ими доставленным, он только выражает удивление, как это можно быть купцом и что ещё существует профессия, именуемая торговлей.
За ними идут крестьяне; нет нужды мне описывать их положение, достаточно, кажется, сказать, что всё, что ставили в упрёк колонистам под небом Америки, может быть применено и к польским помещикам; прикрепление к земле; обязанность посвятить господам часть времени; необходимость заручиться согласием господ для вступления в брак; запрещение жениться на женщине из другого поместья, так как ребёнок являлся бы утраченным для владельца этого поместья, а на детей смотрят, как на прирост от скота; наказания, предоставленные решению помещика; телесные наказания, налагаемые по его приказанию, без права жалобы и без пощады; новое поприще, налагаемое на людей, поседевших в своём ремесле, которых уводят от семьи избы, чтобы сделать из них солдат или матросов: всё это встречается в ледяном климате Белоруссии. Следует однако по справедливости признать, что часть помещиков, либо по естественному чувству, либо, вероятнее, из расчёта своих же выгод, несколько заботится о своих крестьянах; обычай установил между ними некоторое негласное соглашение; я уже говорил, что в этой стране состояние измеряется числом рабов, а не количеством земли; каждый крестьянин, оценённый примерно в десять франков годового дохода, может обрабатывать только некоторую площадь земли; для этого он нуждается в таких-то орудиях: в сохе, в волах, в хате, в одной или в паре лошадей и в нескольких подводах, - и дело господина - его всем этим снабдить. Если он этого не сделает, крестьянин не двинется, не работает, не образует семьи и ждёт спокойно смерти; жизнь для него не настолько привлекательна, чтобы он ею особенно дорожил, а ему хорошо известно, что смерть его не выгодна помещику. Этим дано в его руках мщение, и при желании он этим пользуется.
Эта иерархия рабов, это принижение гражданственности - грустное зрелище; что всего грустнее, это - приниженность человека; отсутствие бодрости духа и энергии у дворян, чести и честности у евреев, торговцев и у мещан, просвещённости и естественных привязанностей у крестьян. Без сомнения, часто встречаешь между ними исключения, но эти исключения тем более дают понять отличие между большинством этих людей севера и обитателями умеренных климатов. Обычаи - в одно время и причины и последствия этих больших отличий, и обычаи этой страны, действительно, не мало замечательны. Желаете-ли знать времяпровождение богатого дворянина этой страны? В городе он, лишь только встанет с постели, принимает нескольких человек своих крестьян, стоящих на коленях и бьющих челом с какими-нибудь жалкими просьбами, либо скромными подношениями; он курит, завтракает, его одевают и лакеи в ливреях провожают его в костёл, с посещения которого он начинает развозить свою скуку; гуляет за тем по улицам; если он женат, то к часу дня возвращается домой к обеду, если же холост - отправляется обедать к знакомым; таков здешний обычай: у холостого нет собственного хозяйства, и он раз навсегда без зова обедает в знакомых домах, и часто видишь, что ко времени принятия пищи неожиданно являются пять-шесть человек и садятся за стол; никаких прибавок в этом случае не делают: обыкновенно подаётся кислый суп, сделанный из пива и сыра, гусь начинённый яблоками, варёная баранина, квашенная капуста и особенно яблоки, приготовленные на сто ладов. От двух часов дня все отдыхают, а с четырёх часов начинаются взаимные визиты. Мужчина входит, целует хозяйке руку, а хозяина в плечо и садится; ему тотчас приносят яблоки и сладкий миндаль, которые съедаются всеми присутствующими, причём кожа с яблок и скорлупа прямо бросаются на пол; дамы сидят особо и разговаривают, тогда как мужчины садятся за карты и ведут огромную игру; к шести часам приносят чай, снова едят и снова садятся за игру; в девять вечера подаётся ужин, и гости, явившиеся с четырёх или пяти часов, обыкновенно остаются ужинать; после ужина все расходятся. Тогда начинается другая сцена, не менее забавная: семьи обыкновенно живут в одном доме и все, за исключением хозяев дома, ложатся вместе, как придётся, на полу, на стульях, на диванах и так проводят ночь*.
В деревне мужчины большую часть дня на охоте, а по вечерам развлекаются рассказами и иногда бросают взгляд на отчёты по имению. Не такие это люди, чтобы сбросить с себя тяжёлое иго, разорвать позорные цепи. Заговорите с кем-либо из них о славе, он заговорит о богатстве; припомните ему великое слово "свобода", он вам ответит "покой".
*Раз как то ночью я возвращался с рекогносцировки за городом и мне надо было передать приказание одному из главных местных начальников; привязываю лошадь во дворе и иду в дом. В первых сенях, величиною в девять или десять квадратных футов, на двух столах лежали две служанки и под ними на полу два крестьянина; в следующей за сенями столовой четверо или пятеро полуголых слуг спали на овчинах; далее в гостиной племянница хозяина дома с двумя подругами расположились спать на диване не более 10 фут длиною; вхожу в спальню и нахожу на полу двух братьев, укутанных в оленьи шкуры, возле двух огромных кроватей, на которых лежали их жёны; в ногах каждой из кроватей лежало по горничной, а третий брат тоже на полу у печки; пять человек детей, из которых двое грудных, с их кормилицами и няньками теснились в следующей небольшой комнате; надо ещё себе представить полнейший беспорядок: на фортепьяно не доеденные блюда от ужина и грязные тарелки, в гостиной масса разбросанного платья, снятого мужчинами и женщинами, в другой комнате в беспорядке валялись бумаги, склянки с духами книги, провизия, парадная одежда, - и тогда, пожалуй, будешь иметь понятие об усадьбе богатого польского помещика и о том впечатлении, которое мог получить человек, привыкший к более мягким нравам и благородным обычаям.