Необратимость речи
Ольга Балла-Гертман
Необратимость речи
(Послесловие к книге: Вера Маркова. Пока стоит земля. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022)
Основную часть своей огромной жизни Вера Маркова (1907-1995) была известна как филолог-японист, исследователь японской литературы, но прежде всего - как выдающийся переводчик: главнейшим образом - с японского, а кроме того, с китайского и английского. Это тот самый случай, когда слово «выдающийся» - не пафосное преувеличение, а точное описание. Ученица великих японистов Николая Конрада и Николая Невского, Маркова перевела на русский язык тексты, основополагающие для нашего сегодняшнего представления о японской культуре: «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон (ок. 966-1017) - родоначальницы жанра дзуйхицу, хайку Мацуо Басё (1644-1694) и поэтов его школы, древнейшую в японской литературе сказку об издевательстве мачехи над падчерицей «Отикубо-моногатари» (X век), «Такэтори-моногатари» (тоже X век; старейший - по крайней мере, из сохранившихся - японский рассказ, далёкий предшественник научной фантастики) стихи Сайгё (1118-1190) - одного из популярнейших создателей поэзии танка, пьесы японского драматического театра Но, драмы Мондзаэмона Тикамацу (1653-1724), новеллы Ихара Сайкаку (1642-1693) и Акутагавы Рюноскэ (1892-1927), рассказ Кавабаты Ясунари (1899-1972) «Танцовщица из Идзу» (1926), современную ей японскую поэзию, японские народные сказки…, писала предисловия к изданиям переводов японской литературы, вводя их в здешний культурный контекст. Но более того: в её случае можно говорить о формировании русского культурного сознания как такового. Марковой, может быть, первой удалось нащупать адекватное русское звучание для (переводившихся вообще-то и до неё) классических японских поэтических форм - трёхстиший хайку (хокку) и пятистиший танка, фактически открыв их тем самым для русского читателя, - найти, как писала её ученица, востоковед Татьяна Григорьева, «золотой ключик к японской душе». Вряд ли будет большим преувеличением сказать, что огромная популярность средневековой японской поэзии среди позднесоветской интеллигенции в значительной степени создана Верой Марковой. Хайку Кобаяси Исса, которое мы знаем в русском облике как:
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот! -
которое - далеко не всегда вместе с памятью о его японском авторе - держит в уме чуть ли не каждый читающий по-русски, которому мы, среди прочего, обязаны и названием (в свою очередь, архетипического) романа Стругацких «Улитка на склоне», - это тоже Вера Маркова. Кстати, Аркадий Натанович, тоже японист по исходному образованию, общался с нею, в какой-то мере считал себя её учеником и, в частности, именно в доме Марковой лично познакомился с важнейшим для братьев Стругацких автором - Иваном Ефремовым.
«…забываешь, что это перевод, - писала о работах Марковой Татьяна Григорьева, - будто читаешь сам оригинал».
В каком-то смысле Вера Маркова сделала японскую литературную классику (что уж, казалось бы, дальше от здешней жизни) частью русской литературной классики и русского мировосприятия, задала ему некоторые уже неотменимые формы. Мы сейчас видим Японию во многом её глазами и думаем о Японии в значительной степени её словами.
Но и это не всё. Именно Маркова первой, ещё в 1950-х годах перевела с английского совсем неизвестную тогда не только у нас, но и в собственном своём отечестве Эмили Дикинсон. Выйдя отдельным изданием в 1981 году, переводы Марковой стали первой книгой Дикинсон на русском языке.
И всё это при том, что переводческой работой Маркова, филолог-исследователь, занялась только после сорока лет.
Всю жизнь, с юности, Вера Николаевна писала стихи - и никогда их не публиковала, читала только самым заслуживающим доверия собеседникам, а самодельные сборнички-тетрадки, в которые стихи были переплетены, давала в руки уж совсем немногим. «…я всё время пишу стихи, - говорила Маркова уже в конце жизни в одном интервью. - Я никогда не хотела, да и не умела делать так, чтобы печататься». Первые публикации ее стихов появились в «Новом мире» на закате советской власти, в 1989-м, когда автору было восемьдесят два года, а первый и единственный прижизненный сборник - «Луна восходит дважды» - в 1992-м, когда поэту было восемьдесят пять.
Стихи Марковой поражают тем, что написаны совершенно помимо современной ей советской поэзии, вне современных автору, разлитых в воздухе времени поэтических условностей. Они говорят другим языком. Они принадлежат к параллельному - потайному, глубинному пласту русской литературной истории XX века, который продолжает открываться и сегодня - так, например, совсем недавно более-менее широкий читатель открыл современников и чуть младших ровесников Веры Николаевны Всеволода Петрова и Павла Зальцмана, - и вполне возможно, открытие его всё ещё в самом начале. Стихи Марковой писались в постоянном живом общении с литературой и культурой первых десятилетий XX столетия - с тем, что позже назвали «Серебряным веком» и что на самом деле было громадным, по сию пору не исчерпанным творческим взрывом, - с высвобожденными тогда мощными смыслообразующими силами, - и пронизаны их энергиями.
Ровесница Серебряного века, написавшая первые свои стихи в юности, когда он ещё был живой реальностью, Вера Маркова продолжала работу русского модернизма, на поверхности литературной жизни насильственно прерванную.
Кстати, второе, что поражает в этих стихах, - их молодая (вневозрастная? - нет, именно молодая!) сила, молодой огонь. Читатель заметит это с первых же страниц.
Прокуренное дымное небо,
Потупленные в землю деревья,
Зажмуренная на все окна и двери,
Уже почти нежилая Земля -
Вот что было здесь
До тебя, Мария!
Но ты родилась,
Но ты родилась,
Как рождаются реки,
Как рождается разум.
Это 1964 год, автору пятьдесят семь лет, а в тексте - ни усталости, ни смирения, ни притуплённости восприятия. Их не будет и позже, их не будет никогда, до самого конца. Огонь, огонь.
Я по дорогам памяти сквозной
Люблю скитаться, щурясь близоруко,
И вереницу тех, что были мной,
По росту расставляю, словно кукол.
Займи у самой маленькой, займи
Щепотку зоркости и удивленья.
Спроси у той, бегуньи лет семи,
Как ей жилось - до светопреставленья.
Займи у этой, не познавшей лжи,
Отмах руки, необратимость речи.
А этой всё по чести доложи.
Она тебя возьмёт к себе на плечи.
Оказал ли влияние на поэтическую оптику Марковой её многолетний переводческий опыт, работа с иноязычными текстами? Безусловно, оказал, - хотя ничего японского в её стихах нет. Особенно внимательные читатели, правда, некоторую японскость всё-таки усматривали, - но сама Маркова энергично это отрицала и, по большому счёту, была совершенно права. «Первое стихотворение книги “Тень птицы”, - вспоминал Юрий Коваль, один из тех немногих, которому Маркова читала свои стихи и даже дала их в руки, - знак большого доверия, - напомнило мне японскую танку. Есть всё-таки влияние японцев». На это автор ответила: «Так ведь японские танки - это я. Это я, понимаете?.. Какие же влияния? Я влияю на саму себя?»).
Если обозначить влияние переводческой работы на собственные стихи Марковой одним словом, его можно назвать освобождающим. Потому что - расширяющее (не просто диапазон возможных для авторского голоса интонаций, но и) горизонты видения. Задающее его масштаб, а вместе с ним - внутреннюю дистанцию от доставшейся волею судеб современности и зоркость в видении иных современностей. А их у Марковой было много.
На берегу далёкой реки
Тихо.
Волна забита в колодки.
Блеснёт на миг,
Как вложенный в ножны кинжал,
Рыба - и пропадёт.
Раб, с боками, плетёнными из тростника,
Несёт тебе твой утренний хлеб.
У неё, как будто совершенно дистанцированной поэтически от так называемой современности, было расширенное историческое зрение. Она жила в большом историческом времени - соразмерном большому природному времени, от которого историческое не так уж отделимо и в конечном счёте сливается с ним. Всё происходящее здесь-и-сейчас неизменно прочитывалось ею в больших исторических контекстах, виделось как частный случай очень общего, как один из многих узелков на нити времени. Под всей пестротой проихсходящего она ясно видела неизменную ценностную основу, во времени - вневременное. Она мыслила архетипами.
А так ли трудно расчеловечиться
По волчьим законам,
По нраву овечьему?
Надо лишь думать шумом, шумом,
Спрессованным, утрамбованным шумом.
Всё громче, всё ниже по косогорам -
Сверчки в сумерках -
Думаем хором.
А долго ли снова вочеловечиться?
Недолго,
Недолго,
Не дольше вечности.
Тот же 1964-й - без всяких оттепельных иллюзий, до всяких - массовых же - разочарований 1968-го. Её историческая мысль и историческое чувство оперировали единицами существенно более крупными. И сквозь её стоическое принятие-неприятие текущих исторических обстоятельств явственно проступал эсхатологизм.
Все времена спрессованы к концу.
Меж войнами иголки не продену.
Известно лишь Предвечному Отцу,
Какую Он готовит перемену.
Так стало душно, словно в душевой.
В тумане люди непричастны к тайне,
Но чувствуют всей кожей, всей душой
Трехтысячного года предстоянье…
Современность Маркова видела прекрасно, остро её чувствовала - и выговаривала, на самом деле, напрямую. Она писала без цензуры не только внешней, но и внутренней , всё называя своими именами - не теми преходящими, что привязаны к злобе дня, к её минутной стрелке, - а настоящими, глубокими, тайными.
Я спускалась в колодец лет,
Как зондирует луч больной зрачок,
Как чёрную ночь испытует восток.
В глубокий жестокий колодец лет
Лживей нет и чернее нет.
Я ходила по челюстям,
По разрозненным челюстям,
По височным и лобным костям.
Как головы
Водяных лилий,
Они мои пальцы холодили.
Стихи Марковой были опытом свободы - ещё и потому, что писались не для публикации: не только без всякой надежды на таковую, но без потребности в ней, с потребностью в её отсутствии - чтобы, как сказал другой поэт, не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи: говорить прямо всё, что требует быть сказанным.
Необратимость речи
(Послесловие к книге: Вера Маркова. Пока стоит земля. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022)
Основную часть своей огромной жизни Вера Маркова (1907-1995) была известна как филолог-японист, исследователь японской литературы, но прежде всего - как выдающийся переводчик: главнейшим образом - с японского, а кроме того, с китайского и английского. Это тот самый случай, когда слово «выдающийся» - не пафосное преувеличение, а точное описание. Ученица великих японистов Николая Конрада и Николая Невского, Маркова перевела на русский язык тексты, основополагающие для нашего сегодняшнего представления о японской культуре: «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон (ок. 966-1017) - родоначальницы жанра дзуйхицу, хайку Мацуо Басё (1644-1694) и поэтов его школы, древнейшую в японской литературе сказку об издевательстве мачехи над падчерицей «Отикубо-моногатари» (X век), «Такэтори-моногатари» (тоже X век; старейший - по крайней мере, из сохранившихся - японский рассказ, далёкий предшественник научной фантастики) стихи Сайгё (1118-1190) - одного из популярнейших создателей поэзии танка, пьесы японского драматического театра Но, драмы Мондзаэмона Тикамацу (1653-1724), новеллы Ихара Сайкаку (1642-1693) и Акутагавы Рюноскэ (1892-1927), рассказ Кавабаты Ясунари (1899-1972) «Танцовщица из Идзу» (1926), современную ей японскую поэзию, японские народные сказки…, писала предисловия к изданиям переводов японской литературы, вводя их в здешний культурный контекст. Но более того: в её случае можно говорить о формировании русского культурного сознания как такового. Марковой, может быть, первой удалось нащупать адекватное русское звучание для (переводившихся вообще-то и до неё) классических японских поэтических форм - трёхстиший хайку (хокку) и пятистиший танка, фактически открыв их тем самым для русского читателя, - найти, как писала её ученица, востоковед Татьяна Григорьева, «золотой ключик к японской душе». Вряд ли будет большим преувеличением сказать, что огромная популярность средневековой японской поэзии среди позднесоветской интеллигенции в значительной степени создана Верой Марковой. Хайку Кобаяси Исса, которое мы знаем в русском облике как:
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот! -
которое - далеко не всегда вместе с памятью о его японском авторе - держит в уме чуть ли не каждый читающий по-русски, которому мы, среди прочего, обязаны и названием (в свою очередь, архетипического) романа Стругацких «Улитка на склоне», - это тоже Вера Маркова. Кстати, Аркадий Натанович, тоже японист по исходному образованию, общался с нею, в какой-то мере считал себя её учеником и, в частности, именно в доме Марковой лично познакомился с важнейшим для братьев Стругацких автором - Иваном Ефремовым.
«…забываешь, что это перевод, - писала о работах Марковой Татьяна Григорьева, - будто читаешь сам оригинал».
В каком-то смысле Вера Маркова сделала японскую литературную классику (что уж, казалось бы, дальше от здешней жизни) частью русской литературной классики и русского мировосприятия, задала ему некоторые уже неотменимые формы. Мы сейчас видим Японию во многом её глазами и думаем о Японии в значительной степени её словами.
Но и это не всё. Именно Маркова первой, ещё в 1950-х годах перевела с английского совсем неизвестную тогда не только у нас, но и в собственном своём отечестве Эмили Дикинсон. Выйдя отдельным изданием в 1981 году, переводы Марковой стали первой книгой Дикинсон на русском языке.
И всё это при том, что переводческой работой Маркова, филолог-исследователь, занялась только после сорока лет.
Всю жизнь, с юности, Вера Николаевна писала стихи - и никогда их не публиковала, читала только самым заслуживающим доверия собеседникам, а самодельные сборнички-тетрадки, в которые стихи были переплетены, давала в руки уж совсем немногим. «…я всё время пишу стихи, - говорила Маркова уже в конце жизни в одном интервью. - Я никогда не хотела, да и не умела делать так, чтобы печататься». Первые публикации ее стихов появились в «Новом мире» на закате советской власти, в 1989-м, когда автору было восемьдесят два года, а первый и единственный прижизненный сборник - «Луна восходит дважды» - в 1992-м, когда поэту было восемьдесят пять.
Стихи Марковой поражают тем, что написаны совершенно помимо современной ей советской поэзии, вне современных автору, разлитых в воздухе времени поэтических условностей. Они говорят другим языком. Они принадлежат к параллельному - потайному, глубинному пласту русской литературной истории XX века, который продолжает открываться и сегодня - так, например, совсем недавно более-менее широкий читатель открыл современников и чуть младших ровесников Веры Николаевны Всеволода Петрова и Павла Зальцмана, - и вполне возможно, открытие его всё ещё в самом начале. Стихи Марковой писались в постоянном живом общении с литературой и культурой первых десятилетий XX столетия - с тем, что позже назвали «Серебряным веком» и что на самом деле было громадным, по сию пору не исчерпанным творческим взрывом, - с высвобожденными тогда мощными смыслообразующими силами, - и пронизаны их энергиями.
Ровесница Серебряного века, написавшая первые свои стихи в юности, когда он ещё был живой реальностью, Вера Маркова продолжала работу русского модернизма, на поверхности литературной жизни насильственно прерванную.
Кстати, второе, что поражает в этих стихах, - их молодая (вневозрастная? - нет, именно молодая!) сила, молодой огонь. Читатель заметит это с первых же страниц.
Прокуренное дымное небо,
Потупленные в землю деревья,
Зажмуренная на все окна и двери,
Уже почти нежилая Земля -
Вот что было здесь
До тебя, Мария!
Но ты родилась,
Но ты родилась,
Как рождаются реки,
Как рождается разум.
Это 1964 год, автору пятьдесят семь лет, а в тексте - ни усталости, ни смирения, ни притуплённости восприятия. Их не будет и позже, их не будет никогда, до самого конца. Огонь, огонь.
Я по дорогам памяти сквозной
Люблю скитаться, щурясь близоруко,
И вереницу тех, что были мной,
По росту расставляю, словно кукол.
Займи у самой маленькой, займи
Щепотку зоркости и удивленья.
Спроси у той, бегуньи лет семи,
Как ей жилось - до светопреставленья.
Займи у этой, не познавшей лжи,
Отмах руки, необратимость речи.
А этой всё по чести доложи.
Она тебя возьмёт к себе на плечи.
Оказал ли влияние на поэтическую оптику Марковой её многолетний переводческий опыт, работа с иноязычными текстами? Безусловно, оказал, - хотя ничего японского в её стихах нет. Особенно внимательные читатели, правда, некоторую японскость всё-таки усматривали, - но сама Маркова энергично это отрицала и, по большому счёту, была совершенно права. «Первое стихотворение книги “Тень птицы”, - вспоминал Юрий Коваль, один из тех немногих, которому Маркова читала свои стихи и даже дала их в руки, - знак большого доверия, - напомнило мне японскую танку. Есть всё-таки влияние японцев». На это автор ответила: «Так ведь японские танки - это я. Это я, понимаете?.. Какие же влияния? Я влияю на саму себя?»).
Если обозначить влияние переводческой работы на собственные стихи Марковой одним словом, его можно назвать освобождающим. Потому что - расширяющее (не просто диапазон возможных для авторского голоса интонаций, но и) горизонты видения. Задающее его масштаб, а вместе с ним - внутреннюю дистанцию от доставшейся волею судеб современности и зоркость в видении иных современностей. А их у Марковой было много.
На берегу далёкой реки
Тихо.
Волна забита в колодки.
Блеснёт на миг,
Как вложенный в ножны кинжал,
Рыба - и пропадёт.
Раб, с боками, плетёнными из тростника,
Несёт тебе твой утренний хлеб.
У неё, как будто совершенно дистанцированной поэтически от так называемой современности, было расширенное историческое зрение. Она жила в большом историческом времени - соразмерном большому природному времени, от которого историческое не так уж отделимо и в конечном счёте сливается с ним. Всё происходящее здесь-и-сейчас неизменно прочитывалось ею в больших исторических контекстах, виделось как частный случай очень общего, как один из многих узелков на нити времени. Под всей пестротой проихсходящего она ясно видела неизменную ценностную основу, во времени - вневременное. Она мыслила архетипами.
А так ли трудно расчеловечиться
По волчьим законам,
По нраву овечьему?
Надо лишь думать шумом, шумом,
Спрессованным, утрамбованным шумом.
Всё громче, всё ниже по косогорам -
Сверчки в сумерках -
Думаем хором.
А долго ли снова вочеловечиться?
Недолго,
Недолго,
Не дольше вечности.
Тот же 1964-й - без всяких оттепельных иллюзий, до всяких - массовых же - разочарований 1968-го. Её историческая мысль и историческое чувство оперировали единицами существенно более крупными. И сквозь её стоическое принятие-неприятие текущих исторических обстоятельств явственно проступал эсхатологизм.
Все времена спрессованы к концу.
Меж войнами иголки не продену.
Известно лишь Предвечному Отцу,
Какую Он готовит перемену.
Так стало душно, словно в душевой.
В тумане люди непричастны к тайне,
Но чувствуют всей кожей, всей душой
Трехтысячного года предстоянье…
Современность Маркова видела прекрасно, остро её чувствовала - и выговаривала, на самом деле, напрямую. Она писала без цензуры не только внешней, но и внутренней , всё называя своими именами - не теми преходящими, что привязаны к злобе дня, к её минутной стрелке, - а настоящими, глубокими, тайными.
Я спускалась в колодец лет,
Как зондирует луч больной зрачок,
Как чёрную ночь испытует восток.
В глубокий жестокий колодец лет
Лживей нет и чернее нет.
Я ходила по челюстям,
По разрозненным челюстям,
По височным и лобным костям.
Как головы
Водяных лилий,
Они мои пальцы холодили.
Стихи Марковой были опытом свободы - ещё и потому, что писались не для публикации: не только без всякой надежды на таковую, но без потребности в ней, с потребностью в её отсутствии - чтобы, как сказал другой поэт, не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи: говорить прямо всё, что требует быть сказанным.