Пробуждение ума (Ямская слобода)
А вот как пишет Платонов про кого любит (большие цитаты):
Про Филата слободские люди говорили:
Наш Филатка - Всей слободе заплатка.
А девки лопотали в праздники:
Ах, Латушка, Филат -
Ни сопат, ни горбат,
Ничем не виноват, -
Сам девицам рад,
А и вдовушкам не клад!
Это напрасно- Филат девицам не радовался; он без памяти о своем родстве и жил разным слободским заработком:он мог чинить ведра и плетни, помогать в кузнице, замещал пастуха, оставался с грудным ребенком, когда какая-нибудь хозяйка уходила на базар, бегал в собор с поручением поставить свечку за болящего человека, караулил огороды, красил крыши суриком и рыл ямы в глухих лопухах, а потом носил туда вручную нечистоты из переполненных отхожих мест. И еще кое-что мог делать Филат, но одного не мог - жениться. На это ему не раз указывав кузнец, а зимой шорник - Макар:
- Што ж ты,Филя, век свой зябнешь: в бабе - полжизни! Не раздражай себя, покуда тебе тридцать лет, потом рад бы, да кровостой жидок будет!
Филат много гундосил, что люди принимали за признак дурости, но никогдане сердился:
Да я непосилен, Макар Митрофаныч! Мне абы б самому прокормиться, да сторонкой прожить! Да в слободе и нету такой дурной девки, чтобы по мне пришлась!..
- Вот хреновина какая! - говорил Макар. - Да аль ты дурён? У мужика не облицовка дорога, а сок в теле! Про то все бабы знают, а ты нет!
- Какой во мне сок, Макар Митрофаныч? Меня на мочегон только чего-то часто тянет, а больше ничем не сочусь!
- Дурной ты, Филат!.. - скорбно кончал Макар и принимался трудиться.
Аккуратней и меньше всех ел Филат. Он знал, что всем чужой и ему никто не проститлишней еды, а в будущий раз - откажут в работе.
- Что ж ты худой такой? - серьезно спросил Сват и положил наземь мешок. - Некормлёный что ль живешь - иль сам больной?
- Да я, Игнат Порфирыч, к вечеру слабну, а по утрам встать не могу…
- Говядину часто ешь, сны по ночам видишь?- снова спросил Сват и с мрачной задумчивостью оглядел всего Филата.
- Снов я не вижу, Игнат Порфирыч, мне думать не о чем, а говядину хозяева сами едят- ее не укупишь, говорят,- а мне овощ порцией дают!
<…>
- Ну ладно - черт с ними! - закончил беседу Сват и после молчания кратко определил население Ямской слободы:
- Глисты в мужицких кишках - вот кто твои хозяева!
Филат не сообразил, но согласился: он не считал себя умным человеком.
- Ты кроток, но глуп - не особенно! - успокаивал Филата Сват.
- Да мне что, Игнат Порфирыч, весь век одними руками работаю голова всегда на отдыхе, вот она и завяла! -сознавался Филат.
- Ничего, Филат, пущай голова отдохнет, когда-нибудь и она задумается! - говорил Сват и шумно выдыхал воздух, скорбя всеюгрудью.
Филат почувствовал стеснительную неловкость от своего бесполезного участия и ушел из горницы. Ему было чего-то жалко и совестно, как будто он повинен в учении Настасьи Семеновны. Тело его ломило от нервной боли, и он горел от непонятного тягостного стыда, какой случался с ним в ранней молодости. Он никогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка пожалела его и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью. Он бы потерял себя под ее защищающей лаской и до смерти не утомился бы любить ее. Но такого не случилось ни разу - и Филат волновался и трепетал сейчас от чужой брачной тайны.
Захар Васильевич ходил добрым и негромко указывал.
- Филат, наноси воды на ночь!.. Курам не забудь пашенца дать к вечеру!
Филат и сам следил за всем в такой день. В неугомонной суете ему всегда жилось легче: что-то свое, сердечное и трудное, в работе забывалось. Про это и Сват однажды сказал: работа для нашего брата- милосердие! Дело не в харчах - они надобны, но человека не покрывают! В работе, брат, душа засыпает нечаянно утешается!
Филат дремал и думал о госте, что тяжко ему было сына и жену хоронить; хорошо - у него нет никого, - и, не осилив себя, заснул.
Весна негромко проступала сонной мокрой землею ил вздутиях почвы. Филат шел и радовался, что у него есть знакомый- Игнат Порфирыч- и дом на свалках, куда можно пойти. Устроился он у Макара- доделывать четыре хомута и караулить кузницу, а сам Макар поехал по железной дороге наменять угля для горна. Многие люди в слободе говорили, что нельзя достать необходимых вещей, но ни Сват, ни Филат, ни Миша ни разу не имели нужды в таком предмете, который бы пропал из продажи. Поэтому только в слободе Филат понял, что такое война и сосущая обездоливающая сила. <…>
Каждый день он ходил к Свату и Мише - тем совсем было худо, и они существовали только тем, что Филат приносил из своих остатков.
А Филат приносил не остатки, а почти все, что ему полагалось есть у Макара, а себе оставлял одну хлебную горбушку и четыре картошки.
- Да ты сам-то сыт? - спрашивал Сват. - Гляди, съесть нам не мудро, а ты ослабнешь!
- Не ослабну! - стеснялся Филат.- Работы сейчас нету, а на одно дыханье много есть не надо!
Небо вызвездило, и Филат внимательно оглядел его. В таком внимании к ночному небу жила старая мечта Филата- заметить звезду в то время, когда она отрывается с места и летит. Падающие звезды с детства волновали его, но он ни разу, за всю жизнь, не мог увидеть звезду, когда она трогается с неба.
По ночам Филата клали в чулане, через стенку со спальней хозяев. Отвыкший спать в помещениях, Филат мучился от духоты и пугался потолка - ему казалось, что потолок снижается, как только он закрывает глаза.
Постепенно - навстречу лету - всходила трава и наряжалась в свои цвета молодости. Сады вдруг застеснялись и наскоро укрылись листвой.Почва запахла тревожным возбуждением, будто хотела родить особенную вечную жизнь, и луна сияла - как огонь на могиле любимых мертвецов, как фонарь над всеми дорогами, на которых встречаются и расстаются люди.
Филатс жалостью гонял свою лошадь и задумывался в темном сарае. Лошадь к нему привыкла и ходила без понуканий, поэтому Филат целые дни сидел самостоятельно - без всякого дела, лишь принимая копейки от мужиков-водопойщиков. В ленивом илибездельном человеке всегда вырастают скорби и мысли, как сорная трава на бросовой непаханой почве. Так случилось и с Филатом; но голова его, заросшая покойным салом бездействия, воображала и вспоминала смутно, огромно и страшно- как первое движение гор, заледеневших в кристаллы от давления и девственного забвения. Так что, когда шевелилась у Филата мысль, он слышал ее гул в своем сердце.
Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, как другие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного тоскующего зова. Этот зов звучал и вечерами превращался в явственный голос, говоривший малопонятные глухие слова. Но мозг не думал, а скрежетал - источник ясного сознания в нем был забит навсегда и не поддавался напору смутного чувства. Тогда Филат шел к лошади и помогал ей тащить водило, упирая сзади. Сделав кругов десять, он чувствовал качающую тошноту и пил холодную воду. Воду он любил пить помногу, - она почему-то хорошо действовала на душевный покой- свежесть и чистота. Душу же свою Филат ощущал как бугорок в горле и иногда гладил горло, когда было жутко от одиночества и от памяти по Игнате Порфирыче.
Филат слушал и начинал понимать простоту революции - отъем земли. В ямщиках он давно заметил злую скрытую обиду и большой тревожный страх. Но страх в них день ото дня рос, а злоба таяла и превращалась в смирное огорчение, потому что в мужиках происходило наоборот: обида выросла в злую волю, а воля вела войну с помещиками - пожаром и разгромом. <…>
Филат стал сосредоточенней глядеть по сторонам, хотя ничего легкого для себя не ждал. Он знал, что ворота для него нигде сами не откроются и зимой опять придется лютовать- еще хуже прошлогоднего: тогда хоть Игнат Порфирыч был. Но втайне Филат чувствовал какую-то влекущую мысль: он надеялся, что если выйдет из слободы, то с голоду не пропадет, а раньше бы пропал. Постоянный скрытый страх за жизнь, с годами превратившийся в кротость, рассасывался внутри сам по себе, и сердце все больше разогревалось волнующими первыми желаниями. Чего он желал - Филат не знал. Иногда ему хотелось очутиться среди множества людей и заговорить о всем мире, как он одиноко догадывался о нем. Иногда - выйти на дорогу и навсегда забыть Ямскую слободу, тридцать лет дремучей жизни и то невыразимое сердечное тяготение, которое владеет, наверное, всеми людьми и увлекает их в темноту судьбы.
Филат не мог, как все много работавшие люди, думать сразу - ни с того, ни с сего, - он сначала что-нибудь чувствовал, а потом его чувство медленно забиралось в голову, громя и изменяя ее нежное устройство. И на первых порах чувство так грубо встряхивало мысль, что она рождалась чудовищем и ее нельзя было гладко выговорить. Голова все еще не отвечала на смутное чувство, от этого Филат терял равновесие жизни.
В дом Игната Порфирыча Филат ходил редко: там вновь поселились беженцы, которые даже свалочную площадь сумели загадить. Но тоска по утрате друга у Филата теперь заросла грустным воспоминанием, почти не мучительным. Дом же привлекал не одной памятью о прошлом, но и звал уйти за теми, кто ушел из него. Этот дом как-то обнадеживал и радовал Филата и облегчал его время в слободе, будто то были последние дни, которые можно было прожит как попало.
В одно утpo Филат встал, вышел из кухни на двор - и весь свет для него переменился: выпал первый мохнатый снег. Вся земля затихла под снегом и лежала в мирной мертвой чистоте. Надолго смирившиеся деревья опустили ветки и бережно держали снег; гулкий воздух стоял на месте и ничего не трогал. Филат сделал отметку подошвой на снегу и вернулся на кухню. Было рано, хорошо и прозрачно. В такой час можно чувствовать, как кровь трется в жилах, и особо остро переживаются те заглохшие воспоминания, где сам был виноват и губил людей. Тогда стыд поджигает кожу, несмотря на тo, что человек сидит один и нет его судьи.
Филат вспомнил мать, забытую в деревне, умершую на дороге, когда она шла спасаться к сыну. Но сын ничем не мог помочь матери - он тогда пас в ночном слободских лошадей и питался поочередно у хозяев. А жалованье - десять рублей в лето - приходилось на осень. Мать увезли с дороги обратно в деревню и там без гроба закопали в землю добрые люди. После того Филат ни разу не был в своей деревне - за пятнадцать лет он не имел трех свободных дней подряд и крепкой одежды, чтоб не стыдно было показаться на селе. Теперь его на родине забыли окончательно, и больше не было места, куда бы добровольно тянуло Филата, не считая дома Игната Порфирыча.
Когда Макар увидел Филата, он и слушать его не стал:
- Хорошим людям погибель приходит, а таким маломощным как ты, надо прямо ложиться в снег и считать конец света!
Филат повернулся к воротам и, неожиданно обидевшись, сказал на ходу:
- Для кого в снегу смерть, а для меня он - дорога!
- Ну и вали по нем - ешь его и грейся! - с досадой закончил разговор Макар и перевел зло на веревку. - Сучь ты вещь: рваться горазда, а груз тащить тебя нету!..
Филат почувствовал такую крепость в себе, как будто у него был дом, а в доме обед и жена. Он уже больше не боялся голода и шел без стыда за свою одежду. «Я ни при чем, что мне так худо, - думал Филат. - Я не нарочно на свет родился, а нечаянно, пускай теперь все меня терпят за это, а я мучиться не буду».
А еще он напоминает себе и нам, что было кому мечтать об обновлении мира.
Про Филата слободские люди говорили:
Наш Филатка - Всей слободе заплатка.
А девки лопотали в праздники:
Ах, Латушка, Филат -
Ни сопат, ни горбат,
Ничем не виноват, -
Сам девицам рад,
А и вдовушкам не клад!
Это напрасно- Филат девицам не радовался; он без памяти о своем родстве и жил разным слободским заработком:он мог чинить ведра и плетни, помогать в кузнице, замещал пастуха, оставался с грудным ребенком, когда какая-нибудь хозяйка уходила на базар, бегал в собор с поручением поставить свечку за болящего человека, караулил огороды, красил крыши суриком и рыл ямы в глухих лопухах, а потом носил туда вручную нечистоты из переполненных отхожих мест. И еще кое-что мог делать Филат, но одного не мог - жениться. На это ему не раз указывав кузнец, а зимой шорник - Макар:
- Што ж ты,Филя, век свой зябнешь: в бабе - полжизни! Не раздражай себя, покуда тебе тридцать лет, потом рад бы, да кровостой жидок будет!
Филат много гундосил, что люди принимали за признак дурости, но никогдане сердился:
Да я непосилен, Макар Митрофаныч! Мне абы б самому прокормиться, да сторонкой прожить! Да в слободе и нету такой дурной девки, чтобы по мне пришлась!..
- Вот хреновина какая! - говорил Макар. - Да аль ты дурён? У мужика не облицовка дорога, а сок в теле! Про то все бабы знают, а ты нет!
- Какой во мне сок, Макар Митрофаныч? Меня на мочегон только чего-то часто тянет, а больше ничем не сочусь!
- Дурной ты, Филат!.. - скорбно кончал Макар и принимался трудиться.
Аккуратней и меньше всех ел Филат. Он знал, что всем чужой и ему никто не проститлишней еды, а в будущий раз - откажут в работе.
- Что ж ты худой такой? - серьезно спросил Сват и положил наземь мешок. - Некормлёный что ль живешь - иль сам больной?
- Да я, Игнат Порфирыч, к вечеру слабну, а по утрам встать не могу…
- Говядину часто ешь, сны по ночам видишь?- снова спросил Сват и с мрачной задумчивостью оглядел всего Филата.
- Снов я не вижу, Игнат Порфирыч, мне думать не о чем, а говядину хозяева сами едят- ее не укупишь, говорят,- а мне овощ порцией дают!
<…>
- Ну ладно - черт с ними! - закончил беседу Сват и после молчания кратко определил население Ямской слободы:
- Глисты в мужицких кишках - вот кто твои хозяева!
Филат не сообразил, но согласился: он не считал себя умным человеком.
- Ты кроток, но глуп - не особенно! - успокаивал Филата Сват.
- Да мне что, Игнат Порфирыч, весь век одними руками работаю голова всегда на отдыхе, вот она и завяла! -сознавался Филат.
- Ничего, Филат, пущай голова отдохнет, когда-нибудь и она задумается! - говорил Сват и шумно выдыхал воздух, скорбя всеюгрудью.
Филат почувствовал стеснительную неловкость от своего бесполезного участия и ушел из горницы. Ему было чего-то жалко и совестно, как будто он повинен в учении Настасьи Семеновны. Тело его ломило от нервной боли, и он горел от непонятного тягостного стыда, какой случался с ним в ранней молодости. Он никогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка пожалела его и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью. Он бы потерял себя под ее защищающей лаской и до смерти не утомился бы любить ее. Но такого не случилось ни разу - и Филат волновался и трепетал сейчас от чужой брачной тайны.
Захар Васильевич ходил добрым и негромко указывал.
- Филат, наноси воды на ночь!.. Курам не забудь пашенца дать к вечеру!
Филат и сам следил за всем в такой день. В неугомонной суете ему всегда жилось легче: что-то свое, сердечное и трудное, в работе забывалось. Про это и Сват однажды сказал: работа для нашего брата- милосердие! Дело не в харчах - они надобны, но человека не покрывают! В работе, брат, душа засыпает нечаянно утешается!
Филат дремал и думал о госте, что тяжко ему было сына и жену хоронить; хорошо - у него нет никого, - и, не осилив себя, заснул.
Весна негромко проступала сонной мокрой землею ил вздутиях почвы. Филат шел и радовался, что у него есть знакомый- Игнат Порфирыч- и дом на свалках, куда можно пойти. Устроился он у Макара- доделывать четыре хомута и караулить кузницу, а сам Макар поехал по железной дороге наменять угля для горна. Многие люди в слободе говорили, что нельзя достать необходимых вещей, но ни Сват, ни Филат, ни Миша ни разу не имели нужды в таком предмете, который бы пропал из продажи. Поэтому только в слободе Филат понял, что такое война и сосущая обездоливающая сила. <…>
Каждый день он ходил к Свату и Мише - тем совсем было худо, и они существовали только тем, что Филат приносил из своих остатков.
А Филат приносил не остатки, а почти все, что ему полагалось есть у Макара, а себе оставлял одну хлебную горбушку и четыре картошки.
- Да ты сам-то сыт? - спрашивал Сват. - Гляди, съесть нам не мудро, а ты ослабнешь!
- Не ослабну! - стеснялся Филат.- Работы сейчас нету, а на одно дыханье много есть не надо!
Небо вызвездило, и Филат внимательно оглядел его. В таком внимании к ночному небу жила старая мечта Филата- заметить звезду в то время, когда она отрывается с места и летит. Падающие звезды с детства волновали его, но он ни разу, за всю жизнь, не мог увидеть звезду, когда она трогается с неба.
По ночам Филата клали в чулане, через стенку со спальней хозяев. Отвыкший спать в помещениях, Филат мучился от духоты и пугался потолка - ему казалось, что потолок снижается, как только он закрывает глаза.
Постепенно - навстречу лету - всходила трава и наряжалась в свои цвета молодости. Сады вдруг застеснялись и наскоро укрылись листвой.Почва запахла тревожным возбуждением, будто хотела родить особенную вечную жизнь, и луна сияла - как огонь на могиле любимых мертвецов, как фонарь над всеми дорогами, на которых встречаются и расстаются люди.
Филатс жалостью гонял свою лошадь и задумывался в темном сарае. Лошадь к нему привыкла и ходила без понуканий, поэтому Филат целые дни сидел самостоятельно - без всякого дела, лишь принимая копейки от мужиков-водопойщиков. В ленивом илибездельном человеке всегда вырастают скорби и мысли, как сорная трава на бросовой непаханой почве. Так случилось и с Филатом; но голова его, заросшая покойным салом бездействия, воображала и вспоминала смутно, огромно и страшно- как первое движение гор, заледеневших в кристаллы от давления и девственного забвения. Так что, когда шевелилась у Филата мысль, он слышал ее гул в своем сердце.
Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать, как другие люди, то ему было бы легче одолеть сердечный гнет от неясного тоскующего зова. Этот зов звучал и вечерами превращался в явственный голос, говоривший малопонятные глухие слова. Но мозг не думал, а скрежетал - источник ясного сознания в нем был забит навсегда и не поддавался напору смутного чувства. Тогда Филат шел к лошади и помогал ей тащить водило, упирая сзади. Сделав кругов десять, он чувствовал качающую тошноту и пил холодную воду. Воду он любил пить помногу, - она почему-то хорошо действовала на душевный покой- свежесть и чистота. Душу же свою Филат ощущал как бугорок в горле и иногда гладил горло, когда было жутко от одиночества и от памяти по Игнате Порфирыче.
Филат слушал и начинал понимать простоту революции - отъем земли. В ямщиках он давно заметил злую скрытую обиду и большой тревожный страх. Но страх в них день ото дня рос, а злоба таяла и превращалась в смирное огорчение, потому что в мужиках происходило наоборот: обида выросла в злую волю, а воля вела войну с помещиками - пожаром и разгромом. <…>
Филат стал сосредоточенней глядеть по сторонам, хотя ничего легкого для себя не ждал. Он знал, что ворота для него нигде сами не откроются и зимой опять придется лютовать- еще хуже прошлогоднего: тогда хоть Игнат Порфирыч был. Но втайне Филат чувствовал какую-то влекущую мысль: он надеялся, что если выйдет из слободы, то с голоду не пропадет, а раньше бы пропал. Постоянный скрытый страх за жизнь, с годами превратившийся в кротость, рассасывался внутри сам по себе, и сердце все больше разогревалось волнующими первыми желаниями. Чего он желал - Филат не знал. Иногда ему хотелось очутиться среди множества людей и заговорить о всем мире, как он одиноко догадывался о нем. Иногда - выйти на дорогу и навсегда забыть Ямскую слободу, тридцать лет дремучей жизни и то невыразимое сердечное тяготение, которое владеет, наверное, всеми людьми и увлекает их в темноту судьбы.
Филат не мог, как все много работавшие люди, думать сразу - ни с того, ни с сего, - он сначала что-нибудь чувствовал, а потом его чувство медленно забиралось в голову, громя и изменяя ее нежное устройство. И на первых порах чувство так грубо встряхивало мысль, что она рождалась чудовищем и ее нельзя было гладко выговорить. Голова все еще не отвечала на смутное чувство, от этого Филат терял равновесие жизни.
В дом Игната Порфирыча Филат ходил редко: там вновь поселились беженцы, которые даже свалочную площадь сумели загадить. Но тоска по утрате друга у Филата теперь заросла грустным воспоминанием, почти не мучительным. Дом же привлекал не одной памятью о прошлом, но и звал уйти за теми, кто ушел из него. Этот дом как-то обнадеживал и радовал Филата и облегчал его время в слободе, будто то были последние дни, которые можно было прожит как попало.
В одно утpo Филат встал, вышел из кухни на двор - и весь свет для него переменился: выпал первый мохнатый снег. Вся земля затихла под снегом и лежала в мирной мертвой чистоте. Надолго смирившиеся деревья опустили ветки и бережно держали снег; гулкий воздух стоял на месте и ничего не трогал. Филат сделал отметку подошвой на снегу и вернулся на кухню. Было рано, хорошо и прозрачно. В такой час можно чувствовать, как кровь трется в жилах, и особо остро переживаются те заглохшие воспоминания, где сам был виноват и губил людей. Тогда стыд поджигает кожу, несмотря на тo, что человек сидит один и нет его судьи.
Филат вспомнил мать, забытую в деревне, умершую на дороге, когда она шла спасаться к сыну. Но сын ничем не мог помочь матери - он тогда пас в ночном слободских лошадей и питался поочередно у хозяев. А жалованье - десять рублей в лето - приходилось на осень. Мать увезли с дороги обратно в деревню и там без гроба закопали в землю добрые люди. После того Филат ни разу не был в своей деревне - за пятнадцать лет он не имел трех свободных дней подряд и крепкой одежды, чтоб не стыдно было показаться на селе. Теперь его на родине забыли окончательно, и больше не было места, куда бы добровольно тянуло Филата, не считая дома Игната Порфирыча.
Когда Макар увидел Филата, он и слушать его не стал:
- Хорошим людям погибель приходит, а таким маломощным как ты, надо прямо ложиться в снег и считать конец света!
Филат повернулся к воротам и, неожиданно обидевшись, сказал на ходу:
- Для кого в снегу смерть, а для меня он - дорога!
- Ну и вали по нем - ешь его и грейся! - с досадой закончил разговор Макар и перевел зло на веревку. - Сучь ты вещь: рваться горазда, а груз тащить тебя нету!..
Филат почувствовал такую крепость в себе, как будто у него был дом, а в доме обед и жена. Он уже больше не боялся голода и шел без стыда за свою одежду. «Я ни при чем, что мне так худо, - думал Филат. - Я не нарочно на свет родился, а нечаянно, пускай теперь все меня терпят за это, а я мучиться не буду».
А еще он напоминает себе и нам, что было кому мечтать об обновлении мира.