Пластик разговаривает с тобой-2
Пластик разговаривает с тобой [маленькая книжная полка]
Пироскаф. - № 2. - 2024.
Алексей Колчев. Тринадцать/четырнадцать / Сост. Д. Файзов, Ю. Цветков; Вступ. ст. Е. Прощина. - М.: Культурная инициатива, 2024. - 138 с.
В книгу, вышедшую к десятилетию смерти Алексея Колчева (1975-2014), вошли все стихи, найденные составителями в его Живом Журнале и не включённые автором ни в один из его прижизненных сборников («Лубок к Родине», «Частный случай», «Несовершенный вид»), вышедших в 2013 году, и написанные в течение последних двух лет его жизни. Книга называется «Тринадцать/четырнадцать» прежде всего поэтому, хотя и не только: составители связывают это название также с традиционным восклицанием ударника рок-группы перед тем, как начать играть: «Три - четыре!» (автор, бывший ещё и музыкантом, оценил бы), а книгу, как сказали в предваряющей реплике от составителей Данил Файзов и Юрий Цветков, - с началом осмысления места Колчева в русской поэзии.
Живший и умерший в Рязани, Колчев безусловно перерос свои геобиографические обстоятельства - послужившие ему разве что (сильным) стимулом к их упорному перерастанию. Его надо читать в больших контекстах, - высокопарно говоря (почему бы и нет?), мировой культуры. Автор предисловия к книге Евгений Прощин помещает Колчева за пределы и оппозиции «столичного - провинциального», и позиций «профетического и гражданского». Думается, Колчев видел свою провинцию с беспощадной ясностью (материалом для его поэзии стала во многом именно она со всеми её ужасами) - но видел её как человеческое состояние (не со столичного высока, а) в перспективе той самой мировой культуры; позиции же профетическая и гражданская у него сливались, образуя некоторое новое качество. Что до провинциальности, он отрицает её самим типом своей речи.
Колчев с его огромной эрудицией сводит - нет, не в одной плоскости, но в одном, неиерархически организованном объёме - совершенно разные, до несоединимости, традиции, голоса, модусы высказывания и уровни восприятия: от Лианозовской школы до Хлебникова, от Катулла до Лавкрафта, от Мандельштама до фольклора, от Вертинского до советских песен, от высокой культуры до массового сознания.
всхлип задыханье kalashnikoff-пати
ах слишком мы стары для этой гитары
мао и сталин и панки в кровати
у че гевары
В отличие от случаев более типичных, у Колчева собирание элементов разных культурных линий - не постмодернистская игра, у него всё совершенно серьёзно, и явно не упражнение на эрудицию для читателя, которому предлагается угадывать происхождение отдельных фрагментов этой цельности. Такое прочтение, впрочем, вполне возможно, но в этом случае теряется из виду цельность со всеми её смыслами.
Колчев размывает границы между разными культурными и человеческими общностями, между разными историческими состояниями, пренебрегает этими границами как непринципиальными. У него это - не обломки, но части единой речи, один многоголосый и многоязыкий континуум. Как выразился Прощин, «лирический субъект» Колчева «не является авторитарной монологической структурой». Я бы рискнула пойти ещё дальше и предположить, что у Колчева вообще нет не только авторитарности, монологичности и жёстких структур, но лирического субъекта как такового, или он ситуативен - со своей речью от неопределимого первого лица он появляется, чтобы исчезнуть - стремительно, прежде, чем кто бы то ни было предпримет попытку его определить (кстати, «мы» звучит у него гораздо чаще, чем «я», - обозначая некоторую неопределимую же общность - может быть, человечество в целом: «ну а мы читали в чертах и резах и резали и вообще / догадались мы читали что догадались что это мы сами» - говорится в первом же стихотворении книги - о богооставленности: «боги боги боги куда вы кудах вы зачем ушли / оставив нам оставив на нас язык острова и расу»). Это речь-вообще, избегающая центра; её центр везде, периферия нигде.
вот меня тут спрашивают иногда:
чем просодия отличается от содомии
и наоборот: чем они схожи
отвечаю: представьте утро вы заняты колкой льда
и тут вам неожиданно руки заломили
и вдобавок съездили кулаком по роже
и бесполезно и бессмысленно спрашивать: за что?
такова вся русская жизнь прошедшего века
да и всех предыдущих веков такова…
Кого здесь спрашивают и кто тут отвечает - совершенно неважно.
(А это вот безответное, обречённое на неотвечаемость «за что?» у него повторяется в разных контекстах, но в характерном соседстве с бессмысленностью и беспощадностью:
заводят в зал
- за что тебя кирюха
- за просто так
а в протокол записано разбой
бессмысленный и беспощадный)
Иногда вспышки речи от первого лица о собственной личной ситуации случаются - и тем более сильные, что редкие, как, например, в стихотворении «Гребёнка»: «…я превратился / в чёрную пластиковую гребёнку / расколотую напополам / с обломанными зубцами / забитыми пылью и перхотью / обмотанную волосами / ссёкшимися запутанными / потерянную под ванной // слышишь / это чёрный нагревшийся пластик / разговаривает с тобой».
Но именно иногда и редко: в целом Колчев себе такого не позволяет.)
Есть сильный соблазн назвать Колчева поэтом даже не катастрофы как события, более-менее очерченного во времени (может быть, и в пространстве), имеющего начало и конец, но катастрофичности как состояния (чего? - бытия в целом, бытия русского, может быть, в особенности, но и то потому, что оно более прочих знакомо поэту изнутри), начала и конца не имеющего, причём воспринятого если и не как норма, то как своего рода рутина. Для этого состояния он и создаёт язык.
Ольга Балла