Полёт разборов, серия 93. Часть 1 // Андрей Нитченко
Отныне все высказывания в рамках «Полёта разборов», сделанные вашей покорной, будут грузиться тоже сюда, поскольку и они #трудофф_плоды и имеют равные права с прочими плодами.
Итак:
Ольга Балла о подборке стихотворений Андрея Нитченко
https://formasloff.ru/2023/12/15/poljot-razborov-serija-93-chast-1-andrej-nitchenko/
Андрей Нитченко - поэт-философ: не по терминологии, не по лексике (такого он как раз избегает, предпочитая изъясняться как можно более простыми, повседневными словами), - философ по типу внимания, по направлению его; поэт-созерцатель. То, что он в своих стихах формулирует, - это развёрнутый акт созерцания без попыток сокращения дистанции между повествователем-наблюдателем и наблюдаемым.
Он занимается (как предметом наблюдения) соприкосновением человека и мира, мира видимого и мира невидимого / угадываемого (и частным случаем этого - взаимоотношениями жизни и смерти, жизни и посмертья), той тонкой и прозрачной линией (плоскостью?), которой эти области бытия соприкасаются; тайной их соприкосновения. Пожалуй, его ведущая тема - угадывание таинственного по его видимым приметам на нашей стороне мира. Но это - с некоторыми важными оговорками.
На познание таинственного как такового, тем более - на сколько-нибудь рациональную его формулировку Нитченко не дерзает претендовать: ему именно что достаточно посюсторонних знаков. Среди основных черт его поэтической позиции несомненно стоит назвать осторожность, чуткость (в частности - к дословесному, к тому, что предшествует называнию, - его язык стремится к простоте и ясности, чтобы не забивать собой доязыковое, - но музыка в нём есть. Нитченко предпочитает регулярные размеры верлибрам - может быть, затем, чтобы тем надёжнее собирать свои наблюдения в более-менее надёжные формы), уже упомянутую дистанцию - оставляющую наблюдаемое на свободе - и, пожалуй, большое доверие всему наблюдаемому, стремление не перебить его своим голосом или любым другим воздействием. Это позиция смиренная, терпеливая и очень внимательная.
«Никогда, никого не сужу, не держу» - это, кажется, не только о людях, но обо всём сущем вообще. (Цитируемое стихотворение - один из, кажется, не очень многих и не очень характерных случаев, когда он высказывает свою позицию прямо - чуть ли не декларирует её:
Не держу, но и не отпускаю.
Даже мёртвых в ладонях ласкаю.)
Стоит также обратить внимание на то, чего у него принципиально нет, - на значимое отсутствие. Полностью отсутствуют своеволие, активизм (и тем более агрессия) любого порядка, стремление к самоутверждению и так называемому самовыражению. Лирический субъект у Нитченко утаён нисколько не менее того, чему он во все глаза и уши внимает. Он не занимается собственными структурами, собственными желаниями, собственным прошлым - и что там ещё обыкновенно занимает и захватывает поэтов. Он сам себе, по существу, неважен («Ты мнимое звено», - говорит он сам себе). Субъект-наблюдатель стянут в точку наблюдения, он - исчезающий (или почти):
Ты чьё-то растворённое окно
В шуршанье крыльев и теченье света
(Мне тут помнится и вспоминается стихотворение Андрея, читанное уже больше девяти лет назад, - там, в общем, о том же, так что мне думается, что это его принципиальная позиция - в отношении, так сказать, идеального устройства человека / предпочитаемой модели человеческого существования:
Он о себе не помнит, он себя
перестаёт оглядывать снаружи
и опрокинув зрение живёт.
Биенье золотое изнутри
вещей и слов, удар, внезапный контур,
сухая мелодическая вспышка.
И кажется, что никогда, никто
здесь не стоял. Он пустота, он дом,
в котором сохранились только стены,
наполненные голосами всех -
строителей, былых жильцов, гостей.
И в окна насквозь пролетает свет.
И проходящим кажется, что этот
дом обитаем. Кем? Ни сном, ни духом,
ни именем, ни обликом. Другим.)
В крайнем случае он - человек вообще, через него, его голосом говорит общечеловеческое (даже в том, что называется «любовной лирикой»):
Помню, как взял впервые
в ладони твоё лицо
и встреч в перерыве
его осязал,
видел лицо руками,
как тающий свет лесной,
тяжелеющий с краю,
нестираемый сном
Он не повышает голоса - он почти шепчет (я бы сказала, он пишет внутренней речью). Эта тишина - чтобы не спугнуть то, что важнее собственного голоса.
У него совсем нет (по крайней мере, в тех стихах, что я вижу) актуальной истории как плана существования. История вообще есть, но очень давняя и глубокая, в этом облике - давнопрошедшего, отстоявшегося, созревшего, неотделимого от мифа или попросту мифом ставшего - он впускает её в поле своего внимания («гул вавилонского облака дробноязыкий», «то ассирийская шапка то башня Тамар» (кажется, история делается интересной ему тогда, когда перестаёт быть историей - становится мифом, природой, формой восприятия). Бытовые предметы, действия, ситуации («маленький пруд с ряской у берегов» - а бегущая по нему водомерка вообще сплошной символ - хлеб, накрошенный на ящик за окном, синица, которая его клюёт, поливальные машины, часы, вокзал) для него красноречивее и насыщеннее смыслом, чем исторические события. Даже, может быть, так: чем предмет мельче, смиреннее, тем он выразительнее; а вообще что угодно - уж не всё ли подряд - способно оказаться «вестником и вестью», как это случилось с героем одного стихотворения - с петухом (даже не названным по своему обиходному имени - может быть, потому, что имя тут неважно: «форма и смысл / навсегда безымянные в нём»), целиком созданным из пламени и света.