(no subject)
Ты посмотри, какая в небе тишь!
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы стоишь и говоришь
векам, истории и мирозданью.
Вдруг как-то дошло, что строчек в моей памяти больше всего этого поэта. Самых разных.
Милая, все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.
Может быть, старая и не нуждалась в няньке
и т.д. до конца:
И все ей казалось, она жеребенок.
И стоило жить, и работать стоило!
В поцелуе рук ли, губ ли,
в дрожи тел ли близких мне
Алый цвет моих республик
тоже должен пламенеть!
А когда геликон, меднорожий, потный,
крикнул: "Плакса! Дура! Вытри!...
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!»
А все почему? Отец любил очень, читал вслух. До сих пор воспринимаю его голосом...
Я вошел в парикмахерскую
и сказал спокойно:
"Будьте добры, причешите мне уши..."
Ночь обложила небо звездной данью.
В такие вот часы стоишь и говоришь
векам, истории и мирозданью.
Вдруг как-то дошло, что строчек в моей памяти больше всего этого поэта. Самых разных.
Милая, все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.
Может быть, старая и не нуждалась в няньке
и т.д. до конца:
И все ей казалось, она жеребенок.
И стоило жить, и работать стоило!
В поцелуе рук ли, губ ли,
в дрожи тел ли близких мне
Алый цвет моих республик
тоже должен пламенеть!
А когда геликон, меднорожий, потный,
крикнул: "Плакса! Дура! Вытри!...
я встал,
шатаясь, полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»,
бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!»
А все почему? Отец любил очень, читал вслух. До сих пор воспринимаю его голосом...
Я вошел в парикмахерскую
и сказал спокойно:
"Будьте добры, причешите мне уши..."