Почерк как неявное знание-11
Casus graphologiae-2
http://yettergjart.livejournal.com/57045.html
Первые признаки серьёзного внимания к почерку связаны с именем И.К.Лафатера. Почерком его заинтересовал Гёте, который сам собрал большую коллекцию автографов и не сомневался, что “почерк непосредственно связан со всем существом человека, с условиями его жизни, работы, с его нервной системой, поэтому наша манера писать носит на себе такую же несомненную печать индивидуальности, как и всё, с чем нам приходится соприкасаться”. Он, однако, был уверен также и в том. что на основе одного только почерка заключений об особенностях пишущего делать нельзя: надо привлекать с ним вместе мимику, интонации, движения тела и т.п. - поэтому сам он никогда не пытался исследовать зависимости между почерком и личностью. Лафатер на это отважился. В его книге “Фрагменты физиогномики, предназначенной для того, чтобы способствовать познанию человека и любви к человеку” (4 тома, 1775-1778) почерку был посвящён большой раздел. Основной механизм, работавший при осмыслении Лафатером почерка и ставший впоследствии традиционным для графологии) - аналогизирование. Он нашёл возможным распространить на почерк свои физиогномические представления. Подобно физиономии, считал он, почерк должен иметь национальные особенности, а также находиться в соответствии с речью и походкой. Лафатеру же принадлежат первые попытки “точного” описания составных частей букв: их формы, округлости, высоты, широты, положения, связанности, расстояния между буквами и строчками, прямоты или наклонности, чистоты (аккуратности), “лёгкости” или, напротив, грубости (“простоты”, “крепости”) письма. Употреблявшиеся и при этом слова могут быть названы зачатками терминологии - а, следовательно, и определённой “оптики” видения предмета. Для понимания почерка очень характерно, что Лафатер, при всей своей безусловной установке на аналитизм, подходил к объекту своего рассмотрения главным образом путём “общего вчувствования”. Совсем не случайно то, что именно так поступали и многие другие - в том числе и совершенно не зависимые ни друг от друга, ни от традиции - интерпретаторы. Это указывает и на специфику почерка как объекта восприятия, и на специфику самого этого восприятия, которая очень во многом определяется особенностями объекта.
Интерес к почерку во Франции, на будущей родине графологии, сделался возможным после того, как врач Моро де ла Сарт, развивавший идеи Лафатера, издал его труд по-французски. Свидетельством роста такого интереса стало, в частности, издание там в 1812 г. книги неизвестного автора “Искусство судить о характере людей по их письму”, которая проводила параллели между характерами исторических личностей и их почерками, подкрепляя это иллюстрациями.
Влияние Лафатера пало на благоприятную, подготовленную почву. К этому времени во французских духовных кругах уже существовала определённая традиция наблюдения над почерками и их связями с чертами характера. Этим, в своих целях, много занимались иезуиты. Они выработали схематический определитель почерков - предшественник будущих графологических классификаций, которые надолго определили характер и направления соответствующих европейских изысканий. Первым среди крупных графологов-иезуитов называют обыкновенно аббата Фландрена. Именно у него принято видеть “ответвление традиции, идущей, вероятно, ещё от Камилло Бальдо” , а также начала систематизирования. Фландрен будто бы мог выявить в почерке типичные признаки “чувствительности”, “деспотизма”, “характера соединения идей”, “робости”, “силы воображения”, “аккуратности”, “претенциозности”, “тщеславия”, “скупости”, “расточительности”, “мелочности”, “простоты”.
Ученику Фландрена, аббату Жану-Ипполиту Мишону, досталась задача “окончательного” оформления графологических представлений - придания им классического вида. Именно он дал этой области опыта её поныне действующее имя (в 1872 г.) С Мишона носители графологической традиции ведут отсчёт попыток “научного” её обоснования - поводом к чему служат его педантичнейший аналитизм и систематичность, - то есть имитация определённых внешних черт “науки”, достойная скорее названия наукообразия.
Заслуги Мишона перед графологией велики. Он написал множество книг (главной из которых считается “Система графологии”, вышедшая в 1875 году и выдержавшая затем 10 изданий), издавал журнал “Графология”, читал лекции, был создателем Парижского графологического общества и председателем его до самой своей смерти (1881). Таким образом, он, во-первых, надолго укоренил свои представления о связи почерка и личности в соответствующем пласте европейской культуры. При создании их он работал с уже готовым - и очень немалым - опытны материалом, следуя куда больше его чертам, чем современной ему психологии. Во-вторых, он сделал само “графологическое” внимание к почерку фактом массового сознания своего времени. Во многом благодаря деятельности Мишона, его сторонников и последователей, графология в Европе пережила на рубеже веков второй пик популярности. Именно в это время появляются и русские графологи, которые - по крайней мере те из них, кто оставил о себе письменные свидетельства - занимались едва ли не исключительно приспособлением западного опыта к русским почеркам и не представляют отдельной, самостоятельной формы мысли и опыта. Не менее своих европейских коллег они воплощают в себе характерные черты “графологического” мышления, о которых ещё будет сказано.
Интерпретации почерков Мишоном имели два источника. Первый, прежде всего, - отличная, по свидетельствам, способность вчувствования. Именно она образовала основу для его жёсткого, вплоть до механистичности, аналитизма, восполняя всё то, что этот последний делал невозможным. В духе характерного для наукообразного мышления Нового Времени представлений Мишон считал, что у каждого отдельного письменного знака и штриха есть своё определённое значение - однозначно и устойчиво соответствующая ему черта характера. Сводя эти знаки в систему, он составил нечто вроде словаря, который, как он полагал, может дать возможность надёжного “перевода” явлений почерка в термины психологической характеристики. Однозначность таких соответствий оспаривалась уже при жизни Мишона, что не помешало системе сделаться очень влиятельной. Сам Мишон, впрочем, считал графологию не наукой, а скорее “ремеслом, рождённым из опыта”, в чём, несомненно, был близок к истине.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)
http://yettergjart.livejournal.com/57045.html
Первые признаки серьёзного внимания к почерку связаны с именем И.К.Лафатера. Почерком его заинтересовал Гёте, который сам собрал большую коллекцию автографов и не сомневался, что “почерк непосредственно связан со всем существом человека, с условиями его жизни, работы, с его нервной системой, поэтому наша манера писать носит на себе такую же несомненную печать индивидуальности, как и всё, с чем нам приходится соприкасаться”. Он, однако, был уверен также и в том. что на основе одного только почерка заключений об особенностях пишущего делать нельзя: надо привлекать с ним вместе мимику, интонации, движения тела и т.п. - поэтому сам он никогда не пытался исследовать зависимости между почерком и личностью. Лафатер на это отважился. В его книге “Фрагменты физиогномики, предназначенной для того, чтобы способствовать познанию человека и любви к человеку” (4 тома, 1775-1778) почерку был посвящён большой раздел. Основной механизм, работавший при осмыслении Лафатером почерка и ставший впоследствии традиционным для графологии) - аналогизирование. Он нашёл возможным распространить на почерк свои физиогномические представления. Подобно физиономии, считал он, почерк должен иметь национальные особенности, а также находиться в соответствии с речью и походкой. Лафатеру же принадлежат первые попытки “точного” описания составных частей букв: их формы, округлости, высоты, широты, положения, связанности, расстояния между буквами и строчками, прямоты или наклонности, чистоты (аккуратности), “лёгкости” или, напротив, грубости (“простоты”, “крепости”) письма. Употреблявшиеся и при этом слова могут быть названы зачатками терминологии - а, следовательно, и определённой “оптики” видения предмета. Для понимания почерка очень характерно, что Лафатер, при всей своей безусловной установке на аналитизм, подходил к объекту своего рассмотрения главным образом путём “общего вчувствования”. Совсем не случайно то, что именно так поступали и многие другие - в том числе и совершенно не зависимые ни друг от друга, ни от традиции - интерпретаторы. Это указывает и на специфику почерка как объекта восприятия, и на специфику самого этого восприятия, которая очень во многом определяется особенностями объекта.
Интерес к почерку во Франции, на будущей родине графологии, сделался возможным после того, как врач Моро де ла Сарт, развивавший идеи Лафатера, издал его труд по-французски. Свидетельством роста такого интереса стало, в частности, издание там в 1812 г. книги неизвестного автора “Искусство судить о характере людей по их письму”, которая проводила параллели между характерами исторических личностей и их почерками, подкрепляя это иллюстрациями.
Влияние Лафатера пало на благоприятную, подготовленную почву. К этому времени во французских духовных кругах уже существовала определённая традиция наблюдения над почерками и их связями с чертами характера. Этим, в своих целях, много занимались иезуиты. Они выработали схематический определитель почерков - предшественник будущих графологических классификаций, которые надолго определили характер и направления соответствующих европейских изысканий. Первым среди крупных графологов-иезуитов называют обыкновенно аббата Фландрена. Именно у него принято видеть “ответвление традиции, идущей, вероятно, ещё от Камилло Бальдо” , а также начала систематизирования. Фландрен будто бы мог выявить в почерке типичные признаки “чувствительности”, “деспотизма”, “характера соединения идей”, “робости”, “силы воображения”, “аккуратности”, “претенциозности”, “тщеславия”, “скупости”, “расточительности”, “мелочности”, “простоты”.
Ученику Фландрена, аббату Жану-Ипполиту Мишону, досталась задача “окончательного” оформления графологических представлений - придания им классического вида. Именно он дал этой области опыта её поныне действующее имя (в 1872 г.) С Мишона носители графологической традиции ведут отсчёт попыток “научного” её обоснования - поводом к чему служат его педантичнейший аналитизм и систематичность, - то есть имитация определённых внешних черт “науки”, достойная скорее названия наукообразия.
Заслуги Мишона перед графологией велики. Он написал множество книг (главной из которых считается “Система графологии”, вышедшая в 1875 году и выдержавшая затем 10 изданий), издавал журнал “Графология”, читал лекции, был создателем Парижского графологического общества и председателем его до самой своей смерти (1881). Таким образом, он, во-первых, надолго укоренил свои представления о связи почерка и личности в соответствующем пласте европейской культуры. При создании их он работал с уже готовым - и очень немалым - опытны материалом, следуя куда больше его чертам, чем современной ему психологии. Во-вторых, он сделал само “графологическое” внимание к почерку фактом массового сознания своего времени. Во многом благодаря деятельности Мишона, его сторонников и последователей, графология в Европе пережила на рубеже веков второй пик популярности. Именно в это время появляются и русские графологи, которые - по крайней мере те из них, кто оставил о себе письменные свидетельства - занимались едва ли не исключительно приспособлением западного опыта к русским почеркам и не представляют отдельной, самостоятельной формы мысли и опыта. Не менее своих европейских коллег они воплощают в себе характерные черты “графологического” мышления, о которых ещё будет сказано.
Интерпретации почерков Мишоном имели два источника. Первый, прежде всего, - отличная, по свидетельствам, способность вчувствования. Именно она образовала основу для его жёсткого, вплоть до механистичности, аналитизма, восполняя всё то, что этот последний делал невозможным. В духе характерного для наукообразного мышления Нового Времени представлений Мишон считал, что у каждого отдельного письменного знака и штриха есть своё определённое значение - однозначно и устойчиво соответствующая ему черта характера. Сводя эти знаки в систему, он составил нечто вроде словаря, который, как он полагал, может дать возможность надёжного “перевода” явлений почерка в термины психологической характеристики. Однозначность таких соответствий оспаривалась уже при жизни Мишона, что не помешало системе сделаться очень влиятельной. Сам Мишон, впрочем, считал графологию не наукой, а скорее “ремеслом, рождённым из опыта”, в чём, несомненно, был близок к истине.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)