человеку иногда скучно с одними людьми
Копенкин тоже ложился среди людей, чтобы меньше тосковать и скорее проживалось время. Изредка он беседовал с худым стариком, Яковом Титычем, который, оказывается, знал все, о чем другие люди лишь думали или даже не сумели подумать; Копенкин же с точностью ничего не знал, потому что переживал свою жизнь, не охраняя ее бдительным и памятливым сознанием.
Яков Титыч любил вечерами лежать в траве, видеть звезды и смирять себя размышлением, что есть отдаленные светила, на них происходит нелюдская неиспытанная жизнь, а ему она недостижима и не предназначена; Яков Титыч поворачивал голову, видел засыпающих соседей и грустил за них: «И вам тоже жить там не дано, - а затем привставал, чтобы громко всех поздравить: - Пускай не дано, зато вещество одинаковое: что я, что звезда, - человек не хам, он берет не по жадности, а по необходимости». Копенкин тоже лежал и слышал подобные собеседования Якова Титыча со своей душой. «Других постоянно жалко, - обращался к своему вниманию Яков Титыч, - взглянешь на грустное тело человека, и жалко его - оно замучается, умрет, и с ним скоро расстанешься, а себя никогда не жалко, только вспомнишь, как умрешь и над тобой заплачут, то жалко будет плачущих одних оставлять».
- Откуда, старик, у тебя смутное слово берется? - спросил Копенкин. - Ты же классового человека не знаешь, а лежишь - говоришь…
Старик замолчал, и в Чевенгуре тоже было молчаливо.
Люди лежали навзничь, и вверху над ними медленно открывалась трудная, смутная ночь, - настолько тихая, что оттуда, казалось, иногда произносились слова, и заснувшие вздыхали им в ответ.
- Чего ж молчишь, как темнота? - переспросил Копенкин. - О звезде горюешь? Звезды тоже - серебро и золото, не наша монета.
Яков Титыч своих слов не стыдился.
- Я не говорил, а думал, - сказал он. - Пока слово не скажешь, то умным не станешь, оттого что в молчании ума нету - есть одно мученье чувства…
- Стало быть, ты умный, раз говоришь, как митинг? - спросил Копенкин.
- Умный я стался не оттого…
- А отчего ж? Научи меня по-товарищески, - попросил Копенкин.
- Умный я стался, что без родителей, без людей человека из себя сделал. Сколько живья и матерьялу я на себя добыл и пустил - сообрази своим умом вслух.
- Наверно, избыточно! - вслух подумал Копенкин.
Яков Титыч сначала вздохнул от своей скрытой совести, а потом открылся Копенкину:
- Истинно, что избыточно. На старости лет лежишь и думаешь, как после меня земля и люди целы? Сколько я делов поделал, сколько еды поел, сколько тягостей изжил и дум передумал, будто весь свет на своих руках истратил, а другим одно мое жеваное осталось. А после увидел, что и другие на меня похожи, и другие с малолетства носят свое трудное тело, и всем оно терпится.
- Отчего с малолетства? - не понимал Копенкин. - Сиротою, что ли, рос, иль сам отец от тебя отказался?
- Без родителя, - сказал старик. - Вместо него к чужим людям пришлось привыкать и самому без утешения всю жизнь расти…
- А раз у тебя отца не было, чего ж ты людей на звезды ценишь? - удивлялся Копенкин. - Люди тебе должны быть дороже: кроме них, тебе некуда спрятаться, твой дом посреди их на ходу стоит… Если б ты был настоящим большевиком, то ты бы все знал, а так - ты одна пожилая круглая сирота. <…>
Яков Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре лапти, подшил их валенком и пел заунывные песни шершавым голосом - песни он назначал для одного себя, замещая ими для своей души движение вдаль, но и для движения уже приготовил лапти - одних песен для жизни было мало.
Кирей слушал песни старика и спрашивал его: о чем ты горюешь, Яков Титыч, жить тебе уже хватит!
Яков Титыч отказывался от своей старости - он считал, что ему не пятьдесят лет, а двадцать пять, так как половину жизни он проспал и проболел - она не в счет, а в ущерб.
- Куда ж ты пойдешь, старик? - спрашивал Кирей. - Тут тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно.
- Промежду пойду, выйду на дорогу - и душа из меня вон выходит: идешь, всем чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь, туда она и пропадает назад. <…>
Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади всех, высокий и огорченный, как пастух гонимых. Когда он поднимал голову на небо, он чувствовал, что дыхание ослабевает в его груди, будто освещенная легкая высота над ним сосала из него воздух, дабы сделать его легче, и он мог лететь туда. «Хорошо быть ангелом, - думал Яков Титыч, - если б они были. Человеку иногда скучно с одними людьми».
Яков Титыч любил вечерами лежать в траве, видеть звезды и смирять себя размышлением, что есть отдаленные светила, на них происходит нелюдская неиспытанная жизнь, а ему она недостижима и не предназначена; Яков Титыч поворачивал голову, видел засыпающих соседей и грустил за них: «И вам тоже жить там не дано, - а затем привставал, чтобы громко всех поздравить: - Пускай не дано, зато вещество одинаковое: что я, что звезда, - человек не хам, он берет не по жадности, а по необходимости». Копенкин тоже лежал и слышал подобные собеседования Якова Титыча со своей душой. «Других постоянно жалко, - обращался к своему вниманию Яков Титыч, - взглянешь на грустное тело человека, и жалко его - оно замучается, умрет, и с ним скоро расстанешься, а себя никогда не жалко, только вспомнишь, как умрешь и над тобой заплачут, то жалко будет плачущих одних оставлять».
- Откуда, старик, у тебя смутное слово берется? - спросил Копенкин. - Ты же классового человека не знаешь, а лежишь - говоришь…
Старик замолчал, и в Чевенгуре тоже было молчаливо.
Люди лежали навзничь, и вверху над ними медленно открывалась трудная, смутная ночь, - настолько тихая, что оттуда, казалось, иногда произносились слова, и заснувшие вздыхали им в ответ.
- Чего ж молчишь, как темнота? - переспросил Копенкин. - О звезде горюешь? Звезды тоже - серебро и золото, не наша монета.
Яков Титыч своих слов не стыдился.
- Я не говорил, а думал, - сказал он. - Пока слово не скажешь, то умным не станешь, оттого что в молчании ума нету - есть одно мученье чувства…
- Стало быть, ты умный, раз говоришь, как митинг? - спросил Копенкин.
- Умный я стался не оттого…
- А отчего ж? Научи меня по-товарищески, - попросил Копенкин.
- Умный я стался, что без родителей, без людей человека из себя сделал. Сколько живья и матерьялу я на себя добыл и пустил - сообрази своим умом вслух.
- Наверно, избыточно! - вслух подумал Копенкин.
Яков Титыч сначала вздохнул от своей скрытой совести, а потом открылся Копенкину:
- Истинно, что избыточно. На старости лет лежишь и думаешь, как после меня земля и люди целы? Сколько я делов поделал, сколько еды поел, сколько тягостей изжил и дум передумал, будто весь свет на своих руках истратил, а другим одно мое жеваное осталось. А после увидел, что и другие на меня похожи, и другие с малолетства носят свое трудное тело, и всем оно терпится.
- Отчего с малолетства? - не понимал Копенкин. - Сиротою, что ли, рос, иль сам отец от тебя отказался?
- Без родителя, - сказал старик. - Вместо него к чужим людям пришлось привыкать и самому без утешения всю жизнь расти…
- А раз у тебя отца не было, чего ж ты людей на звезды ценишь? - удивлялся Копенкин. - Люди тебе должны быть дороже: кроме них, тебе некуда спрятаться, твой дом посреди их на ходу стоит… Если б ты был настоящим большевиком, то ты бы все знал, а так - ты одна пожилая круглая сирота. <…>
Яков Титыч тоже затих; он нашел себе в Чевенгуре лапти, подшил их валенком и пел заунывные песни шершавым голосом - песни он назначал для одного себя, замещая ими для своей души движение вдаль, но и для движения уже приготовил лапти - одних песен для жизни было мало.
Кирей слушал песни старика и спрашивал его: о чем ты горюешь, Яков Титыч, жить тебе уже хватит!
Яков Титыч отказывался от своей старости - он считал, что ему не пятьдесят лет, а двадцать пять, так как половину жизни он проспал и проболел - она не в счет, а в ущерб.
- Куда ж ты пойдешь, старик? - спрашивал Кирей. - Тут тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно.
- Промежду пойду, выйду на дорогу - и душа из меня вон выходит: идешь, всем чужой, себе не нужен: откуда во мне жизнь, туда она и пропадает назад. <…>
Яков Титыч всех собирал в одно место и сам шагал сзади всех, высокий и огорченный, как пастух гонимых. Когда он поднимал голову на небо, он чувствовал, что дыхание ослабевает в его груди, будто освещенная легкая высота над ним сосала из него воздух, дабы сделать его легче, и он мог лететь туда. «Хорошо быть ангелом, - думал Яков Титыч, - если б они были. Человеку иногда скучно с одними людьми».