баня
а в субботу забралась в чужой дом. приехала на окраину в трамвае. неправда, был автобус. да. …вечерний, зеленый и длинный, в котором не согреешься. зато было густо народом, и не было кондуктора, и водитель, как добрый волшебник, распахивал двери, всех выпускал, не требуя ни с кого оплаты. а если добавить еще пятерку, то можно пойти в магазин, приподнять брови и попросить пачку крепкого далласа. продавщица удивится и спросит паспорт. следует усмехнуться в воротник,и даже немного в шапку, в не по чину барственную шапку, взять сигареты и побежать домой, перепрыгивая через ледяные озера. словно нарочно, чтобы продавщица, случись ей следить в окно, уверилась в справедливости своего вопроса.
подошла к двери, в связке не хватало ключа, долго и нерешительно стояла, переминаясь с ноги на, пока не набрала номер, где точно знала, никто не ответит. открыли девочки -соседки, в этих высоких домах никогда не знаешь своих соседей, различаешь только по голосам за стеной, по пианино, по телеканалам. никогда не знаешь, пока девочки, не зайдут в лифт, и не нажмут кнопку этажа, который случайно окажется твоим.
от перемены мест слагаемых, несть слагаемых, все изменяется, изменяется, совсем как здесь, куда приходишь с неполной связкой, с утра на балконе можно принимать солнечные ванны, курить сигареты одну за одной, пока не высохнут губы. ловить желтые пятна, над бровью, над левым глазом, пока солнце стоит над шестнадцатым этажом дома напротив, потом заваливается вниз, стеной, и становится совсем темно.
ночью, забравшись под одеяло, читала вслух и скороговоркой, как будто справляя службу, изгоняя своего собственного личного беса. читала пока не скапливалась слюна в левом уголке , не заходилось горло сухим кашлем. тогда заваривала чай, сразу в двух кружках, и к утру накопилась целая коробка засушенных пирамидок, египетских монументов . их бы сажать на иглу, да под стекло, как экзотических бабочек.
утром в автобусе пахнуло притолокой, пахнуло низкой деревянной баней с прогнившими полами. три поколения мочились здесь, выстирывали белье, сдирали коркой жир. после пожара, когда сгорел дом, сарай и даже, кажется, хлев, баню разобрали по кирпичикам, по бревнышкам, пронумеровали каждый и перевезли на новое место. теперь она стояла около забора такой башней грифонов, вечным напоминанием. об этих циферках думалось больше всего. и еще о том, почему дым идет трубой, а баня все равно черная. и о том, как разжать руку и тогда ковшик упадет в черную дыру, в нутро бездонного горячего котла. и еще о том, как на одну женщину перевернулся такой вот чан с кипятком. и как мальчишки подглядывали, согнувшись в три погибели в маленькие грязные окошки. электричества давно не было, руки блуждали в темноте, не найти и тряпку, чтобы заткнуть душник. не то что голую пятку прелестницы. в этих словах , душник, притолока, и еще почему -то полати (нет, полог), вечно мерещилось что -то основательное и тревожное, слова были как бревна, как сама ветхая баня, которая держалась не на честном слове, а на одном чугунном крюке, который запирал дверь в предбанник. чтобы пройти внутрь нужно было сложиться низко, зато точно по росту приходилась бабушка, согнутая возрастом предусмотрительно и пополам. она одна могла топить баню, знала все секреты, и затопив, всегда мылась первая, не боясь угореть. после пила чай, ромашка, мята, пустырник. чай после бани всегда немножко отдавал костром, головешками, едкой золой. точь -в -точь как в университетской столовке. как будто вышла из бани и упала в костер.