Я всегда шофар
Ольга Балла
Я всегда шофар
Вещь: литературный журнал. - № 1 (23). - 2021.
(Журнал в целом: https://www.senator-perm.ru/publish/vesch/ )
Йегуда Амихай. Сейчас и в другие дни / Пер. и сост. А. Бараша; послесл. Ю. Левинга. - Екатеринбург; Москва: Кабинетный учёный, 2021. - 100 с. - (InВерсия; вып. 9).
Йегуда Амихай (1924-2000) - один из самых значительных поэтов Израиля. Признанный классик, переведённый на десятки языков, включённый в школьные программы, причём и за пределами своей страны, - он - часть уже скорее мировой, чем одной только израильской культуры и жизни. У нас он известен и прочитан меньше, чем стоило бы. Вообще-то Амихай немного переводился у нас и раньше, но русский облик, близкий, по свидетельствам понимающих, к настоящему (об этом говорит автор послесловия к книге Юрий Левинг; нам, иврита не знающим, остаётся лишь верить ему на слово), он стал обретать только трудами Александра Бараша, русского поэта и давнего иерусалимского жителя. Эта небольшая книжечка - уже второй книжный результат многолетней работы Бараша над переводами из Амихая, второй том его неформального русскоязычного избранного (первый его том, сборник «Помнить - это разновидность надежды», вышел в издательстве «Книжники» два года назад). В Израиле полное собрание стихотворений поэта на иврите составило пять томов (2002-2004), и русского Амихая Бараш выращивает медленно, следуя хронологическому порядку, в котором в этом пятитомнике тексты идут друг за другом. Стихотворения не датированы, и лишь на основании отдельных беглых указаний мы можем догадаться, что для этой книжечки, по всей вероятности, взяты стихи из середины жизни поэта и второй её половины.
Если сейчас, в середине жизни, я думаю
о смерти, я делаю это будучи уверен,
что в середине смерти - вдруг подумаю
о жизни, с той же успокаивающей печалью
и отстранённым взглядом, как у тех,
кто видит, что их предсказания сбываются.
Здесь - стихи человека зрелого и в каком-то смысле поднимающегося над возрастом, а тем самым - и над своими биографическими обстоятельствами, делающего эти обстоятельства инструментом осмысления предметов, не сопоставимых по масштабу с чем бы то ни было личным. К истории в её нераздельности с биографией они если и привязаны (внутри стихов есть отдельные даты, указывающие на обстоятельства их создания, - например, название цикла «Иерусалим 1967», из которого Бараш перевёл одно стихотворение), то в отдельных точках, - опираясь на которые, поэт рассматривает вневременные, всевременные обстоятельства.
Одиночество всегда в самой сердцевине,
в центре, защищено, укреплено. И люди
должны чувствовать себя в безопасности,
но они этого не чувствуют.
И когда выходят наружу -
возникают пещеры
для новых отшельников.
Так же точно опирается он и на обстоятельства географические - на сам великий город Иерусалим, который, коренной, неотменимый, вдруг предстаёт у него если и не иносказанием удела человеческого как такового, то, по крайней мере, одним из точнейших его воплощений:
Что ты знаешь о Иерусалиме.
Ты не должен понимать языки:
они проходят через всё, как сквозь развалины.
Люди это стена движущихся камней.
Но даже в Стене Плача я не видел
таких печальных камней, как эти.
Моя боль светится всеми буквами,
словно название гостиницы напротив.
Что меня ждёт и что не ждёт. Амен.
Личный же его возраст разрастается до всемирной истории в целом.
Амихай - поэт-мыслитель. Всегда, даже когда говорит о любви; может быть, всего более - когда о ней, а ещё - о равновеликих ей вещах: о смерти, о времени, о судьбе человека в мире. Говорит он, принципиально не повышая голоса (в том числе и там, где любой бы - кричал, выл, рыдал), тихо, ровно, почти монотонно, самой интонацией задавая дистанцию между собой и предметом речи. Это может показаться рассудочностью, но эта рассудочность, видимая бесстрастность необходима поэту для того, чтобы заглядывать в пропасть. (Страстность на самом деле - жгучая, но сжатая максимально, до точки.)
Он говорит тем более ровно и сдержанно, чем более крупных, чем более превосходящих человеческое разумение предметов касается этим своим тихим голосом. А он предпочитает касаться именно такого, превосходящего разумение, - что видно уже в первом тексте, открывающем сборник (и давшем, кстати, одной своей строчкой название для него), - в тексте-эпиграфе, который многое позволяет понять:
Бог милосерден к маленьким детям,
меньше - к школьникам.
А взрослых уже не пожалеет,
оставит одних,
иногда им придётся
ползти на четвереньках
по раскалённому песку, истекая кровью,
чтобы добраться до места, где их подберут.
О чём бы Амихай ни говорил, он неизменно занимается крупными (и страшными в своей крупности) структурами существования и смотрит на них, не отводя взгляда, даже когда они прожигают сетчатку. Его занимает исключительно самое главное, повсеместное присутствие этого главного и острое его чувствование. В каком-то смысле, пожалуй, - и собственное растворение в нём:
Что касается моей жизни, я всегда
Венеция:
то, что улицы у других,
у меня - любовь, её тёмный поток.
Сама любовь - не переставая быть огромным, коренным человеческим событием - занимает его как одна из мирообразующих сил.
Он мыслит космическими категориями (и если не соработник Творцу мира, то уж точно собеседник, совопрошатель, сотребователь Ему). Любой предмет своего внимания он - для полной ясности видения, для наведения взгляда на метафизическую резкость - помещает в сетку мировых координат. И прежде всего помещает он туда человека, которого видит очищенным от бытовых (защищающих) обстоятельств и мелочей. В этом смысле он человека, можно сказать, не щадит, - при том, что никогда не перестаёт чувствовать его ценность. Или так: он к человеку библейски-требователен, и это у него - в едином смысловом комплексе с чувством ценности милосердия и единого, общего на всех, человеческого существования, каждая из точек которого чувствуется в любой другой. В упоминавшемся уже стихотворении-эпиграфе он говорит об оставленных Богом взрослых - тех самых, ползущих по раскалённому песку, истекая кровью:
И может быть, мы
отдадим им последние монеты
милосердия и праведности,
которые оставила нам в наследство мать,
чтобы их счастье - защитило нас
сейчас и в другие дни.
Вообще, слово «библейский» просится на язык при разговоре об Амихае настойчиво, пожалуй, даже прежде слова «космический». Тут стоит обратить внимание на то, как он видит и мыслит самого себя.
Между ним самим как субъектом поэтического действия и библейскими событиями нет никакой дистанции - ни сущностной, ни временнОй. Амихай-поэт отождествляется с ними - и они для него не в прошлом, а в постоянном, жгуче-актуальном «сейчас», сохраняют и эмоциональную, и ценностную актуальность. Он с ними - одна плоть, они - его личное дело, личная забота, ответственность и вина:
Что касается крика, что касается тишины,
я всегда шофар:
бараний рог, собирающий весь год
один трубный звук
для грозных дней раскаяния перед Судным днём.
Что касается поступков,
я всегда Каин:
скитаюсь перед тем, что не совершу,
или после того, что совершил,
и это необратимо.
В каком-то смысле он чувствует себя сомасштабным библейским событиям, легшим в основание мира и истории: он постоянно пребывает у истока мира и истории. Но это никак не означает гордыни, идеи собственной значимости: напротив, для него в этом есть глубочайшее смирение. Скорее, он воспринимает себя как тот самый шофар, через который проходит трудный звук для грозных дней раскаяния перед Судным днём - одновременно и неразделимо и бараний рог, часть грубого вещества, и чуткое орудие, проводник мощных мирообразующих сил (напомним: в числе этих сил - и личная, межчеловеческая любовь. Или - что, кажется, точнее - его мир так устроен, что там нет вообще ничего только-личного и только-межчеловеческого). В таком качестве, сам по себе, поэт, пожалуй, даже беспомощен («Против своей воли слышишь / и против своей воли живёшь»). Все его личные знания и умения - ничто перед лицом владеющих им высших начал и ничем не отличается в этом смысле от природных явлений:
Что касается твоей руки,
что касается знаков моего сердца
и замыслов моей плоти,
что касается надписи на стене,
я всегда неуч и профан: не умею
читать и писать,
и моя голова, как головки сорняков,
умеет только шептать и качаться под ветром,
когда сквозь меня судьба переходит
в другое место.
При всей своей всемирности Амихай - поэт очень еврейский, израильский. Он создан целиком из местного израильского опыта, из чувственных его подробностей; изнутри именно этого опыта и в его формах он видит свои космические координаты (тем самым сообщая опыту универсальность. Он, так сказать, универсален, не покидая почвы), улавливает их, наводит на них взгляд при помощи характерно-местных оптических средств.
Религиозным в строгом смысле Амихая назвать нельзя. Он с Творцом в иных отношениях, - Бог для него, кажется, одна из неотменимых онтологических констант (может быть, первая среди них, но тем не менее):
Судьба Бога
в наше время - как судьба
деревьев и камней, солнца и луны:
в них перестали верить,
когда начали верить в него.
Но она
остаётся с нами
хотя бы как деревья и камни,
солнце, и луна, и звёзды.
Один из предметов постоянного, напряжённого внимания Амихая - время, взаимоотношения с ним человека («Я словно место, которое / ведёт войну со временем»), создаваемые временем возможности и невозможности; то, как время пронизывает человека, создаёт его. О времени же он говорит как об одном из - с достоверностью известных нам - обликов вечности, не переставая притом заглядывать за собственные пределы, воспринимая самого себя (это хочется назвать сквозящей, проницаемой субъективностью) как всего лишь одну из бесчисленных точек, через которые проходит время, становясь вечностью и делая всех живущих единым целым (в этом смысле, пожалуй, можно сказать, что Амихаю чужд европейский нововременной индивидуализм). И это трансвременное единство человеческого - не (только и не в первую очередь) метафизическое, но прежде всего телесно проживаемое, чувственное, болевое событие:
Всё, что продолжает жить, с момента нашей смерти и дальше,
это вечность. Мы живём в вечном сне других,
тех, кто был до нас, мы их вечность. <…>
Боль наших глаз в слепом сердце,
оно должно полагаться на глаза и на их боль,
на всё, что глаза видят там, снаружи,
на что они смотрят - для него для сердца,
и сердце превращает их боль - в свою.
«Сейчас и в другие дни» - это ведь всегда.
Я всегда шофар
Вещь: литературный журнал. - № 1 (23). - 2021.
(Журнал в целом: https://www.senator-perm.ru/publish/vesch/ )
Йегуда Амихай. Сейчас и в другие дни / Пер. и сост. А. Бараша; послесл. Ю. Левинга. - Екатеринбург; Москва: Кабинетный учёный, 2021. - 100 с. - (InВерсия; вып. 9).
Йегуда Амихай (1924-2000) - один из самых значительных поэтов Израиля. Признанный классик, переведённый на десятки языков, включённый в школьные программы, причём и за пределами своей страны, - он - часть уже скорее мировой, чем одной только израильской культуры и жизни. У нас он известен и прочитан меньше, чем стоило бы. Вообще-то Амихай немного переводился у нас и раньше, но русский облик, близкий, по свидетельствам понимающих, к настоящему (об этом говорит автор послесловия к книге Юрий Левинг; нам, иврита не знающим, остаётся лишь верить ему на слово), он стал обретать только трудами Александра Бараша, русского поэта и давнего иерусалимского жителя. Эта небольшая книжечка - уже второй книжный результат многолетней работы Бараша над переводами из Амихая, второй том его неформального русскоязычного избранного (первый его том, сборник «Помнить - это разновидность надежды», вышел в издательстве «Книжники» два года назад). В Израиле полное собрание стихотворений поэта на иврите составило пять томов (2002-2004), и русского Амихая Бараш выращивает медленно, следуя хронологическому порядку, в котором в этом пятитомнике тексты идут друг за другом. Стихотворения не датированы, и лишь на основании отдельных беглых указаний мы можем догадаться, что для этой книжечки, по всей вероятности, взяты стихи из середины жизни поэта и второй её половины.
Если сейчас, в середине жизни, я думаю
о смерти, я делаю это будучи уверен,
что в середине смерти - вдруг подумаю
о жизни, с той же успокаивающей печалью
и отстранённым взглядом, как у тех,
кто видит, что их предсказания сбываются.
Здесь - стихи человека зрелого и в каком-то смысле поднимающегося над возрастом, а тем самым - и над своими биографическими обстоятельствами, делающего эти обстоятельства инструментом осмысления предметов, не сопоставимых по масштабу с чем бы то ни было личным. К истории в её нераздельности с биографией они если и привязаны (внутри стихов есть отдельные даты, указывающие на обстоятельства их создания, - например, название цикла «Иерусалим 1967», из которого Бараш перевёл одно стихотворение), то в отдельных точках, - опираясь на которые, поэт рассматривает вневременные, всевременные обстоятельства.
Одиночество всегда в самой сердцевине,
в центре, защищено, укреплено. И люди
должны чувствовать себя в безопасности,
но они этого не чувствуют.
И когда выходят наружу -
возникают пещеры
для новых отшельников.
Так же точно опирается он и на обстоятельства географические - на сам великий город Иерусалим, который, коренной, неотменимый, вдруг предстаёт у него если и не иносказанием удела человеческого как такового, то, по крайней мере, одним из точнейших его воплощений:
Что ты знаешь о Иерусалиме.
Ты не должен понимать языки:
они проходят через всё, как сквозь развалины.
Люди это стена движущихся камней.
Но даже в Стене Плача я не видел
таких печальных камней, как эти.
Моя боль светится всеми буквами,
словно название гостиницы напротив.
Что меня ждёт и что не ждёт. Амен.
Личный же его возраст разрастается до всемирной истории в целом.
Амихай - поэт-мыслитель. Всегда, даже когда говорит о любви; может быть, всего более - когда о ней, а ещё - о равновеликих ей вещах: о смерти, о времени, о судьбе человека в мире. Говорит он, принципиально не повышая голоса (в том числе и там, где любой бы - кричал, выл, рыдал), тихо, ровно, почти монотонно, самой интонацией задавая дистанцию между собой и предметом речи. Это может показаться рассудочностью, но эта рассудочность, видимая бесстрастность необходима поэту для того, чтобы заглядывать в пропасть. (Страстность на самом деле - жгучая, но сжатая максимально, до точки.)
Он говорит тем более ровно и сдержанно, чем более крупных, чем более превосходящих человеческое разумение предметов касается этим своим тихим голосом. А он предпочитает касаться именно такого, превосходящего разумение, - что видно уже в первом тексте, открывающем сборник (и давшем, кстати, одной своей строчкой название для него), - в тексте-эпиграфе, который многое позволяет понять:
Бог милосерден к маленьким детям,
меньше - к школьникам.
А взрослых уже не пожалеет,
оставит одних,
иногда им придётся
ползти на четвереньках
по раскалённому песку, истекая кровью,
чтобы добраться до места, где их подберут.
О чём бы Амихай ни говорил, он неизменно занимается крупными (и страшными в своей крупности) структурами существования и смотрит на них, не отводя взгляда, даже когда они прожигают сетчатку. Его занимает исключительно самое главное, повсеместное присутствие этого главного и острое его чувствование. В каком-то смысле, пожалуй, - и собственное растворение в нём:
Что касается моей жизни, я всегда
Венеция:
то, что улицы у других,
у меня - любовь, её тёмный поток.
Сама любовь - не переставая быть огромным, коренным человеческим событием - занимает его как одна из мирообразующих сил.
Он мыслит космическими категориями (и если не соработник Творцу мира, то уж точно собеседник, совопрошатель, сотребователь Ему). Любой предмет своего внимания он - для полной ясности видения, для наведения взгляда на метафизическую резкость - помещает в сетку мировых координат. И прежде всего помещает он туда человека, которого видит очищенным от бытовых (защищающих) обстоятельств и мелочей. В этом смысле он человека, можно сказать, не щадит, - при том, что никогда не перестаёт чувствовать его ценность. Или так: он к человеку библейски-требователен, и это у него - в едином смысловом комплексе с чувством ценности милосердия и единого, общего на всех, человеческого существования, каждая из точек которого чувствуется в любой другой. В упоминавшемся уже стихотворении-эпиграфе он говорит об оставленных Богом взрослых - тех самых, ползущих по раскалённому песку, истекая кровью:
И может быть, мы
отдадим им последние монеты
милосердия и праведности,
которые оставила нам в наследство мать,
чтобы их счастье - защитило нас
сейчас и в другие дни.
Вообще, слово «библейский» просится на язык при разговоре об Амихае настойчиво, пожалуй, даже прежде слова «космический». Тут стоит обратить внимание на то, как он видит и мыслит самого себя.
Между ним самим как субъектом поэтического действия и библейскими событиями нет никакой дистанции - ни сущностной, ни временнОй. Амихай-поэт отождествляется с ними - и они для него не в прошлом, а в постоянном, жгуче-актуальном «сейчас», сохраняют и эмоциональную, и ценностную актуальность. Он с ними - одна плоть, они - его личное дело, личная забота, ответственность и вина:
Что касается крика, что касается тишины,
я всегда шофар:
бараний рог, собирающий весь год
один трубный звук
для грозных дней раскаяния перед Судным днём.
Что касается поступков,
я всегда Каин:
скитаюсь перед тем, что не совершу,
или после того, что совершил,
и это необратимо.
В каком-то смысле он чувствует себя сомасштабным библейским событиям, легшим в основание мира и истории: он постоянно пребывает у истока мира и истории. Но это никак не означает гордыни, идеи собственной значимости: напротив, для него в этом есть глубочайшее смирение. Скорее, он воспринимает себя как тот самый шофар, через который проходит трудный звук для грозных дней раскаяния перед Судным днём - одновременно и неразделимо и бараний рог, часть грубого вещества, и чуткое орудие, проводник мощных мирообразующих сил (напомним: в числе этих сил - и личная, межчеловеческая любовь. Или - что, кажется, точнее - его мир так устроен, что там нет вообще ничего только-личного и только-межчеловеческого). В таком качестве, сам по себе, поэт, пожалуй, даже беспомощен («Против своей воли слышишь / и против своей воли живёшь»). Все его личные знания и умения - ничто перед лицом владеющих им высших начал и ничем не отличается в этом смысле от природных явлений:
Что касается твоей руки,
что касается знаков моего сердца
и замыслов моей плоти,
что касается надписи на стене,
я всегда неуч и профан: не умею
читать и писать,
и моя голова, как головки сорняков,
умеет только шептать и качаться под ветром,
когда сквозь меня судьба переходит
в другое место.
При всей своей всемирности Амихай - поэт очень еврейский, израильский. Он создан целиком из местного израильского опыта, из чувственных его подробностей; изнутри именно этого опыта и в его формах он видит свои космические координаты (тем самым сообщая опыту универсальность. Он, так сказать, универсален, не покидая почвы), улавливает их, наводит на них взгляд при помощи характерно-местных оптических средств.
Религиозным в строгом смысле Амихая назвать нельзя. Он с Творцом в иных отношениях, - Бог для него, кажется, одна из неотменимых онтологических констант (может быть, первая среди них, но тем не менее):
Судьба Бога
в наше время - как судьба
деревьев и камней, солнца и луны:
в них перестали верить,
когда начали верить в него.
Но она
остаётся с нами
хотя бы как деревья и камни,
солнце, и луна, и звёзды.
Один из предметов постоянного, напряжённого внимания Амихая - время, взаимоотношения с ним человека («Я словно место, которое / ведёт войну со временем»), создаваемые временем возможности и невозможности; то, как время пронизывает человека, создаёт его. О времени же он говорит как об одном из - с достоверностью известных нам - обликов вечности, не переставая притом заглядывать за собственные пределы, воспринимая самого себя (это хочется назвать сквозящей, проницаемой субъективностью) как всего лишь одну из бесчисленных точек, через которые проходит время, становясь вечностью и делая всех живущих единым целым (в этом смысле, пожалуй, можно сказать, что Амихаю чужд европейский нововременной индивидуализм). И это трансвременное единство человеческого - не (только и не в первую очередь) метафизическое, но прежде всего телесно проживаемое, чувственное, болевое событие:
Всё, что продолжает жить, с момента нашей смерти и дальше,
это вечность. Мы живём в вечном сне других,
тех, кто был до нас, мы их вечность. <…>
Боль наших глаз в слепом сердце,
оно должно полагаться на глаза и на их боль,
на всё, что глаза видят там, снаружи,
на что они смотрят - для него для сердца,
и сердце превращает их боль - в свою.
«Сейчас и в другие дни» - это ведь всегда.