Лирика индивида и физика социума
Ольга Балла
Лирика индивида и физика социума
Борис Дубин. Смысловая вертикаль жизни: книга интервью о российской политике и культуре 1990-2000-х / Сост. Татьяна Вайзер. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.
Знамя. - № 7. - 2022. = https://znamlit.ru/publication.php?id=8372
В интервью, собранных в этот громадный том, главный их герой, социолог и переводчик Борис Дубин (1946-2014), обсуждает со своими собеседниками как будто уже постсоветскую, российскую социальную и культурную реальность. Но осмысляет он ее именно как постсоветскую - в тесной связи с советским прошлым, определяемую и обремененную советским наследием, советскими инерциями и с разной степенью (не)успешности старающуюся - скорее, не старающуюся - это наследие преодолеть.
Том, изданный к семидесятипятилетию Дубина, в значительной степени представляет собой большую сумму устного - живого, импровизационного, эссеистического - осмысления им нашей «несложившейся модернизации», того, почему мы до сих пор «живем в тени тоталитарного режима», - нашей неготовности, нерасположенности к внутренней свободе, которая - условие всякой внешней. Как эпиграф к книге в целом читаются слова Олега Аронсона в одной из вводных статей, где автор отмечает, что Дубин оставался верен событиям 1991-го «все последующие годы, когда, говоря его же словами, “социальная материя стала рыхлой”, когда общество вновь, как и прежде, научилось лгать самому себе, а так называемое общественное мнение стало политизированным проводником этой лжи. В этой ситуации трудно было остаться интеллигентом, а извлечь из интеллигентности интеллектуальный ресурс не смог почти никто. Смог Борис Дубин, никогда не оставлявший надежды осуществить свой важнейший перевод - лирики индивида в физику социума».
Если говорить о разных отношениях к советскому (как состоянию жизни, как совокупности принципов поведения и способов видения мира), составляющих сквозную тему этого номера «Знамени»: просоветское, антисоветское и асоветское, то Дубина надо выделить в особую категорию (кстати - очень плодотворную). Просоветским он, разумеется, не был, но не был и активно-антисоветским; асоветским, впрочем, не был тоже, поскольку не только замечал советское, но и внимательно его анализировал. Предлагаю для позиции этого типа название, синонимичное «антисоветскому» лишь отчасти, поскольку она устроена сложнее: назовем ее, например, противосоветской. С той или иной (никогда не слишком большой) степенью полноты вписанные в советские структуры, люди такого типа, в конечном счете, расшатывали их изнутри - прежде всего, в умах своих читателей и слушателей. В некотором смысле можно сказать, что советская жизнь нуждалась в таких фигурах, потому и порождала их - из соратников-сопластников Дубина по десоветизации сознания, людей его поколения и поколений, с ним сопредельных, мы можем назвать, например, Мераба Мамардашвили, Сергея Аверинцева, Ольгу Седакову, Михаила Эпштейна. Все они, не просто специалисты в своих областях знания и умения, но и публичные интеллектуалы, проблематизировали советское уже одним только тем, что, каждый методами своей профессиональной области, мыслили ясно - по крайней мере стремились к этому. Возможно, кстати, что на эту ясность мысли работал сам их энциклопедизм, не слишком вместимый в типовые советские рамки.
В случае Дубина, думается, так и есть, - он был человеком поверх дисциплинарных барьеров, будучи при этом в каждой из своих областей сильным профессионалом: коллеги-гуманитарии знали его как руководителя отдела социально-политических исследований «Левада-центра»; читающие по-русски благодарны ему, переводчику с нескольких языков, за то, что сегодня с нами его русским голосом говорят Хосе Ортега-и-Гассет, Хорхе Луис Борхес, Фернанду Пессоа, Гийом Аполлинер, Эмиль Мишель Чоран, Джеймс Джойс, Анри Мишо, Морис Бланшо… - и этому списку далеко до того, чтобы стать исчерпывающим.
Вообще же, говоря о Дубине как об интеллектуальном явлении, искажающе-невозможным было бы не говорить о нем одновременно как о явлении этическом; тем более что среди важнейших его этических (а вместе с тем и социальных) ценностей - отчетливость мысли. В каком-то смысле, по Дубину, наша «несложившаяся модернизация», крах надежд 1991 года - это катастрофа несостоявшегося понимания.
Вот как, например, объясняет он одному из интервьюеров процессы раннего постсоветского времени: «В оценках ближайшего прошлого начало проступать негативное отношение к настоящему. Представления о рынке и демократии, о советской истории, распространенные в конце 1980-х - начале 1990-х, оказались достаточно поверхностными и естественно завершились делиберализацией общественного сознания уже во второй половине 1990-х. Этому немало способствовало и паническое отступление власти от курса реформ, и неожиданный для широкой публики облик новой демократии, обнаруживший себя в парламентских и президентских выборах 1995-1996 годов. Эта кампания впервые за все постсоветское время была явно срежиссирована в виде жесткого противостояния “реформаторов” и “коммунистов”, по дурной, упрощенческой логике “кто не с нами, тот против нас” - вот тогда на политической сцене и появляется фигура политтехнолога, манипулятора общественным мнением, менеджера официальных или официозных массмедиа. Сам выбор для большинства россиян оказался вынужденным: между плохим и очень плохим».
Сам он ясен почти до беспощадности. Тип занимаемой им позиции, какая бы тема ни обсуждалась, - конструктивность при отсутствии иллюзий. Можно даже осторожно сказать - при отсутствии особенно больших надежд.
Он никогда не занимал проповеднических позиций, не читал наставлений, но в самом устройстве его мышления мне всегда виделось нечто проповедническое - направляющее - выпрямляющее. Самим анализом человеческих ситуаций, языком социологии ли, литературоведения ли, культурологической ли эссеистики, он утверждал - не на уровне деклараций, а именно всем ходом мысли - самостоянье человека, которое, в свою очередь, тесно связывал с точностью самоанализа и честностью памяти.
Дерзнув высказываться об этой книге, я несколько нарушаю правила, поскольку в нее вошли и мои интервью с Борисом Владимировичем, сделанные в свое время для журнала «Знание - сила» (была там такая рубрика - «Место в культуре», задуманная для разговоров с людьми, культурная ниша которых устроена нетипичным образом, и вот Дубин был в точности таким - знаковым «знание-сильским» мультидисциплинарным героем с ярко индивидуальными культурными путями). Но будем считать, что силой этой дерзости из жанра рецензии я перемещаюсь в другой жанр - во вполне уместный жанр воспоминаний (тем более что и в самой книге есть целых два мемориальных раздела: вводный, где философы и теоретики культуры Елена Петровская, Олег Аронсон и Александр Дмитриев говорят о значении Дубина в современной интеллектуальной жизни, и заключительный - «“Жить невозможным”: о Борисе Дубине его ученики и коллеги», где люди из круга Дубина делятся своими воспоминаниями и мыслями о нем). Некоторое право на это дает мне живая и благодарная память о том, каким он был собеседником.
Если коротко - честным, чутким и точным. Точность и честность читатель оценит по интервью, вошедшим в сборник; что же до чуткости, то, не раз бывши по эту сторону интервьюерского микрофона (была и по ту - один раз Дубин интервьюировал меня как социолог по поводу современной русской критики), могу свидетельствовать, что его партнер по диалогу неизменно чувствовал себя в фокусе деликатного, но цепкого внимания.
Лирика индивида и физика социума
Борис Дубин. Смысловая вертикаль жизни: книга интервью о российской политике и культуре 1990-2000-х / Сост. Татьяна Вайзер. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021.
Знамя. - № 7. - 2022. = https://znamlit.ru/publication.php?id=8372
В интервью, собранных в этот громадный том, главный их герой, социолог и переводчик Борис Дубин (1946-2014), обсуждает со своими собеседниками как будто уже постсоветскую, российскую социальную и культурную реальность. Но осмысляет он ее именно как постсоветскую - в тесной связи с советским прошлым, определяемую и обремененную советским наследием, советскими инерциями и с разной степенью (не)успешности старающуюся - скорее, не старающуюся - это наследие преодолеть.
Том, изданный к семидесятипятилетию Дубина, в значительной степени представляет собой большую сумму устного - живого, импровизационного, эссеистического - осмысления им нашей «несложившейся модернизации», того, почему мы до сих пор «живем в тени тоталитарного режима», - нашей неготовности, нерасположенности к внутренней свободе, которая - условие всякой внешней. Как эпиграф к книге в целом читаются слова Олега Аронсона в одной из вводных статей, где автор отмечает, что Дубин оставался верен событиям 1991-го «все последующие годы, когда, говоря его же словами, “социальная материя стала рыхлой”, когда общество вновь, как и прежде, научилось лгать самому себе, а так называемое общественное мнение стало политизированным проводником этой лжи. В этой ситуации трудно было остаться интеллигентом, а извлечь из интеллигентности интеллектуальный ресурс не смог почти никто. Смог Борис Дубин, никогда не оставлявший надежды осуществить свой важнейший перевод - лирики индивида в физику социума».
Если говорить о разных отношениях к советскому (как состоянию жизни, как совокупности принципов поведения и способов видения мира), составляющих сквозную тему этого номера «Знамени»: просоветское, антисоветское и асоветское, то Дубина надо выделить в особую категорию (кстати - очень плодотворную). Просоветским он, разумеется, не был, но не был и активно-антисоветским; асоветским, впрочем, не был тоже, поскольку не только замечал советское, но и внимательно его анализировал. Предлагаю для позиции этого типа название, синонимичное «антисоветскому» лишь отчасти, поскольку она устроена сложнее: назовем ее, например, противосоветской. С той или иной (никогда не слишком большой) степенью полноты вписанные в советские структуры, люди такого типа, в конечном счете, расшатывали их изнутри - прежде всего, в умах своих читателей и слушателей. В некотором смысле можно сказать, что советская жизнь нуждалась в таких фигурах, потому и порождала их - из соратников-сопластников Дубина по десоветизации сознания, людей его поколения и поколений, с ним сопредельных, мы можем назвать, например, Мераба Мамардашвили, Сергея Аверинцева, Ольгу Седакову, Михаила Эпштейна. Все они, не просто специалисты в своих областях знания и умения, но и публичные интеллектуалы, проблематизировали советское уже одним только тем, что, каждый методами своей профессиональной области, мыслили ясно - по крайней мере стремились к этому. Возможно, кстати, что на эту ясность мысли работал сам их энциклопедизм, не слишком вместимый в типовые советские рамки.
В случае Дубина, думается, так и есть, - он был человеком поверх дисциплинарных барьеров, будучи при этом в каждой из своих областей сильным профессионалом: коллеги-гуманитарии знали его как руководителя отдела социально-политических исследований «Левада-центра»; читающие по-русски благодарны ему, переводчику с нескольких языков, за то, что сегодня с нами его русским голосом говорят Хосе Ортега-и-Гассет, Хорхе Луис Борхес, Фернанду Пессоа, Гийом Аполлинер, Эмиль Мишель Чоран, Джеймс Джойс, Анри Мишо, Морис Бланшо… - и этому списку далеко до того, чтобы стать исчерпывающим.
Вообще же, говоря о Дубине как об интеллектуальном явлении, искажающе-невозможным было бы не говорить о нем одновременно как о явлении этическом; тем более что среди важнейших его этических (а вместе с тем и социальных) ценностей - отчетливость мысли. В каком-то смысле, по Дубину, наша «несложившаяся модернизация», крах надежд 1991 года - это катастрофа несостоявшегося понимания.
Вот как, например, объясняет он одному из интервьюеров процессы раннего постсоветского времени: «В оценках ближайшего прошлого начало проступать негативное отношение к настоящему. Представления о рынке и демократии, о советской истории, распространенные в конце 1980-х - начале 1990-х, оказались достаточно поверхностными и естественно завершились делиберализацией общественного сознания уже во второй половине 1990-х. Этому немало способствовало и паническое отступление власти от курса реформ, и неожиданный для широкой публики облик новой демократии, обнаруживший себя в парламентских и президентских выборах 1995-1996 годов. Эта кампания впервые за все постсоветское время была явно срежиссирована в виде жесткого противостояния “реформаторов” и “коммунистов”, по дурной, упрощенческой логике “кто не с нами, тот против нас” - вот тогда на политической сцене и появляется фигура политтехнолога, манипулятора общественным мнением, менеджера официальных или официозных массмедиа. Сам выбор для большинства россиян оказался вынужденным: между плохим и очень плохим».
Сам он ясен почти до беспощадности. Тип занимаемой им позиции, какая бы тема ни обсуждалась, - конструктивность при отсутствии иллюзий. Можно даже осторожно сказать - при отсутствии особенно больших надежд.
Он никогда не занимал проповеднических позиций, не читал наставлений, но в самом устройстве его мышления мне всегда виделось нечто проповедническое - направляющее - выпрямляющее. Самим анализом человеческих ситуаций, языком социологии ли, литературоведения ли, культурологической ли эссеистики, он утверждал - не на уровне деклараций, а именно всем ходом мысли - самостоянье человека, которое, в свою очередь, тесно связывал с точностью самоанализа и честностью памяти.
Дерзнув высказываться об этой книге, я несколько нарушаю правила, поскольку в нее вошли и мои интервью с Борисом Владимировичем, сделанные в свое время для журнала «Знание - сила» (была там такая рубрика - «Место в культуре», задуманная для разговоров с людьми, культурная ниша которых устроена нетипичным образом, и вот Дубин был в точности таким - знаковым «знание-сильским» мультидисциплинарным героем с ярко индивидуальными культурными путями). Но будем считать, что силой этой дерзости из жанра рецензии я перемещаюсь в другой жанр - во вполне уместный жанр воспоминаний (тем более что и в самой книге есть целых два мемориальных раздела: вводный, где философы и теоретики культуры Елена Петровская, Олег Аронсон и Александр Дмитриев говорят о значении Дубина в современной интеллектуальной жизни, и заключительный - «“Жить невозможным”: о Борисе Дубине его ученики и коллеги», где люди из круга Дубина делятся своими воспоминаниями и мыслями о нем). Некоторое право на это дает мне живая и благодарная память о том, каким он был собеседником.
Если коротко - честным, чутким и точным. Точность и честность читатель оценит по интервью, вошедшим в сборник; что же до чуткости, то, не раз бывши по эту сторону интервьюерского микрофона (была и по ту - один раз Дубин интервьюировал меня как социолог по поводу современной русской критики), могу свидетельствовать, что его партнер по диалогу неизменно чувствовал себя в фокусе деликатного, но цепкого внимания.