(no subject)
Болычев: - Ну хорошо, что у нас Таня была докладчиком, она все правильно говорила и еще.
Я: - Что еще?
Болычев: - Ну, вы же знаете, наверно, Воденников же был её любимым поэтом, когда она только в институт пришла, она его просто с пеной у рта защищала и со слаземи на глазах. На первом курсе. Ну я тогда ей ничего говорить не стал, потому что.... ну не стал. А вот теперь... Нет, она молодец, она его любит, но только уже по-другому любит.
И я вспоминаю свои литературные страсти. Ну у меня все просто, там одно слово - Пруст, всеобъемлющий и всемогущий, как у snova_drova Толстой. Я как раз при поступлении читала шестой том "В поисках утраченного времени" и не то, что не могла оторваться и ходила, ничего вокруг не замечая, уткнувшись в книгу, я переписывала от руки целый куски, перепечатывала, рефлексировала, пересказывала и цитировала всем подряд. Даже мечтала выучить свой нелюбимый французский или развести в доме орхидеи.
И вот теперь, сейчас, сегодня, я перелистывая вдруг, затрепетала (менее возвышенный глагол здесь не актуален): вот в "Пленнице" Бергот умирает, умирает прекрасно, тонко, изящно, но
Его похоронят, но всю ночь после погребения, ночь с освещенными витринами, его книги, разложенные по три в ряд, будут бодрствовать, как ангелы с распростертыми крыльями, и служить для того, кого уже нет в живых, символом воскресения.
Как странно: наипошлейшая, наибанальнейшая вещь...
Я: - Что еще?
Болычев: - Ну, вы же знаете, наверно, Воденников же был её любимым поэтом, когда она только в институт пришла, она его просто с пеной у рта защищала и со слаземи на глазах. На первом курсе. Ну я тогда ей ничего говорить не стал, потому что.... ну не стал. А вот теперь... Нет, она молодец, она его любит, но только уже по-другому любит.
И я вспоминаю свои литературные страсти. Ну у меня все просто, там одно слово - Пруст, всеобъемлющий и всемогущий, как у snova_drova Толстой. Я как раз при поступлении читала шестой том "В поисках утраченного времени" и не то, что не могла оторваться и ходила, ничего вокруг не замечая, уткнувшись в книгу, я переписывала от руки целый куски, перепечатывала, рефлексировала, пересказывала и цитировала всем подряд. Даже мечтала выучить свой нелюбимый французский или развести в доме орхидеи.
И вот теперь, сейчас, сегодня, я перелистывая вдруг, затрепетала (менее возвышенный глагол здесь не актуален): вот в "Пленнице" Бергот умирает, умирает прекрасно, тонко, изящно, но
Его похоронят, но всю ночь после погребения, ночь с освещенными витринами, его книги, разложенные по три в ряд, будут бодрствовать, как ангелы с распростертыми крыльями, и служить для того, кого уже нет в живых, символом воскресения.
Как странно: наипошлейшая, наибанальнейшая вещь...