Eliza Orzeszkowa. "Cham" (1888)
Самый откровенный по приёму образчик натуралистической школы из того, что мне довелось читать, - "Хам" Элизы Ожешко.
Там много специфического, если за норму брать французскую традицию, есть даже прямая полемика с этой последней. Например, инстинкт, по Ожешко, активнее пробуждается в выходцах из городской среды, нежели в "хамах", простых и тёмных крестьянах. Потому что городская среда своей выморочностью и буржуазной праздностью распаляет культ удовольствия (что любопытно как тезис, но не мотивировано фактурой - за отсутствием таковой: действие целиком происходит в деревне, о городе лишь ходят слухи), а крестьяне приучены к прямому общению со стихией и умеют с нею управляться. И в этой части мотивировка проведена сквозь весь роман, причём в нескольких регистрах (метафора, символ, социум, лексика) и довольно разнообразно. Так, главная героиня, Франка, горожанка, живущая в деревне, взбалмошная и шебутная, по ночам впадает в истерику от гула осенней бури или треска брёвен на морозе, а её муж Павел, местный рыбак, знает, что изба выдержит: она построена так, чтобы выдерживать напор стихии и оставлять её снаружи, такова практическая суть деревенской традиции. Павел, которого Ожешко предъявляет как идеал, вообще находится со стихией в молчаливой гармонии (по описанию - чистый квиетист), умеет безошибочно предсказывать погоду на несколько дней вперёд и т. д. И инстинкты не имеют над ним никакой власти вовсе: ему ведома их механика.
Специфика романа и в том, что натурализму, течению по происхождению научному и по преимуществу атеистическому, Ожешко без труда сообщает религиозный извод. Инстинкт - бес, чертовщина, наущение дьявола; и хоть молитвами его и не победить, но пример подлинно христианского добротолюбия даже в самом необузданно-инстинктивном существе способен пробудить неведомый дотоле стыд.
Но вот тут-то и происходит обнажение схемы. Болезненная, патологическая (с мигренями и припадками) чувственность Франки подвергает христианско-крестьянское смирение Павла, его способность к прощению и верности всё новым испытаниям; собственно, постепенное возрастание этих испытаний и образует сюжет. И когда Павел выдерживает последнее из них, совсем уж невероятное, демонстрируя смирение и прощение на грани святости, - во Франке происходит разлом. Двойственность её существа - тьма инстинкта, психоз, грех vs. разум, совесть, дух - как и положено в кульминации натуралистического романа, порождает внутренний конфликт; но явлен он в тексте не драматургией, не мизансценой, не авторским комментарием или описанием, а текстом самого персонажа. Иначе говоря, в кульминационном эпизоде натурализм романа становится предметом рефлексии персонажа; происходит осознание персонажем эстетической системы произведения.
Она вздрогнула всем телом и зашептала словно про себя:
- Иисусе, Мария! Ох, Иисусе! Матерь Божья! Убила бы я её, кажется, если бы могла, убила бы, как бешеную собаку!
- Кого? - спросила испуганная Марцеля.
А Франка шептала:
- Стоит и стоит она у меня перед глазами... Куда ни гляну, куда ни повернусь - везде она... и страшная такая!
- А кто же это, милая? Кто стоит у тебя перед глазами?
Франка удивлённо посмотрела на неё.
- Да я же. Я сама!
- Во имя Отца и Сына... - забормотала Марцеля.
Франка схватила её за руку.
- Ничего ты не знаешь и не понимаешь! Я самой себя боюсь... того, что сделала, боюсь... [...]
- Полно тебе! Успокойся! - уговаривала её старуха. - Почитай его, люби - и всё будет хорошо, и живи себе, как у Христа за пазухой!
Франка отрицательно затрясла головой.
- Знаю я её... Она - как пьяница запойный... Когда трезвая, всё хорошо, а как запьёт - опять что-нибудь такое сделает...
- Кто? Что ты такое мелешь, Франка? Кто пьяница?
- Да я же! - с тем же недоумением пояснила Франка [...].
Может, кто-нибудь ещё где-то встречал такое обнажение приёма?
Там много специфического, если за норму брать французскую традицию, есть даже прямая полемика с этой последней. Например, инстинкт, по Ожешко, активнее пробуждается в выходцах из городской среды, нежели в "хамах", простых и тёмных крестьянах. Потому что городская среда своей выморочностью и буржуазной праздностью распаляет культ удовольствия (что любопытно как тезис, но не мотивировано фактурой - за отсутствием таковой: действие целиком происходит в деревне, о городе лишь ходят слухи), а крестьяне приучены к прямому общению со стихией и умеют с нею управляться. И в этой части мотивировка проведена сквозь весь роман, причём в нескольких регистрах (метафора, символ, социум, лексика) и довольно разнообразно. Так, главная героиня, Франка, горожанка, живущая в деревне, взбалмошная и шебутная, по ночам впадает в истерику от гула осенней бури или треска брёвен на морозе, а её муж Павел, местный рыбак, знает, что изба выдержит: она построена так, чтобы выдерживать напор стихии и оставлять её снаружи, такова практическая суть деревенской традиции. Павел, которого Ожешко предъявляет как идеал, вообще находится со стихией в молчаливой гармонии (по описанию - чистый квиетист), умеет безошибочно предсказывать погоду на несколько дней вперёд и т. д. И инстинкты не имеют над ним никакой власти вовсе: ему ведома их механика.
Специфика романа и в том, что натурализму, течению по происхождению научному и по преимуществу атеистическому, Ожешко без труда сообщает религиозный извод. Инстинкт - бес, чертовщина, наущение дьявола; и хоть молитвами его и не победить, но пример подлинно христианского добротолюбия даже в самом необузданно-инстинктивном существе способен пробудить неведомый дотоле стыд.
Но вот тут-то и происходит обнажение схемы. Болезненная, патологическая (с мигренями и припадками) чувственность Франки подвергает христианско-крестьянское смирение Павла, его способность к прощению и верности всё новым испытаниям; собственно, постепенное возрастание этих испытаний и образует сюжет. И когда Павел выдерживает последнее из них, совсем уж невероятное, демонстрируя смирение и прощение на грани святости, - во Франке происходит разлом. Двойственность её существа - тьма инстинкта, психоз, грех vs. разум, совесть, дух - как и положено в кульминации натуралистического романа, порождает внутренний конфликт; но явлен он в тексте не драматургией, не мизансценой, не авторским комментарием или описанием, а текстом самого персонажа. Иначе говоря, в кульминационном эпизоде натурализм романа становится предметом рефлексии персонажа; происходит осознание персонажем эстетической системы произведения.
Она вздрогнула всем телом и зашептала словно про себя:
- Иисусе, Мария! Ох, Иисусе! Матерь Божья! Убила бы я её, кажется, если бы могла, убила бы, как бешеную собаку!
- Кого? - спросила испуганная Марцеля.
А Франка шептала:
- Стоит и стоит она у меня перед глазами... Куда ни гляну, куда ни повернусь - везде она... и страшная такая!
- А кто же это, милая? Кто стоит у тебя перед глазами?
Франка удивлённо посмотрела на неё.
- Да я же. Я сама!
- Во имя Отца и Сына... - забормотала Марцеля.
Франка схватила её за руку.
- Ничего ты не знаешь и не понимаешь! Я самой себя боюсь... того, что сделала, боюсь... [...]
- Полно тебе! Успокойся! - уговаривала её старуха. - Почитай его, люби - и всё будет хорошо, и живи себе, как у Христа за пазухой!
Франка отрицательно затрясла головой.
- Знаю я её... Она - как пьяница запойный... Когда трезвая, всё хорошо, а как запьёт - опять что-нибудь такое сделает...
- Кто? Что ты такое мелешь, Франка? Кто пьяница?
- Да я же! - с тем же недоумением пояснила Франка [...].
Может, кто-нибудь ещё где-то встречал такое обнажение приёма?