За пределами Экс Либриса
Этот текст предназначался для «Экс Либриса», но по причинам, никак от меня не зависящим, не попал туда («Экс Либрис», по некоторым данным, больше не пишет о книгах издательства «КоЛибри, а также о книгах ещё некоторых издательств, которые дай Бог не забыть). Поэтому помещаю его сюда - и с радостью уступила бы его любому мыслимому изданию, если бы он смог пригодиться. Итак:
Северянин на «Ригахиммаше»
Чужой текст как личное событие
Ольга Балла
Петр Вайль.Стихи про меня. - М.: КоЛибри, 2006, 688 с.
Чем бы это назвать? Антологией - вряд ли. Пятьдесят пять стихотворений русских поэтов - от Иннокентия Анненского до Сергея Гандлевского - отобраны по одному критерию: по их личной значимости для одного-единственного человека, Петра Вайля. Нет, по двум: еще один критерий - чтобы каждое было написано не раньше 1901 года и не позже 2001-го. Да, искусственно, ну и что? Без искусственных ограничений разве соберешь в обозримое целое такую необозримую вещь, как жизнь?
Предметом описания тут предполагается именно она. «По вторгавшимся в тебя стихам, - пишет Вайль, - можно выстроить свою жизнь - нагляднее, чем по событиям биографии». Именно повлиявшие на нас в свое время стихи, полагает он, определяют нас решающим образом; именно они говорят о нас красноречивее всего: «пульсирующие в крови, тикающие в голове строчки задевают и подсознание, выводят его на твое обозрение».
И тем не менее, сказать, что это - автобиография, построенная вокруг чужих текстов, тоже что-то не позволяет. Много ли здесь, собственно, биографического как такового?
Без личного, конечно, не обойтись. Речь все-таки - именно о текстах-событиях, которые когда-то зацепили, взволновали, удивили, вообще чем бы то ни было запомнились. Каждое стихотворение тянет за собой кусок жизни, да и не один: когда впервые прочитал, от кого впервые услышал. При каких обстоятельствах это потом вспоминалось, с чем связывалось; как воспринималось при перечитывании; какие с этим связывались открытия (о прозрачном до прозаичности «Одиночестве» Бунина: «Я впервые понял, что стихи могут быть такими»)…
Словом, история внутренних событий и внутренних сдвигов, - как и положено настоящей биографии. Правда, подано все это чрезвычайно сдержанно, даже, пожалуй, скуповато. Так и хочется сказать, что главное в этой книге для Вайля - вовсе не это.
В некоторых главах о своем - вообще ни слова: только о поэте, написавшем стихотворение. Именно с такой главы - о «Звезде» Анненского - книга и начинается. Личное появляется лишь во второй главе. И практически в каждой воспоминание о собственном прошлом способно неожиданно, без всякого перехода, обернуться разговором совсем о другом. Об истории, о русской жизни по обе стороны границы, об устройстве смыслов и их судьбе - не менее прихотливой и переменчивой, чем человеческая.
Рассказ о том, как в середине пятидесятых отец Вайля отказался от дачи на рижском взморье лишь потому, что в его кругу владеть дачей было не принято, переходит в размышления о «поразительных приключениях» идеи дома в России со времен бунинской усадьбы; о смене моделей жизни и самого чувства ее, отражавшейся в устройстве жилья. Первые впечатления от «Незнакомки» Блока, прочитанной «очень рано», одновременно с увлеченным рассматриванием четырехтомного анатомического атласа - становятся отправной точкой для рассуждений о судьбе, постигшей в европейской культуре идею любви («французского изобретения XII века», как выразился не названный Вайлем историк), о традиции идеализировать женщину, об образе «шлюх высокого пошиба» от античных гетер - «спецназа любви» - до любовниц безвестного московского журналиста. А дальше - о том, как менялся культурный статус сексуальности; о молодости; о возрастных иерархиях, будто бы упраздненных социальными революциями 1960-х…
По поводу едва ли не каждого стихотворения Вайлю, кажется, так и хочется сказать все. Повествование рвется в разные стороны и обрывается не потому, что тема исчерпана (да разве здесь что-нибудь исчерпаешь?!), но просто потому, что надо же на чем-то остановиться.
Вайль так и говорит: «я сознаю частью своей собственной биографии то, как сложились биографии русских писателей моего века». Это так - но это это еще не все.
Дело, похоже, в том, что границы между так называемой «нашей», «собственной» жизнью, жизнью так называемых «других», жизнью вообще - если и есть, то очень условны. Их всегда приходится проводить с некоторым усилием - и с неизбежным насилием над естеством. «Свое» и «чужое» врастают друг в друга и легко - легче, чем кажется! - меняются местами. Все, что так или иначе задевает нас, становится частью нашей биографии. А значит, и нас самих.
Так наша маленькая жизнь разрастается до размеров, пожалуй что, целого мира. Об этом и речь. И, может быть, поэзия - один из самых верных способов это прочувствовать.
Так и Вайлю уже не отделить звучания стихов Игоря Северянина «в клубе пригородного завода «Ригахиммаш» - сквозь «привычную смесь дыма, мата, пьяни, ожидания драки» - от знания о личности самого Северянина, о его жизни и смерти, о его эстетических идеалах, о восприятии его современниками. Все - в одном ряду, без перепада высот: явления одного порядка. Если что-то и образует здесь иерархию, то лишь одно: способность порождать личные смыслы. Или, что совершенно то же самое, насыщенность интенсивно и пристрастно пережитой жизнью. А насыщено ею может оказаться буквально что угодно. Вплоть до колоритного восклицания, под впечатлением от северянинских стихов, работницы сборочного цеха.
Северянин на «Ригахиммаше»
Чужой текст как личное событие
Ольга Балла
Петр Вайль.Стихи про меня. - М.: КоЛибри, 2006, 688 с.
Чем бы это назвать? Антологией - вряд ли. Пятьдесят пять стихотворений русских поэтов - от Иннокентия Анненского до Сергея Гандлевского - отобраны по одному критерию: по их личной значимости для одного-единственного человека, Петра Вайля. Нет, по двум: еще один критерий - чтобы каждое было написано не раньше 1901 года и не позже 2001-го. Да, искусственно, ну и что? Без искусственных ограничений разве соберешь в обозримое целое такую необозримую вещь, как жизнь?
Предметом описания тут предполагается именно она. «По вторгавшимся в тебя стихам, - пишет Вайль, - можно выстроить свою жизнь - нагляднее, чем по событиям биографии». Именно повлиявшие на нас в свое время стихи, полагает он, определяют нас решающим образом; именно они говорят о нас красноречивее всего: «пульсирующие в крови, тикающие в голове строчки задевают и подсознание, выводят его на твое обозрение».
И тем не менее, сказать, что это - автобиография, построенная вокруг чужих текстов, тоже что-то не позволяет. Много ли здесь, собственно, биографического как такового?
Без личного, конечно, не обойтись. Речь все-таки - именно о текстах-событиях, которые когда-то зацепили, взволновали, удивили, вообще чем бы то ни было запомнились. Каждое стихотворение тянет за собой кусок жизни, да и не один: когда впервые прочитал, от кого впервые услышал. При каких обстоятельствах это потом вспоминалось, с чем связывалось; как воспринималось при перечитывании; какие с этим связывались открытия (о прозрачном до прозаичности «Одиночестве» Бунина: «Я впервые понял, что стихи могут быть такими»)…
Словом, история внутренних событий и внутренних сдвигов, - как и положено настоящей биографии. Правда, подано все это чрезвычайно сдержанно, даже, пожалуй, скуповато. Так и хочется сказать, что главное в этой книге для Вайля - вовсе не это.
В некоторых главах о своем - вообще ни слова: только о поэте, написавшем стихотворение. Именно с такой главы - о «Звезде» Анненского - книга и начинается. Личное появляется лишь во второй главе. И практически в каждой воспоминание о собственном прошлом способно неожиданно, без всякого перехода, обернуться разговором совсем о другом. Об истории, о русской жизни по обе стороны границы, об устройстве смыслов и их судьбе - не менее прихотливой и переменчивой, чем человеческая.
Рассказ о том, как в середине пятидесятых отец Вайля отказался от дачи на рижском взморье лишь потому, что в его кругу владеть дачей было не принято, переходит в размышления о «поразительных приключениях» идеи дома в России со времен бунинской усадьбы; о смене моделей жизни и самого чувства ее, отражавшейся в устройстве жилья. Первые впечатления от «Незнакомки» Блока, прочитанной «очень рано», одновременно с увлеченным рассматриванием четырехтомного анатомического атласа - становятся отправной точкой для рассуждений о судьбе, постигшей в европейской культуре идею любви («французского изобретения XII века», как выразился не названный Вайлем историк), о традиции идеализировать женщину, об образе «шлюх высокого пошиба» от античных гетер - «спецназа любви» - до любовниц безвестного московского журналиста. А дальше - о том, как менялся культурный статус сексуальности; о молодости; о возрастных иерархиях, будто бы упраздненных социальными революциями 1960-х…
По поводу едва ли не каждого стихотворения Вайлю, кажется, так и хочется сказать все. Повествование рвется в разные стороны и обрывается не потому, что тема исчерпана (да разве здесь что-нибудь исчерпаешь?!), но просто потому, что надо же на чем-то остановиться.
Вайль так и говорит: «я сознаю частью своей собственной биографии то, как сложились биографии русских писателей моего века». Это так - но это это еще не все.
Дело, похоже, в том, что границы между так называемой «нашей», «собственной» жизнью, жизнью так называемых «других», жизнью вообще - если и есть, то очень условны. Их всегда приходится проводить с некоторым усилием - и с неизбежным насилием над естеством. «Свое» и «чужое» врастают друг в друга и легко - легче, чем кажется! - меняются местами. Все, что так или иначе задевает нас, становится частью нашей биографии. А значит, и нас самих.
Так наша маленькая жизнь разрастается до размеров, пожалуй что, целого мира. Об этом и речь. И, может быть, поэзия - один из самых верных способов это прочувствовать.
Так и Вайлю уже не отделить звучания стихов Игоря Северянина «в клубе пригородного завода «Ригахиммаш» - сквозь «привычную смесь дыма, мата, пьяни, ожидания драки» - от знания о личности самого Северянина, о его жизни и смерти, о его эстетических идеалах, о восприятии его современниками. Все - в одном ряду, без перепада высот: явления одного порядка. Если что-то и образует здесь иерархию, то лишь одно: способность порождать личные смыслы. Или, что совершенно то же самое, насыщенность интенсивно и пристрастно пережитой жизнью. А насыщено ею может оказаться буквально что угодно. Вплоть до колоритного восклицания, под впечатлением от северянинских стихов, работницы сборочного цеха.