Ласло Ф. Фёлдени. Прощание с образованностью
Ласло Ф. Фёлдени
Прощание с образованностью
Об образованности, знании, информации
Перевод с венгерского Ольги Балла
Опубликовано в: Иностранная литература. - № 11. - 2021; Ласло Фёлдени. Достоевский читает в Сибири Гегеля и плачет / Сост. В. Середа; перевод с венгерского О. Балла egy_ember aka gertman, О. Серебряная. - М.: Три квадрата, 2022.
Образованность. Фантомами её меня пугали ещё в детстве. Будь образованным, внушали мне со всех сторон, пытаясь вколотить в меня все то, что, по идее, делает человека образованным. Многому я сопротивлялся, но было и такое, чему сопротивляться я не мог. То, чего избежать было невозможно, я вызубривал, вгрызался в книги, к которым меня принуждали. Затем каждую из них я немедленно забывал. Помнил только названия. Все это были книги, которых теперь я бы не взял в руки ни за какие деньги. Книги эти, великие шедевры европейской литературы, вместо образованности вызвали во мне внутреннее сопротивление на всю жизнь.
Должно было пройти много лет, чтобы я, уже на основе собственного опыта, пришел к выводу: образованность - это не накопленное знание. Она означает не материал, который надо вызубрить. Для обретения ее недостаточно изгрызть канонизированные сокровища европейской культуры. Образованность - прежде всего образ жизни, способ видения. Нечто такое, у чего было настоящее значение в XVIII веке, в эпоху Просвещения. Тогда, когда перед европейской культурой было еще открыто будущее, и видна была главным образом солнечная его сторона. И когда институции, поддерживающие цивилизацию Нового времени, не закоснели еще настолько, как позже, в XIX веке. XVIII век был еще столетием открытых возможностей; Европа могла развиваться во многих разных направлениях. А с нею вместе - и культура. Качество «образа жизни», который, по моему, - основа всякой образованности, мог быть важен еще и поэтому. Но по мере того, как институции, политические системы, типы государств начали закостеневать, цель все более сводилась к оптимальному использованию успевших сформироваться условий; надо было скорее приспосабливаться к уже существующему, чем устраивать мир заново. Ко второй половине XIX века вместо образования по всей Европе основное значение стало придаваться знанию. Его путали с образованностью все чаще. То, что раньше было средством - информированность, знание, - превратилось в цель. Место «образованного бюргера» занял новый тип, который Ницше назвал «образованным филистером».
Я и сам стал жертвой такого превратного понимания образованности. И не я один. В Восточной Европе, при социализме мою судьбу разделили многие. Это понятно; и родители, и родственники, а часто и воспитатели спасались от реальности с помощью некоторого идеала образованности. Они добросовестно полагали, что Данте и Бальзак, Сервантес и Золя, Томас Манн и Гомер мне помогут. Или, по крайней мере, помогут в том, чтобы я не слишком зависел от окружающих меня обстоятельств. Первостепенная цель образованности состояла даже не в том, чтобы я был образованным, но, скорее, в том, чтобы направить мое внимание в нужное русло. Образованность создавала иллюзию, будто время остановилось, и мы до сих пор живем в Какании . Воспитатели мои пытались вдолбить в меня образованность, но при этом имели в виду еще и нечто другое. Неудивительно, что я сопротивлялся. Ребенок немедленно чувствует, если окружающие не вполне искренни. От этого страдало целое поколение.
Позже, уже в семидесятых-восьмидесятых годах, мои знакомые - западные европейцы часто замечали - с уважением, - как много в Восточной Европе так называемых образованных людей. Они удивлялись и тому, какими тиражами у нас издаются книги, на которые на Западе почти нет спроса. И как много люди читают. Словом, какие они образованные. Кое-чего они, правда, не знали. Того, что пестование этой образованности, включая и книгоиздание, которое тогда, бесспорно, было на высоком уровне, - это своего рода заместительная, компенсаторная деятельность. Мои западные знакомые завидовали нашей образованности. А мы - их свободе.
Когда в конце восьмидесятых социализм кончился, оказалось, что образованность, которой раньше выразители официальной политической позиции гордились точно так же, как и те, которые этой политике противостояли, на самом деле была игрой в кошки-мышки. После того, как стена рухнула, акции «образованности» начали падать с невообразимой скоростью. Когда выяснилось, что защищаться больше не нужно, все и всё разом опустошилось. Почтение к «образованности» в традиционном смысле исчезло, вкус к чтению упал, изданию классиков пришел конец. Те, кто продолжал за это цепляться, производили - и производят - на большинство впечатление застрявшего в нашем времени архаического ископаемого из какого-то прошлого.
Место классической образованности в Центральной Европе занял идеал образованности другого рода. Такой, который не противостоит чему бы то ни было, но проявляется свободно. Сущность которого - не замкнутость и отгороженность, но открытость миру. Завораживающим лозунгом стала «мировая библиотека», пришедшая на смену библиотеке личной, собранной согласно индивидуальным потребностям. Это ново со многих точек зрения. С одной стороны, «мировая библиотека» - как следует уже из ее названия - содержит всё. С другой стороны, она доступна всем. С третьей же стороны, она виртуальна: поскольку она оцифрована, она доступна исключительно тогда, когда я к ней обращаюсь. Сегодня Интернет кажется идеальным домом - и инструментом - этой глобальной образованности. Кажется, будто великую мечту Просвещения об универсальной образованности исполнил именно он.
И тем не менее при обращении к Интернету меня по большей части охватывает чувство того же рода, что было в школьные годы, когда меня пичкали образованностью. Тогда меня принуждали, теперь я занимаюсь интернет-серфингом свободно. Но внутреннее чувство пресыщенности очень похожее. Я мог бы сосчитать на пальцах одной руки, сколько раз за многие годы я выходил в сеть таким образом, чтобы, найдя, что искал, тут же и закрыл бы свой ноутбук. В большинстве случаев - почти всегда - я причаливал совсем не там, куда изначально хотел попасть. Вместо радости от находки, от достижения цели во мне растет какая-то внутренняя пустота. Удушье возникает уже не из-за политического давления, но из-за неограниченной свободы. У которой, вероятно, нет ничего общего со свободой истинной. И с настоящей образованностью тоже.
Величина этой внутренней пустоты кажется мне пропорциональной количеству обрушивающейся на меня информации. То, что называют «образованностью» сегодня, на самом деле означает массу непроработанной информации. Которую невозможно вместить. По идее, она обещает полноту - на практике же приводит к опустошению. По мере того, как умножается информация, разрастается и голод, который эта информация вызывает, и ничто не способно его утолить. Миф о Тантале никогда не был актуален так, как сегодня, когда дух все более голоден, но все менее находит для себя пищу. Это стало одной из причин того, что в последние десять-двадцать лет индустрия развлечений так плотно опутала своей сетью весь земной шар: уже только она дает людям надежду на утоление голода. Особенно это заметно в Центральной Европе, на территории, уязвимой в этом отношении как минимум так же, как африканский континент. Только теперь по-настоящему видно, что так называемая образованность, которая казалась великим достижением социализма, не смогла сформировать у живущих здесь людей никакого иммунитета к этому.
Конечно, «высокая культура» тоже старается на свой лад предложить им какую-никакую пищу. Но достаточно вернуться хотя бы на три-четыре десятилетия вспять и сравнить тогдашние - европейские или американские - литературу, кинематограф, изобразительное искусство с нынешними, чтобы увидеть разницу. Кажется, будто нечто непоправимо кончилось и навеки закатилась эпоха, для которой определенные слова, сегодня утратившие смысл, еще имели значение. Например, слово «образованность». Образованность наводит на мысль о некоторой устойчивости, неподвластности времени. Так в пятидесятые-шестидесятые годы писатель, художник или режиссер совершенно серьезно стремился к тому, чтобы творить «нетленное». Сегодня смешна уже одна только мысль об этом. Вместо вечности горизонтом планирования становятся очередная книжная ярмарка, выставка или фестиваль.
Требуется быть не вечным, но обтекаемым, легкоусвояемым. Одним словом, модным. Поэтому индустрия развлечений и «высокая культура» начинают пугающим образом походить друг на друга.
Но что же в таком случае означает образованность? Если она не сводится к некоторому запасу знаний и не тождественна информационному демпингу, то где возможно обнаружить ее следы? В поисках ответа мы должны вновь вернуться к Просвещению.
В том, что волшебным словом для всех стала сегодня доступность информации, а главнейшим императивом - скорость ее обретения, можно заметить своеобразную мутацию духа. Началась она не сегодня - сегодня она всего лишь разогналась до невероятной скорости. Нечто от нее можно было почувствовать еще два века назад. По крайней мере, Эдуард в «Избирательном сродстве» Гёте, вероятно, думал о чем-то подобном: «Все-таки очень плохо, что теперь ничему нельзя научиться на всю жизнь. Наши предки придерживались знаний, полученных в юности; нам же приходится переучиваться каждые пять лет, если мы не хотим вовсе отстать от моды (Mode)» . Как всякое «ностальгическое» чувство, это тоже тесно переплетено с чувством беспомощности. Эдуард подчинен власти «Mode». Поэтому он вынужден каждые пять лет надевать новую одежду. Не только внешне, но и внутренне. Его мысли, мнения, опыт тоже должны кроиться по новым выкройкам. Одним словом, так должен поступать его дух. Каждые пять лет надо распарывать швы, отрезать одну часть здесь, другую вставлять туда, здесь обузить, там сделать вставку из другой материи, замаскировать, насколько возможно, следы старых швов, затем все сметать и снова сшить. Но спустя пять лет все можно начинать заново. Мода действует в направлении, противоположном традиции. Так, как незадолго до «Избирательного сродства» писал Шиллер в оде «К радости»: мода «строго разделяет» («Was die Mode streng geteilt») . В течение пяти лет мода (по крайней мере, во времена Шиллера) создает впечатление устойчивости и окончательности, но затем вновь все разрушает. И при этом она позволяет увидеть не только новизну, но и ту разлагающую пустоту, которая заключена в стремлении к постоянному обновлению.
Знание, которое нужно переформатировать каждые пять лет, нельзя называть образованностью. Да, оно дает человеку возможность ориентироваться в настоящем. Обеспечивает ему возможность взаимопонимания с теми, кто тоже каждые пять лет учится всему заново. Включает его в электрическую цепь. Но многого другого оно его в то же время лишает. Опыта окончательности. Уверенности в том, что тем, чем он однажды овладел, он сможет распоряжаться до конца своей жизни. Лишает чувства устойчивости. С одной стороны, человек чувствует, что именно благодаря этому постоянному переучиванию (umlernen) он «присутствует» в мире. С другой стороны, однако, это присутствие означает рабство у времени. Присутствие становится родственным сиюминутности. Райнхарт Козеллек обратил внимание на то, что в немецком словоупотреблении слово «Gegenwart», которое изначально означало «Anwesenheit» (присутствие), стали использовать в значении «настоящее, современность» около 1800 года. То есть тогда, когда Гёте назвал принуждающую власть моды ответственной за то, что однажды обретенному знанию нельзя более доверять. И когда Шиллер объяснил разделяющей властью «моды» нехватку «божественной радости», то есть всемирный раздор между людьми. Тот самый раздор, который Шиллер, когда он писал о нем не стихами, называл «буржуазным обществом».
Около 1800 года действие широко понятой «моды» было еще заметно, пружины его бросались в глаза. Было относительно легко отделить друг от друга простую информацию, качественно отличное от нее знание и образованность (Bildung), более всеохватывающую, чем знание.
Образованность, знание, информация. Речь идет о трех различных констелляциях духа. Точнее говоря, об изменении того образа, который дух создает о самом себе и о мире. «Образ», скрывающийся в немецком слове Bildung, доказывает, что изначально это слово выражало определенный способ видения, активное отношение к миру. В этом чувствуется наследие средневековой мистики, согласно которой человек может приблизиться к Богу посредством того, что Его Сын обретает в душе форму, образ. В процессе Bildung душа наполняется без того, чтобы становиться все голоднее и голоднее. Нет нужды в том, чтобы непременно настаивать на имени Бога; «понятие» [у автора - в кавычках! - О.Б.] Bildung изначально содержит в себе жажду совершенства, стремления к нему. Оно означает не количество накопленных знаний и добытых сведений, но качество образа жизни. Усовершенствование его было одной из великих целей Просвещения, поэтому Bildung можно назвать даром Просвещения. В XVIII веке самоочевидной была мысль Лихтенберга: «Мир существует не затем, чтобы мы его познавали, но затем, чтобы мы в нем формировали себя (uns in ihr zu bilden)».
Однако немецкому Bildung, подобно французскому Просвещению, угрожала внутренняя опасность. Как ни удивительно, именно из-за ориентированности его на совершенство. На рубеже XVIII-XIX веков образованность (Bildung), сохраняя многое от своего изначального смысла, постепенно стала превращаться в норму. С процесса активного внутреннего формирования (образования) акцент все более перемещался на конечную цель, на идеал образованности («Bildungsideal»), которого необходимо достичь. Цель же - в том, чтобы человек обзавелся определенным объемом знаний (Bildungsgut). Что войдет в такой объем, зависело, среди прочего, и от текущих потребностей общества. И в этом смысле - как свидетельствовало уже само по себе придуманное Гумбольдтом понятие «образовательной политики» (Bildungspolitik) - это было вопросом идеологии.
На протяжении XIX века этот процесс набирал силу. Хотя, пожалуй, в этом веке образованность упоминали чаще всего, на самом деле она все больше относилась не к качеству образа жизни, а к количеству знаний. К тому времени секуляризация эпохи модерна достигла своей зрелости. С одной стороны, знание - точнее, набранный запас сведений - ценилось теперь выше, чем во все предыдущие времена. С другой стороны, прямо пропорционально этому все более забывалась та традиционная, самоочевидная не только для европейских, но и для внеевропейских культур исходная позиция, согласно которой человек не сам определяет границы своего мышления и собственного «я». Чувство встроенности в космос было вытеснено из поля зрения цивилизации. Идеал знания Нового времени видел свою цель в том, чтобы человек стремился во всем обнаружить самого себя. Везде он ищет собственный образ и забывает о том, что при этом он и сам - отражение чего-то другого.
Этот процесс кажется необратимым. Его узниками являются даже наиболее радикальные его противники. Цивилизация теперь означает зависимость от образов. Образованность победили на ее собственной территории. Она истекла кровью там, где должна была восторжествовать: в области образов. Льющаяся отовсюду информация, миллиардами воспроизводимые образы формируют нас, хотим мы того или нет. Так же, как меня в детстве пытались насильно сделать образованным. В Центральной Европе пришла к концу эпоха, когда образованность создавала иллюзию возможности противостоять гнету. В условиях обрушившейся на нас свободы, однако, сложилась новая, рафинированная форма угнетения. Сопротивляться лишенному очертаний демпингу образов и информации труднее, чем такому гнету, который более-менее поддается описанию. У потока информации и образов, хлещущего по каналам массовой коммуникации, уже нет и моральных сдерживающих принципов, которые были у образованности, нет у него и профессиональных точек зрения, которыми обладало специальное знание.
По всей вероятности, нам придется окончательно распроститься с иллюзией того, что образованность в ее классическом смысле когда бы то ни было вновь обретет свои права. Великая эпоха образованности, впрочем, была не такой уж долгой: как идеал она появилась в XVIII веке и едва продержалась два столетия. Вместе с нею пришла к концу и эпоха Просвещения. Место его заняло нечто такое, что нельзя назвать ни образованностью, ни всеобщим знанием, но следует назвать скорее капитуляцией перед образами и информацией. Образованность, если сегодня и проявляется кое-где, ведет арьергардные бои; специальное же знание укрылось в стенах науки и сделалось недоступным для обычного человека. Исчез не только «Bildungsbürger», но и «Bildungsphilister», а место их занял «Informationsbürger». Странным образом, это особенно чувствуется в Центральной и Восточной Европе, в тех новообразованных демократиях, в которых традиции несравнимо более хрупки, чем в Западной Европе, и люди особенно уязвимы перед принуждающей силой новшеств. Ни к чему не обязывающая информация в этих краях не считается ни с одной из областей жизни. Мы можем даже гордиться, что живем в таком месте, которое по крайней мере в этом отношении первенствует в Европе.
Можно ли извлечь из этого какой-нибудь урок? Вряд ли. Придерживаться сохранения качества образа жизни, означающего истинную образованность, все труднее. Образованность - синоним свободы. К исходным ее условиям сегодня относится и то, чтобы я отгородился от искусственно взвинченного демпинга образов и информации, который ожидает от меня тотального приспособления к нему. Вопрос, однако, в том, осталась ли еще такая незатронутая им область жизни, куда можно было бы отступить без потерь. Поскольку дело с легкостью может обернуться так, что, размахивая знаменем образованности, я буду не образованным, а всего лишь пленником некой иллюзии. И, цепляясь за идеал образованности, окажусь и сам в подчинении у образа, миража.
Прощание с образованностью
Об образованности, знании, информации
Перевод с венгерского Ольги Балла
Опубликовано в: Иностранная литература. - № 11. - 2021; Ласло Фёлдени. Достоевский читает в Сибири Гегеля и плачет / Сост. В. Середа; перевод с венгерского О. Балла egy_ember aka gertman, О. Серебряная. - М.: Три квадрата, 2022.
Образованность. Фантомами её меня пугали ещё в детстве. Будь образованным, внушали мне со всех сторон, пытаясь вколотить в меня все то, что, по идее, делает человека образованным. Многому я сопротивлялся, но было и такое, чему сопротивляться я не мог. То, чего избежать было невозможно, я вызубривал, вгрызался в книги, к которым меня принуждали. Затем каждую из них я немедленно забывал. Помнил только названия. Все это были книги, которых теперь я бы не взял в руки ни за какие деньги. Книги эти, великие шедевры европейской литературы, вместо образованности вызвали во мне внутреннее сопротивление на всю жизнь.
Должно было пройти много лет, чтобы я, уже на основе собственного опыта, пришел к выводу: образованность - это не накопленное знание. Она означает не материал, который надо вызубрить. Для обретения ее недостаточно изгрызть канонизированные сокровища европейской культуры. Образованность - прежде всего образ жизни, способ видения. Нечто такое, у чего было настоящее значение в XVIII веке, в эпоху Просвещения. Тогда, когда перед европейской культурой было еще открыто будущее, и видна была главным образом солнечная его сторона. И когда институции, поддерживающие цивилизацию Нового времени, не закоснели еще настолько, как позже, в XIX веке. XVIII век был еще столетием открытых возможностей; Европа могла развиваться во многих разных направлениях. А с нею вместе - и культура. Качество «образа жизни», который, по моему, - основа всякой образованности, мог быть важен еще и поэтому. Но по мере того, как институции, политические системы, типы государств начали закостеневать, цель все более сводилась к оптимальному использованию успевших сформироваться условий; надо было скорее приспосабливаться к уже существующему, чем устраивать мир заново. Ко второй половине XIX века вместо образования по всей Европе основное значение стало придаваться знанию. Его путали с образованностью все чаще. То, что раньше было средством - информированность, знание, - превратилось в цель. Место «образованного бюргера» занял новый тип, который Ницше назвал «образованным филистером».
Я и сам стал жертвой такого превратного понимания образованности. И не я один. В Восточной Европе, при социализме мою судьбу разделили многие. Это понятно; и родители, и родственники, а часто и воспитатели спасались от реальности с помощью некоторого идеала образованности. Они добросовестно полагали, что Данте и Бальзак, Сервантес и Золя, Томас Манн и Гомер мне помогут. Или, по крайней мере, помогут в том, чтобы я не слишком зависел от окружающих меня обстоятельств. Первостепенная цель образованности состояла даже не в том, чтобы я был образованным, но, скорее, в том, чтобы направить мое внимание в нужное русло. Образованность создавала иллюзию, будто время остановилось, и мы до сих пор живем в Какании . Воспитатели мои пытались вдолбить в меня образованность, но при этом имели в виду еще и нечто другое. Неудивительно, что я сопротивлялся. Ребенок немедленно чувствует, если окружающие не вполне искренни. От этого страдало целое поколение.
Позже, уже в семидесятых-восьмидесятых годах, мои знакомые - западные европейцы часто замечали - с уважением, - как много в Восточной Европе так называемых образованных людей. Они удивлялись и тому, какими тиражами у нас издаются книги, на которые на Западе почти нет спроса. И как много люди читают. Словом, какие они образованные. Кое-чего они, правда, не знали. Того, что пестование этой образованности, включая и книгоиздание, которое тогда, бесспорно, было на высоком уровне, - это своего рода заместительная, компенсаторная деятельность. Мои западные знакомые завидовали нашей образованности. А мы - их свободе.
Когда в конце восьмидесятых социализм кончился, оказалось, что образованность, которой раньше выразители официальной политической позиции гордились точно так же, как и те, которые этой политике противостояли, на самом деле была игрой в кошки-мышки. После того, как стена рухнула, акции «образованности» начали падать с невообразимой скоростью. Когда выяснилось, что защищаться больше не нужно, все и всё разом опустошилось. Почтение к «образованности» в традиционном смысле исчезло, вкус к чтению упал, изданию классиков пришел конец. Те, кто продолжал за это цепляться, производили - и производят - на большинство впечатление застрявшего в нашем времени архаического ископаемого из какого-то прошлого.
Место классической образованности в Центральной Европе занял идеал образованности другого рода. Такой, который не противостоит чему бы то ни было, но проявляется свободно. Сущность которого - не замкнутость и отгороженность, но открытость миру. Завораживающим лозунгом стала «мировая библиотека», пришедшая на смену библиотеке личной, собранной согласно индивидуальным потребностям. Это ново со многих точек зрения. С одной стороны, «мировая библиотека» - как следует уже из ее названия - содержит всё. С другой стороны, она доступна всем. С третьей же стороны, она виртуальна: поскольку она оцифрована, она доступна исключительно тогда, когда я к ней обращаюсь. Сегодня Интернет кажется идеальным домом - и инструментом - этой глобальной образованности. Кажется, будто великую мечту Просвещения об универсальной образованности исполнил именно он.
И тем не менее при обращении к Интернету меня по большей части охватывает чувство того же рода, что было в школьные годы, когда меня пичкали образованностью. Тогда меня принуждали, теперь я занимаюсь интернет-серфингом свободно. Но внутреннее чувство пресыщенности очень похожее. Я мог бы сосчитать на пальцах одной руки, сколько раз за многие годы я выходил в сеть таким образом, чтобы, найдя, что искал, тут же и закрыл бы свой ноутбук. В большинстве случаев - почти всегда - я причаливал совсем не там, куда изначально хотел попасть. Вместо радости от находки, от достижения цели во мне растет какая-то внутренняя пустота. Удушье возникает уже не из-за политического давления, но из-за неограниченной свободы. У которой, вероятно, нет ничего общего со свободой истинной. И с настоящей образованностью тоже.
Величина этой внутренней пустоты кажется мне пропорциональной количеству обрушивающейся на меня информации. То, что называют «образованностью» сегодня, на самом деле означает массу непроработанной информации. Которую невозможно вместить. По идее, она обещает полноту - на практике же приводит к опустошению. По мере того, как умножается информация, разрастается и голод, который эта информация вызывает, и ничто не способно его утолить. Миф о Тантале никогда не был актуален так, как сегодня, когда дух все более голоден, но все менее находит для себя пищу. Это стало одной из причин того, что в последние десять-двадцать лет индустрия развлечений так плотно опутала своей сетью весь земной шар: уже только она дает людям надежду на утоление голода. Особенно это заметно в Центральной Европе, на территории, уязвимой в этом отношении как минимум так же, как африканский континент. Только теперь по-настоящему видно, что так называемая образованность, которая казалась великим достижением социализма, не смогла сформировать у живущих здесь людей никакого иммунитета к этому.
Конечно, «высокая культура» тоже старается на свой лад предложить им какую-никакую пищу. Но достаточно вернуться хотя бы на три-четыре десятилетия вспять и сравнить тогдашние - европейские или американские - литературу, кинематограф, изобразительное искусство с нынешними, чтобы увидеть разницу. Кажется, будто нечто непоправимо кончилось и навеки закатилась эпоха, для которой определенные слова, сегодня утратившие смысл, еще имели значение. Например, слово «образованность». Образованность наводит на мысль о некоторой устойчивости, неподвластности времени. Так в пятидесятые-шестидесятые годы писатель, художник или режиссер совершенно серьезно стремился к тому, чтобы творить «нетленное». Сегодня смешна уже одна только мысль об этом. Вместо вечности горизонтом планирования становятся очередная книжная ярмарка, выставка или фестиваль.
Требуется быть не вечным, но обтекаемым, легкоусвояемым. Одним словом, модным. Поэтому индустрия развлечений и «высокая культура» начинают пугающим образом походить друг на друга.
Но что же в таком случае означает образованность? Если она не сводится к некоторому запасу знаний и не тождественна информационному демпингу, то где возможно обнаружить ее следы? В поисках ответа мы должны вновь вернуться к Просвещению.
В том, что волшебным словом для всех стала сегодня доступность информации, а главнейшим императивом - скорость ее обретения, можно заметить своеобразную мутацию духа. Началась она не сегодня - сегодня она всего лишь разогналась до невероятной скорости. Нечто от нее можно было почувствовать еще два века назад. По крайней мере, Эдуард в «Избирательном сродстве» Гёте, вероятно, думал о чем-то подобном: «Все-таки очень плохо, что теперь ничему нельзя научиться на всю жизнь. Наши предки придерживались знаний, полученных в юности; нам же приходится переучиваться каждые пять лет, если мы не хотим вовсе отстать от моды (Mode)» . Как всякое «ностальгическое» чувство, это тоже тесно переплетено с чувством беспомощности. Эдуард подчинен власти «Mode». Поэтому он вынужден каждые пять лет надевать новую одежду. Не только внешне, но и внутренне. Его мысли, мнения, опыт тоже должны кроиться по новым выкройкам. Одним словом, так должен поступать его дух. Каждые пять лет надо распарывать швы, отрезать одну часть здесь, другую вставлять туда, здесь обузить, там сделать вставку из другой материи, замаскировать, насколько возможно, следы старых швов, затем все сметать и снова сшить. Но спустя пять лет все можно начинать заново. Мода действует в направлении, противоположном традиции. Так, как незадолго до «Избирательного сродства» писал Шиллер в оде «К радости»: мода «строго разделяет» («Was die Mode streng geteilt») . В течение пяти лет мода (по крайней мере, во времена Шиллера) создает впечатление устойчивости и окончательности, но затем вновь все разрушает. И при этом она позволяет увидеть не только новизну, но и ту разлагающую пустоту, которая заключена в стремлении к постоянному обновлению.
Знание, которое нужно переформатировать каждые пять лет, нельзя называть образованностью. Да, оно дает человеку возможность ориентироваться в настоящем. Обеспечивает ему возможность взаимопонимания с теми, кто тоже каждые пять лет учится всему заново. Включает его в электрическую цепь. Но многого другого оно его в то же время лишает. Опыта окончательности. Уверенности в том, что тем, чем он однажды овладел, он сможет распоряжаться до конца своей жизни. Лишает чувства устойчивости. С одной стороны, человек чувствует, что именно благодаря этому постоянному переучиванию (umlernen) он «присутствует» в мире. С другой стороны, однако, это присутствие означает рабство у времени. Присутствие становится родственным сиюминутности. Райнхарт Козеллек обратил внимание на то, что в немецком словоупотреблении слово «Gegenwart», которое изначально означало «Anwesenheit» (присутствие), стали использовать в значении «настоящее, современность» около 1800 года. То есть тогда, когда Гёте назвал принуждающую власть моды ответственной за то, что однажды обретенному знанию нельзя более доверять. И когда Шиллер объяснил разделяющей властью «моды» нехватку «божественной радости», то есть всемирный раздор между людьми. Тот самый раздор, который Шиллер, когда он писал о нем не стихами, называл «буржуазным обществом».
Около 1800 года действие широко понятой «моды» было еще заметно, пружины его бросались в глаза. Было относительно легко отделить друг от друга простую информацию, качественно отличное от нее знание и образованность (Bildung), более всеохватывающую, чем знание.
Образованность, знание, информация. Речь идет о трех различных констелляциях духа. Точнее говоря, об изменении того образа, который дух создает о самом себе и о мире. «Образ», скрывающийся в немецком слове Bildung, доказывает, что изначально это слово выражало определенный способ видения, активное отношение к миру. В этом чувствуется наследие средневековой мистики, согласно которой человек может приблизиться к Богу посредством того, что Его Сын обретает в душе форму, образ. В процессе Bildung душа наполняется без того, чтобы становиться все голоднее и голоднее. Нет нужды в том, чтобы непременно настаивать на имени Бога; «понятие» [у автора - в кавычках! - О.Б.] Bildung изначально содержит в себе жажду совершенства, стремления к нему. Оно означает не количество накопленных знаний и добытых сведений, но качество образа жизни. Усовершенствование его было одной из великих целей Просвещения, поэтому Bildung можно назвать даром Просвещения. В XVIII веке самоочевидной была мысль Лихтенберга: «Мир существует не затем, чтобы мы его познавали, но затем, чтобы мы в нем формировали себя (uns in ihr zu bilden)».
Однако немецкому Bildung, подобно французскому Просвещению, угрожала внутренняя опасность. Как ни удивительно, именно из-за ориентированности его на совершенство. На рубеже XVIII-XIX веков образованность (Bildung), сохраняя многое от своего изначального смысла, постепенно стала превращаться в норму. С процесса активного внутреннего формирования (образования) акцент все более перемещался на конечную цель, на идеал образованности («Bildungsideal»), которого необходимо достичь. Цель же - в том, чтобы человек обзавелся определенным объемом знаний (Bildungsgut). Что войдет в такой объем, зависело, среди прочего, и от текущих потребностей общества. И в этом смысле - как свидетельствовало уже само по себе придуманное Гумбольдтом понятие «образовательной политики» (Bildungspolitik) - это было вопросом идеологии.
На протяжении XIX века этот процесс набирал силу. Хотя, пожалуй, в этом веке образованность упоминали чаще всего, на самом деле она все больше относилась не к качеству образа жизни, а к количеству знаний. К тому времени секуляризация эпохи модерна достигла своей зрелости. С одной стороны, знание - точнее, набранный запас сведений - ценилось теперь выше, чем во все предыдущие времена. С другой стороны, прямо пропорционально этому все более забывалась та традиционная, самоочевидная не только для европейских, но и для внеевропейских культур исходная позиция, согласно которой человек не сам определяет границы своего мышления и собственного «я». Чувство встроенности в космос было вытеснено из поля зрения цивилизации. Идеал знания Нового времени видел свою цель в том, чтобы человек стремился во всем обнаружить самого себя. Везде он ищет собственный образ и забывает о том, что при этом он и сам - отражение чего-то другого.
Этот процесс кажется необратимым. Его узниками являются даже наиболее радикальные его противники. Цивилизация теперь означает зависимость от образов. Образованность победили на ее собственной территории. Она истекла кровью там, где должна была восторжествовать: в области образов. Льющаяся отовсюду информация, миллиардами воспроизводимые образы формируют нас, хотим мы того или нет. Так же, как меня в детстве пытались насильно сделать образованным. В Центральной Европе пришла к концу эпоха, когда образованность создавала иллюзию возможности противостоять гнету. В условиях обрушившейся на нас свободы, однако, сложилась новая, рафинированная форма угнетения. Сопротивляться лишенному очертаний демпингу образов и информации труднее, чем такому гнету, который более-менее поддается описанию. У потока информации и образов, хлещущего по каналам массовой коммуникации, уже нет и моральных сдерживающих принципов, которые были у образованности, нет у него и профессиональных точек зрения, которыми обладало специальное знание.
По всей вероятности, нам придется окончательно распроститься с иллюзией того, что образованность в ее классическом смысле когда бы то ни было вновь обретет свои права. Великая эпоха образованности, впрочем, была не такой уж долгой: как идеал она появилась в XVIII веке и едва продержалась два столетия. Вместе с нею пришла к концу и эпоха Просвещения. Место его заняло нечто такое, что нельзя назвать ни образованностью, ни всеобщим знанием, но следует назвать скорее капитуляцией перед образами и информацией. Образованность, если сегодня и проявляется кое-где, ведет арьергардные бои; специальное же знание укрылось в стенах науки и сделалось недоступным для обычного человека. Исчез не только «Bildungsbürger», но и «Bildungsphilister», а место их занял «Informationsbürger». Странным образом, это особенно чувствуется в Центральной и Восточной Европе, в тех новообразованных демократиях, в которых традиции несравнимо более хрупки, чем в Западной Европе, и люди особенно уязвимы перед принуждающей силой новшеств. Ни к чему не обязывающая информация в этих краях не считается ни с одной из областей жизни. Мы можем даже гордиться, что живем в таком месте, которое по крайней мере в этом отношении первенствует в Европе.
Можно ли извлечь из этого какой-нибудь урок? Вряд ли. Придерживаться сохранения качества образа жизни, означающего истинную образованность, все труднее. Образованность - синоним свободы. К исходным ее условиям сегодня относится и то, чтобы я отгородился от искусственно взвинченного демпинга образов и информации, который ожидает от меня тотального приспособления к нему. Вопрос, однако, в том, осталась ли еще такая незатронутая им область жизни, куда можно было бы отступить без потерь. Поскольку дело с легкостью может обернуться так, что, размахивая знаменем образованности, я буду не образованным, а всего лишь пленником некой иллюзии. И, цепляясь за идеал образованности, окажусь и сам в подчинении у образа, миража.