133a. Родившаяся
Родившаяся в Париже в 1932 году, Бернштейн выросла в Нормандии; война началась, когда ей исполнилось семь лет. К тому времени родители давно развелись, но её отец был евреем - несмотря на то, что мать снова вышла замуж и дала Мишель фамилию отчима-нееврея, для нацистов это ничего не значило. «Никому не говори в школе, что ты еврейка», говорила мама Мишель. Реакция девочки оказалась характерна для той женщины, которой она стала: «Представляете! - незамедлительно объявила она своим друзьям громким театральным шепотом, вне пределов слышимости учителей. - Я еврейка!»
В 1985 году она уже не точила лясы. Я со своей женой находился в маленьком парижском pied-á-terre* Бернштейн, в комнате, где были в основном книги да знак на стене «RUE SAUVAGE».** Это была реликвия с улицы, которую Леттристский Интернационал когда-то пытался спасти от сноса; группа полагала, что если дух улицы («самый разрушительный и кошмарный аспект в столице») соответствует ей, то название служит её психогеографическим маяком. Бернштейн подарила мне экземпляр Libération, левацкой ежедневной газеты, для которой она еженедельно писала литературную колонку. Первая страница содержала последние новости о самолёте Trans World Airlines, угнанном арабскими террористами в Бейрут несколькими днями ранее. Я читал об этом: как утверждалось, по приказу захватчиков, немецкая стюардесса выбрала из списка пассажиров тех, чьи фамилии «походили на еврейские», и эти люди были эвакуированы из самолёта ради неизвестной тогда участи. Некоторые члены экипажа противились такой процедуре, так как боялись, что могут пострадать «невинные люди» - не-евреи с фамилиями, «похожими на еврейские», которые окажутся в одной компании с евреями настоящими. «Летите домой на TWA?» - умильно спросила Бернштейн. Мы кивнули. «Приготовили жёлтые звезды?»
* временное пристанище (фр.).
** Sauvage - фр. дикий, нелюдимый, незаконный, спонтанный.
Она была невысокой, седой, с короткой стрижкой и круглым лицом. Она немного походила на Гертруду Стайн своей надменностью в голосе, стремлением оценивать, сменяющимся счастливыми глазами. Она не походила на тот тип женщины, который в сочинениях Леттристского и Ситуационистского Интернационалов, а также в двух её романах можно описать несколькими словами: холодная, жестокая, саркастическая, непрощающая. Наиболее яркие эссе применяли на практике интеллектуальный терроризм (особенно, «Хватит бесполезной снисходительности» в первом I.S., апология стратегии, так сказать, вербовки посредством исключения: «Мы становимся сильнее, и таким образом более притягательными»), романы - оба повествующие о «Женевьеве» и «Жиле», интерпретациях её и Дебора, её мужа с 1954 по 1971 год, - были о людях, которые всё это воплощали в себе.
«Я была довольно корыстолюбивой и неискренней девушкой - сказала Бернштейн. - Сегодня даже трудно представить, что мы с Жилем были вовлечены в такую агрессивную компанию как l’Internationale lettriste. Многие из нас оказались довольно милыми людьми! И я была абсолютно убеждена, что мы прославимся - что мы заменим старый мир новым, что мы совершим социальную революцию».
Бернштейн поступила в Сорбонну; вскоре, заскучав на занятиях, она стала блуждать по улицам в поисках родственных душ. «Однажды я вошла в кафе - и нашла там своих друзей. Они были алкоголиками - очень молодыми алкоголиками, как мы все. Они собирались после полудня и была музыка, шум, разговоры, всю ночь».
Всё шло к тому, чтобы превратиться в клише - секс, наркотики, насилие, бедность, плохое искусство (можно уловить тот же дух в гамбургских фотографиях «Битлз» Астрид Киршер, частично в грязи ночных клубов Рипербана, частично - в её экзистенциальном взгляде) - но также и в жест, в напряжённость, в искомую величину. Разглядывая то, как люди стояли, кричали, теряли сознание, можно почуять еле выразимое ощущение свободы, разлитое после войны в западном мире, сконцентрированное в убогом баре, где ни у кого нет ясной идеи о том, что с этим делать. Или почти ни у кого: на одной фотографии, за одним столом запечатлены несколько молодых мегаломанов - среди них Серж Берна, Мишель Бернштейн и Жан-Мишель Менсьон, которых видно, и Ги Дебор, что где-то поблизости - и они решали эту задачу. Можно почувствовать как это происходит.
- Из комментария Грейла Маркуса к книге Эда ван дер Элскена в диско-библиографическом указателе в переиздании “Lipstick Traces” (2009).
Это кафе было «Чез Мюано», дом 22 по рю де Фо, квартал, соседствующий с Сен-Жермен-де-Пре. Мимо ходили люди со всего света. Это был рай для эмигрантов, неудавшихся художников, многообещающих самоубийц, беглецов и прогульщиков, мелких сошек, наркодельцов, лентяев, эксцентриков (один старик регулярно появлялся в японской военной каске, из которой проволокой вытаскивал пачку сигарет) и для нового Леттристского Интернационала, то есть для стола, за которым собирались те, кого Дебор считал готовым для изменения мира. «У некоторых, вроде Сержа Берна, уже были свои легенды - рассказывала Бернштейн. - Остальные прославились позже - а, не все, не я, как видите! Леттристами были не все. Туда приходили nouveaux realistes и realistes fantastiques.* С нами был Иван Щеглов и Анри де Бирн - по фамилии можно судить, что он из знатной семьи. Потом он стал голлистом; как и большинство, он вернулся к тому, чем и был с самого начала. Жан-Мишель Менсьон - Бернштейн открыла вышедший в 1981 году фотоальбом Эда ван дер Элскена Parijs!, на странице, где Менсьон и Фред разгуливают по улице с раскрашенными волосами («панки не изобрели ничего нового», сказала она), - пробыл с нами недолго. Его родители были коммунистами. Теперь он бюрократ в Коммунистической партии».
* Соответственно: «новые реалисты» и «фантастические реалисты».
«Щеглов и де Бирн жили на чердаке, и каждую ночь освещение с Эйфелевой башни мешало им спать. Они решили её взорвать», - не по политическим мотивам, не в качестве акта нигилизма, а из-за того, что она их будила, - «и их арестовали. С динамитом. Это было во всех газетах. Я не знаю, собирались ли они и вправду это сделать. И, естественно, они трубили об этом на каждом углу».
