Таласса! Таласса!
Ольга Балла
Таласса! Таласса!
Море в архаических, традиционных, фольклорных представлениях
Знание - сила. - № 9. - 2021.
Море завораживает, море убивает, волнует, пугает, а еще смешит, иногда исчезает, при случае рядится озером или громоздит бури, пожирает корабли, дарует богатствами, не дает ответов; оно и мудрое, и нежное, и сильное, и непредсказуемое. Но главное - море зовет.
Алессандро Барикко. Море-океан
Когда философа Анахарсиса спросили: «Кого больше: живых или мертвых?», он, в свою очередь, спросил: «А куда вы относите плавающих в море?»
О, человек простой -
как соль в воде морской:
не речь, не лицо, не слово,
только соль, и йод, и прибой
Ольга Седакова
Море зовет. И волнует, и пугает, и, действительно, убивает, - но тем сильнее, упорнее, таинственнее будоражит воображение человека. Но почему? И с каких пор?
Очень похоже на то, что - с самого начала человеческой истории и даже с времен более ранних.
«Человек, который прочел Пушкина или Мандельштама, уже не может смотреть на море просто так», - сказала некогда философ Марина Михайлова во время одной из передач петербургского радио «Град Петров», в которой обсуждались судьбы слова «море» в русской и мировой поэзии и культуре. Истинная правда - но дело в том, что «просто так» человек не мог смотреть на море никогда. Разве что - человек, находившийся совершенно вне культуры, - но такое состояние должно быть сочтено все-таки скорее дочеловеческим.
Сколько человек знал море, столько он его и домысливал.
Не просто вода, а особенное ее состояние. Среда принципиально пограничная: огромная безграничная граница, - между аморфным и оформленным, небом и землей (Ураном и Геей), хаосом и космосом, зыбью и твердью, этим миром и миром иным, жизнью и смертью.
Подобно любой границе, оно и разделяет, и соединяет - одним и тем же движением. Уже самим своим существованием.
Так же точно разделяет и соединяет оно природу и культуру - будучи живой границей и между ними.
Живой опыт Иного, никогда не постижимого вполне, чуждого и принципиально неподвластного человеку (с ним не всегда и не вполне справлялись даже божества различных традиций), море тем не менее дает возможность интимнейшего чувственного контакта с ним. В него можно погрузиться. Прочувствовать его всем телом. Оно, огромное, умеет не только завораживать, очаровывать красотой, подавлять мощью, но умилять, трогать и нежить, не только волновать, но и умиротворять. Быть кротким, подползать с шипением к ногам человека - и разбиваться у его ног.
Впрочем, при всей безбрежности этого образа - которую образ вполне разделяет со своим природным прототипом, морем, - у него, в точности как и у самого моря, есть четко очерчиваемые границы, удерживащие в себе все многообразие его смыслов. Эти границы уточнялись на всем протяжении человеческой истории и продолжают уточняться, но намечены они были в самой глубокой древности, в архаике. И, в общем-то, с тех пор человечество, сколько бы ни уточняло своих представлений о море, сколько бы ни наращивало связанного с ним символического запаса, за эти границы так и не вышло.
Понять, из каких источников растет «морская» образность, свойственная разным современным культурам независимо от степени их традиционности, как устроены глубокие корни свойственного человеку чувства моря, мы можем, если обратимся к древним, архаическим представлениям о море, во многом сохраняемым и сегодняшним фольклором. Более того, даже теперь, когда мифологии, казалось бы, утратили серьезную власть над умами, это чувство помнят и передают дальше разные искусства; их помнит, не вполне отдавая себе в этом отчет, обыденное сознание. При всех своих различиях такие представления у разных народов обнаруживают много общих черт.
И если культурную историю моря представить, не таким уж парадоксальным образом, в виде дерева, то всю совокупность архаических представлений, а также мифологии и религии Востока, оказавшие влияние на оба истока нашей - европейской - культуры, - и на Афины, и на Иерусалим, - вполне можно счесть корнями этого дерева, уходящими в предысторическую мглу и питающими его ствол и ветви.
Стоит обратить внимание и на то, что «морские» смыслы и ассоциации накопленные за многие века стараниями многих народов, принципиально, неразделимо, неустранимо двойственны. Без всякого противоречия море олицетворяло (да и продолжает олицетворять) одновременно - казалось бы, несовместимое: Время и Вечность, гибель и источник жизни, страх и надежду, сакральность (божественность) и нечистоту, плодородие и бесплодие, память и забвение, центр и пограничье, начало и конец, - указывая тем самым, разумеется, на то, что корень у этих по видимости противоположных друг другу начал - общий. Что они родственны друг другу и в конечном счете, в самом глубоком смысле, - одно и то же.
И непременно, непременно означало оно тайну, чувство которой неотделимо от представлений и о глубине, и о безбрежности. Чудо, непредсказуемую возможность чего угодно.
Именно так мыслит и чувствует архаика. (В каком-то смысле можно сказать, что «морская» образность - один из величайших и мощнейших хранилищ архаического восприятия мира.)
Весь этот комплекс противоречиво-цельных представлений обладает исключительной устойчивостью (вплоть, иной раз, и до стереотипности) с архаической древности до наших дней, - на что обратил внимание В.Н. Топоров, посвятивший в свое время большую работу «“поэтическому комплексу моря” и его психофизиологическим основам. Обнаружив множество совпадений в совершенно независимых друг от друга описаниях моря и связываемых с ним смыслах, он пришел к выводу, что все это исключает «предположение о заимствованиях, влияниях, общей моде и т.п. в самой сути описываемого и в его выборе» и определяется «неким общим тайным нервом». Что есть основание говорить об архетипе моря и о потребности человека в его постоянном воспроизведении: «В самих описаниях “морского”, - говорит он, - нередко чувствуется, что это не что иное, как повторное воспроизведение уже некогда реально пережитого соответствующего личного опыта, и что это повторное переживание, как и его прецедент, п р и я т н ы субъекту описания или, по крайней мере, нужны ему, поскольку они удовлетворяют некую внутреннюю потребность, восполняют дефицит, имеют определенный, пусть не всегда сознаваемый, психотерапевтический смысл. Говоря обобщенно, этот смысл состоит в таком опыте переживаний, который вернул бы человека к самому себе, к той сути своей, которая заглушена вторичным и эту суть не отражающим, к своим подлинным склонностям и потребностям».
Правда, этот упорно воспроизводимый, терапевтичный и для современного человека опыт - не столько личный, сколько общечеловеческий, и он старше культуры как таковой.
У истории моря в человеческом сознании есть глубокие основания, предшествующие культуре и определяющие ее (значит - во многом ее и объясняющие), потому что - телесные, охватывающие человека прежде всех языков описания и объясняющих схем. Человек с морем в телесном родстве - и в куда более глубоком, чем, скажем, с лесом или небом: выйдя из моря, жизнь вообще и человек в особенности хранит память о нем в родственном ему составе крови, в ритмах тела.
Водные символы занимают коренное место едва ли не в любой мифологии и религии. Согласно древнейшим космогоническим представлениям, возвращающимся до сих пор в поэтических образах и сновидениях, Океан - первородный, вечный, беспредельный и всеобъемлющий хаос - старше самого мира, из его вод возникла и твердь, и космос в целом. В Океане, верили шумеры, обитала праматерь Намму, породившая землю и небо; в Океане же, по версии вавилонян, жили праотец Апсу (Абзу) и праматерь Тиамат, само имя которой означает «море», она же - воплощение мирового хаоса, из тела которой затем были созданы Мардуком небо и земля. В истоке мира помещали первородный Океан-Нун древние египтяне; из его вещества, считали они, бог Атум создал вначале себя, а затем - небо, землю и все живое; из Океана, после сотворения мира помещавшегося под землей, истекал Нил. В традициях азиатских народов землю создавали небесные существа, мешая воды Океана разными предметами и тем самым уплотняя их. Считали так и далекие от моря монголы, Океан которых уплотнил ветер, и сухопутные калмыки (чье первоморе было полно молока), и окруженные морем японцы, чьи острова возникли из пены, которую подняли, мешая Океан копьем, посланные высшими небесными богами первый мужчина Идзанаки и первая женщина Идзанами (по другой версии, они возникли из загустевающих капель океанической соли, которая падала при этом с небесного копья. А до тех пор земля, жидкая, бесформенная, подобно медузе плавала по предвечным водам). Индийский мир возник в результате пахтания Океана; у тунгусов небесное существо иссушило часть первородного Океана огнем. Еще в одном из вариантов мифов творения (также знакомого ведийской и индуистской традициям) все сущее родится из мирового яйца, которое, в свою очередь, возникло в водах океана из столкновения их друг с другом. У нганасан вода - в начале начал покрывавшая землю сплошь - отступила, дав место земле, сама. Океан породил само время: «Из волнующегося океана, - гласит индийский гимн, - родился год, распределяющий дни и ночи».
Морские божества и существа в глазах древних хтоничны и страшны по определению (а часто - одновременно и демиургичны). Таковы и Тиамат в Месопотамии, и угаритско-финикийский Йамму (чье имя тоже значит «море»), и угаритско-финикийская и ханаанская Ашерат-Йам - праматерь и владычица богов, и хеттский Иллуянкаш, и угаритский Латану, и куда более известный библейский родственник его - Левиафан. В.Н. Топоров обращает внимание на то, что «чудовищность, “зверскость”, смертоносность моря» постоянно упоминается в Библии, причем как в ветхозаветной, так и в новозаветной ее частях: «...ты..., как чудовище в морях, кидаешься в реках твоих и мутишь ногами твоими воды и попираешь потоки их» (Иезек. 32, 2); «…видел я в ночном видении моем, и вот, четыре ветра небесных боролись на великом море. И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого… и вот - зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него - большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами...» (Даниил 7,1-8); «...и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами, а на головах его имена богохульные» (Откров. 13,1). (А Христу, победителю смерти, дана, как мы помним, власть смирять море и ходить по воде).
Торжество порядка над океаническим хаосом никогда не окончательно. Даже в мире, уже сотворенном, Океан - страшный, безвидный и пустой, опасный - остается резервуаром хаоса, чуждым земному порядку. Он наполнен в глубине неведомой жизнью, сохраняет способность порождать иноприродные человеку существа и губить обитателей суши; он - живое и постоянное напоминание о возможности конца (отсюда многочисленные версии мифов о потопе). «Характерно, что мифы о мировом океане, - пишет В.Н. Топоров, - повсеместно сопровождаются мифами о сдерживании Океана, когда уже создана земля, и мифами о попытках Океана вернуть себе безраздельное господство».
С Океаном - живым и страшным - надо уметь договариваться и никогда не возможно вполне договориться. Веды постоянно подчеркивают безосновность и безопорность моря с его неизмеримой глубиной: «...в море, где не опереться, не встать, не ухватиться...» В предвечные воды все вернется при конце мира (представление очень стойкое, серьезность его не переставала чувствоваться еще в позапрошлом веке, когда Тютчев писал, что при последнем катаклизме «все зримое опять покроют воды»).
Греки, одни из лучших мореходов всех времен, отличали море от Океана, - их Океан (он же - бог, сын Урана и Геи, супруг титаниды Фетиды, прародитель, по Гомеру, всех богов и титанов) был рекой. Величайшей, мирообъемлющей рекой, омывающей и землю, и небо, дающей начало всем водам. Соприкасаясь с морем, Океан не смешивался с ним. Море же, θάλασσα, было у греков средой обитания и опытом столь же повседневным, сколь и мистическим. Море было непременным условием жизни греков - и одновременно постоянной возможностью смерти. Из моря, в которое попала кровь оскопленного Кроносом Урана, родилась у них Афродита - богиня любви и красоты, плодородия, вечной весны и жизни, - мощное хтоническое божество, старше самого Зевса. А культ страшного морского божества Посейдона, писал А.Ф. Лосев, был у греков «всюду связан с бедствиями, сопровождавшими его гнев, сменяемый затем на прощение». Его хтоничность не перестает чувствоваться даже в «олимпийскую» эпоху (кстати, на Олимпе он и не обитал): «Ты, что живешь в глубине глубокосоленого моря, - гласит один из обращенных к нему гимнов, - Глухогремящий ты, царь морской, потрясающий землю, <...> В свистах морских ты трясешь соленые пенные воды, <...> демон могучий...».
Море переполняло воображение и древних славян-язычников, живших вдали от него и не связанных с ним повседневными практиками. Само представление о нем выводило сухопутных жителей за пределы осязаемой повседневности, означая не просто чужие далекие страны, но уже и самый край света; это оно, неизвестное, но волнующее, мелькает в сказочном слове «лукоморье»; а за его пределами - и уже в нем самом - начинается потусторонний мир. Впрочем, то же самое - пограничность моря с иным миром - чувствовали, и гораздо острее, вплоть до Нового времени (не по сей ли день?) и поморы русского Севера. Жившие морем, поморы не переставали считать его смертной областью.
В мифопоэтических традициях разных частей света море вообще устойчиво связано со смертью: царство мертвых располагается за морем; у моря и смерти - нередко общие божества: таковы ведийский Варуна - хранитель справедливости, судья и он же - бог мировых вод; славянский Велес (функции которого во многом перенял впоследствии Николай Чудотворец - в народных представлениях русских, хозяин подземного и морского миров). «Опираясь на многочисленные этимологические разыскания Вяч. Вс. Иванова и В.Н. Топорова, посвященные анализу индоевропейских “глаголов умирания” (*mer-, *mor-, *vel-), - пишет исследователь «метафизики Севера» Н.М. Теребихин, - можно предположить, что образованные от них слова “море” и “воля” обозначают одну и ту же “морскую” реальность мертвого царства.»
Близость моря сама по себе определяла (видимо, продолжает в какой-то мере определять и по сей день) общее чувство мира живущих около него людей и множество черт их культуры. «…морской культуре в целом, - писал английский (тоже, кстати, представитель народов моря) журналист Д. Паксман, - присущ культ границ, сверхчистоты, определенности и аккуратности, так как четкость границ между землей и морем, палубой и водой является вопросом жизни и смерти». С другой стороны, та же близость его, практики колонизации и заморской торговли, а значит - знакомство с иными образами жизни расковывали воображение, выводили личность за пределы традиций и делали мировосприятие более критичным, чему мы обязаны древнегреческой культурой в целом и институтами демократии в частности. Связь морского города с мощью и открытостью, по свидетельству Фукидида, заметил - имея в виду Афины - еще Фемистокл в V веке до н.э., и уже в прошлом столетии о связи морской цивилизации с открытостью, инициативностью, демократичностью говорил Карл Поппер.
Море учит открытости (неотделимой от опасности) - давая ее постоянный, повседневный и телесно переживаемый опыт. Море в родстве не только с хтоникой, ужасами и темнотой, но и с ясной мыслью. Оно рождает философов.
В.Н. Топоров писал о «балканском человеке» (к этому типу он относил и греков, но понимал его более широко): «Постоянное и актуальное присутствие моря <...> ставит перед Балканами со всей конкретностью и насущностью некий ключевой вопрос - вызов, на который нельзя не отвечать и который приглашал homo balcanicus выйти из “своей” обжитости, уютности, “укрытости”-потаенности в сферу “открытости”, заставляет этого “балканского человека” задуматься над проблемой судьбы, соотношения высшей воли и случая, жизни и смерти, опоры-основы и безосновности-бездны, над самой стратегией существования перед лицом смерти <...> над внутренними и внешними резервами человека в этой пограничной ситуации. <…> “открытость” моря, его опасности, неопределенности, тайны, исключение запланированных и даром дающихся гарантий, приглашение к испытанию и риску, к личному выбору и инициативе, к адекватной морю “открытости” самого человека перед лицом “последних” вопросов - все это более чем что-либо другое складывает духовный облик “балканского человека” и преформирует все типологическое разнообразие антропоморфных вариантов, участвующих в решении сотериологической задачи, которая была основной для Балкан в течение, по меньшей мере, семи последних тысячелетий, как и для всего Средиземноморья». (Философ М.К. Петров полагал даже, что античная философия с ее вниманием к слову и языку напрямую связана своим происхождением с античным пиратством - с возникшим на палубе пиратских кораблей главенством «слова» над «делом».) То же самое говорит Н.М. Теребихин о русских поморах, считая, что для их культуры в целом характерно «повышенное внимание к решению крайних, предельных и запредельных вопросов бытия».
В христианских представлениях мотив плавания в море (воспринятого, в свою очередь, как преддверие иного мира) прямо связан с мотивом веры и испытания в ней; шире - испытания вообще, проверки качества человека. Твердые в вере - спасаются, сомневающиеся - гибнут. Сама церковь и сегодня воспринимается как ведомый Святым Духом спасительный корабль, плывущий - подобно своему прообразу, Ноеву ковчегу - в волнах житейского моря; Христа называют Кормчим; апостол Павел говорит о надежде как о «якоре безопасном и крепком», и еще с катакомбных времен существует традиция изображения креста в виде якоря. Уже в ранних христианских памятниках говорится, что храм должен воспроизводить своей формой корабль; и по сей день «кораблем» называется его срединная часть. В песнях русских сектантов-мистиков постоянно встречается, пишет В.Н. Топоров, мотив корабля, плывущего по синему морю к невидимому берегу, с которым связано спасение. «Как ни страшно это плавание (часто в бурю, среди чудовищ, готовых поглотить корабельщиков), оно должно окончиться успешно, потому что на корабле Бог, Иисус Христос, иногда Иоанн Предтеча, Божьи люди». (Не говоря уж о том, что свои общины хлысты прямо называют «кораблями»). И, наоборот, корабль, хранящий в реальном море реальные жизни, посредник между хаосом океана и космосом тверди, - уподоблялся храму: «Трехчастная символика и архитектоника поморского корабля с выделением на нем трех палуб (нижней, средней и верхней), - говорит Теребихин, - восходит к своему библейскому прототипу - трехъярусному Ноеву ковчегу, населенному зверями, людьми и птицами, а через него - к архаической модели мира с тремя горизонтами космической вертикали».
Чисто символический смысл морская метафорика духовной реальности имеет разве что для сухопутных народов. Для народов же морских - от греков до поморов русского Севера - смысл этот прежде всего (не теряя своей символической стороны) всегда был глубоко практичным. Правильные отношения с морем, как с существом, с одной стороны, живым, с другой - непредсказуемым и никогда вполне не постижимым - выстраиваются посредством сложной системы ритуалов и практик. У поморов, пишет исследователь поморской культуры Екатерина Ильина, видевших в море (помимо сакрального пространства испытаний, суда и судьбы - «Кто в море не бывал, тот Богу досыта не маливался») еще и антропоморфное существо, был даже «жанр молитвы-мольбы, обращенной к морю» - не к Богу, а именно к морю, - так называемые «ожиданьица».
Для европейских народов море не утрачивало мифологичности никогда. Ни в Средние века, когда его населяли чудовища и наполняла кромешная тьма; ни даже в эпоху Великих географических открытий и покорения морей, начавшуюся в XV веке. Опыт морских путешествий (доступных, впрочем, немногим) лишь добавил представлениям о морях фантастичности, наполнив моря заколдованными островами, кораблями-призраками, разместив на их далеких берегах таинственные страны с причудливыми обитателями. Мифологичность моря не исчезла, на самом деле, и в Новое время, она просто приняла новые формы, уйдя в искусство, мечты и сны, только это уже совсем другая история.
Главное же: для морских народов (именно их культуры, как мы помним, лежат в основе нашей) море - не то что независимо от своих грозных, враждебных человеку сторон, но в таинственной и нерасторжимой связи с ними, - было прежде всего домом, естественной средой, без которой жизнь не может быть в полной мере самой собой. Недаром до сих пор жива в человеческой памяти история, рассказанная древнегреческим писателем, историком и солдатом Ксенофонтом в самом известном из его сочинений, «Анабасисе», более того, - похоже, в самом известном его фрагменте. Все ли, в самом деле, сегодня знают, ради чего греческие воины, нанятые персидским царевичем Киром Младшим, в 401 году до н.э. участвовали в битве при Кунаксе? Все ли помнят, как после поражения Кира десять тысяч оставшихся в живых греков брели, под водительством Ксенофонта из Месопотамии на север, к Трапезунду - тогдашней греческой колонии? Но зато уж точно если не все, то многие помнят, что случилось с ними, когда они, взойдя на вершину горы Фехес, наконец увидели с нее то, чего невозможно было видеть на всем протяжении их персидских скитаний, - Черное море. Все десять тысяч сразу, как один человек, воскликнули фразу, оставшуюся в веках как знак освобождения и достижения давно желаемой цели: «Таласса! Таласса!» - «Море! Море!».
«Тут все побежали вперед, в том числе и арьергард, и стали гнать туда же вьючный скот и лошадей. Когда все достигли вершины, они бросились обнимать друг друга, стратегов и лохагов, проливая слезы.»
Таласса! Таласса!
Море в архаических, традиционных, фольклорных представлениях
Знание - сила. - № 9. - 2021.
Море завораживает, море убивает, волнует, пугает, а еще смешит, иногда исчезает, при случае рядится озером или громоздит бури, пожирает корабли, дарует богатствами, не дает ответов; оно и мудрое, и нежное, и сильное, и непредсказуемое. Но главное - море зовет.
Алессандро Барикко. Море-океан
Когда философа Анахарсиса спросили: «Кого больше: живых или мертвых?», он, в свою очередь, спросил: «А куда вы относите плавающих в море?»
О, человек простой -
как соль в воде морской:
не речь, не лицо, не слово,
только соль, и йод, и прибой
Ольга Седакова
Море зовет. И волнует, и пугает, и, действительно, убивает, - но тем сильнее, упорнее, таинственнее будоражит воображение человека. Но почему? И с каких пор?
Очень похоже на то, что - с самого начала человеческой истории и даже с времен более ранних.
«Человек, который прочел Пушкина или Мандельштама, уже не может смотреть на море просто так», - сказала некогда философ Марина Михайлова во время одной из передач петербургского радио «Град Петров», в которой обсуждались судьбы слова «море» в русской и мировой поэзии и культуре. Истинная правда - но дело в том, что «просто так» человек не мог смотреть на море никогда. Разве что - человек, находившийся совершенно вне культуры, - но такое состояние должно быть сочтено все-таки скорее дочеловеческим.
Сколько человек знал море, столько он его и домысливал.
Не просто вода, а особенное ее состояние. Среда принципиально пограничная: огромная безграничная граница, - между аморфным и оформленным, небом и землей (Ураном и Геей), хаосом и космосом, зыбью и твердью, этим миром и миром иным, жизнью и смертью.
Подобно любой границе, оно и разделяет, и соединяет - одним и тем же движением. Уже самим своим существованием.
Так же точно разделяет и соединяет оно природу и культуру - будучи живой границей и между ними.
Живой опыт Иного, никогда не постижимого вполне, чуждого и принципиально неподвластного человеку (с ним не всегда и не вполне справлялись даже божества различных традиций), море тем не менее дает возможность интимнейшего чувственного контакта с ним. В него можно погрузиться. Прочувствовать его всем телом. Оно, огромное, умеет не только завораживать, очаровывать красотой, подавлять мощью, но умилять, трогать и нежить, не только волновать, но и умиротворять. Быть кротким, подползать с шипением к ногам человека - и разбиваться у его ног.
Впрочем, при всей безбрежности этого образа - которую образ вполне разделяет со своим природным прототипом, морем, - у него, в точности как и у самого моря, есть четко очерчиваемые границы, удерживащие в себе все многообразие его смыслов. Эти границы уточнялись на всем протяжении человеческой истории и продолжают уточняться, но намечены они были в самой глубокой древности, в архаике. И, в общем-то, с тех пор человечество, сколько бы ни уточняло своих представлений о море, сколько бы ни наращивало связанного с ним символического запаса, за эти границы так и не вышло.
Понять, из каких источников растет «морская» образность, свойственная разным современным культурам независимо от степени их традиционности, как устроены глубокие корни свойственного человеку чувства моря, мы можем, если обратимся к древним, архаическим представлениям о море, во многом сохраняемым и сегодняшним фольклором. Более того, даже теперь, когда мифологии, казалось бы, утратили серьезную власть над умами, это чувство помнят и передают дальше разные искусства; их помнит, не вполне отдавая себе в этом отчет, обыденное сознание. При всех своих различиях такие представления у разных народов обнаруживают много общих черт.
И если культурную историю моря представить, не таким уж парадоксальным образом, в виде дерева, то всю совокупность архаических представлений, а также мифологии и религии Востока, оказавшие влияние на оба истока нашей - европейской - культуры, - и на Афины, и на Иерусалим, - вполне можно счесть корнями этого дерева, уходящими в предысторическую мглу и питающими его ствол и ветви.
Стоит обратить внимание и на то, что «морские» смыслы и ассоциации накопленные за многие века стараниями многих народов, принципиально, неразделимо, неустранимо двойственны. Без всякого противоречия море олицетворяло (да и продолжает олицетворять) одновременно - казалось бы, несовместимое: Время и Вечность, гибель и источник жизни, страх и надежду, сакральность (божественность) и нечистоту, плодородие и бесплодие, память и забвение, центр и пограничье, начало и конец, - указывая тем самым, разумеется, на то, что корень у этих по видимости противоположных друг другу начал - общий. Что они родственны друг другу и в конечном счете, в самом глубоком смысле, - одно и то же.
И непременно, непременно означало оно тайну, чувство которой неотделимо от представлений и о глубине, и о безбрежности. Чудо, непредсказуемую возможность чего угодно.
Именно так мыслит и чувствует архаика. (В каком-то смысле можно сказать, что «морская» образность - один из величайших и мощнейших хранилищ архаического восприятия мира.)
Весь этот комплекс противоречиво-цельных представлений обладает исключительной устойчивостью (вплоть, иной раз, и до стереотипности) с архаической древности до наших дней, - на что обратил внимание В.Н. Топоров, посвятивший в свое время большую работу «“поэтическому комплексу моря” и его психофизиологическим основам. Обнаружив множество совпадений в совершенно независимых друг от друга описаниях моря и связываемых с ним смыслах, он пришел к выводу, что все это исключает «предположение о заимствованиях, влияниях, общей моде и т.п. в самой сути описываемого и в его выборе» и определяется «неким общим тайным нервом». Что есть основание говорить об архетипе моря и о потребности человека в его постоянном воспроизведении: «В самих описаниях “морского”, - говорит он, - нередко чувствуется, что это не что иное, как повторное воспроизведение уже некогда реально пережитого соответствующего личного опыта, и что это повторное переживание, как и его прецедент, п р и я т н ы субъекту описания или, по крайней мере, нужны ему, поскольку они удовлетворяют некую внутреннюю потребность, восполняют дефицит, имеют определенный, пусть не всегда сознаваемый, психотерапевтический смысл. Говоря обобщенно, этот смысл состоит в таком опыте переживаний, который вернул бы человека к самому себе, к той сути своей, которая заглушена вторичным и эту суть не отражающим, к своим подлинным склонностям и потребностям».
Правда, этот упорно воспроизводимый, терапевтичный и для современного человека опыт - не столько личный, сколько общечеловеческий, и он старше культуры как таковой.
У истории моря в человеческом сознании есть глубокие основания, предшествующие культуре и определяющие ее (значит - во многом ее и объясняющие), потому что - телесные, охватывающие человека прежде всех языков описания и объясняющих схем. Человек с морем в телесном родстве - и в куда более глубоком, чем, скажем, с лесом или небом: выйдя из моря, жизнь вообще и человек в особенности хранит память о нем в родственном ему составе крови, в ритмах тела.
Водные символы занимают коренное место едва ли не в любой мифологии и религии. Согласно древнейшим космогоническим представлениям, возвращающимся до сих пор в поэтических образах и сновидениях, Океан - первородный, вечный, беспредельный и всеобъемлющий хаос - старше самого мира, из его вод возникла и твердь, и космос в целом. В Океане, верили шумеры, обитала праматерь Намму, породившая землю и небо; в Океане же, по версии вавилонян, жили праотец Апсу (Абзу) и праматерь Тиамат, само имя которой означает «море», она же - воплощение мирового хаоса, из тела которой затем были созданы Мардуком небо и земля. В истоке мира помещали первородный Океан-Нун древние египтяне; из его вещества, считали они, бог Атум создал вначале себя, а затем - небо, землю и все живое; из Океана, после сотворения мира помещавшегося под землей, истекал Нил. В традициях азиатских народов землю создавали небесные существа, мешая воды Океана разными предметами и тем самым уплотняя их. Считали так и далекие от моря монголы, Океан которых уплотнил ветер, и сухопутные калмыки (чье первоморе было полно молока), и окруженные морем японцы, чьи острова возникли из пены, которую подняли, мешая Океан копьем, посланные высшими небесными богами первый мужчина Идзанаки и первая женщина Идзанами (по другой версии, они возникли из загустевающих капель океанической соли, которая падала при этом с небесного копья. А до тех пор земля, жидкая, бесформенная, подобно медузе плавала по предвечным водам). Индийский мир возник в результате пахтания Океана; у тунгусов небесное существо иссушило часть первородного Океана огнем. Еще в одном из вариантов мифов творения (также знакомого ведийской и индуистской традициям) все сущее родится из мирового яйца, которое, в свою очередь, возникло в водах океана из столкновения их друг с другом. У нганасан вода - в начале начал покрывавшая землю сплошь - отступила, дав место земле, сама. Океан породил само время: «Из волнующегося океана, - гласит индийский гимн, - родился год, распределяющий дни и ночи».
Морские божества и существа в глазах древних хтоничны и страшны по определению (а часто - одновременно и демиургичны). Таковы и Тиамат в Месопотамии, и угаритско-финикийский Йамму (чье имя тоже значит «море»), и угаритско-финикийская и ханаанская Ашерат-Йам - праматерь и владычица богов, и хеттский Иллуянкаш, и угаритский Латану, и куда более известный библейский родственник его - Левиафан. В.Н. Топоров обращает внимание на то, что «чудовищность, “зверскость”, смертоносность моря» постоянно упоминается в Библии, причем как в ветхозаветной, так и в новозаветной ее частях: «...ты..., как чудовище в морях, кидаешься в реках твоих и мутишь ногами твоими воды и попираешь потоки их» (Иезек. 32, 2); «…видел я в ночном видении моем, и вот, четыре ветра небесных боролись на великом море. И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого… и вот - зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него - большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами...» (Даниил 7,1-8); «...и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами, а на головах его имена богохульные» (Откров. 13,1). (А Христу, победителю смерти, дана, как мы помним, власть смирять море и ходить по воде).
Торжество порядка над океаническим хаосом никогда не окончательно. Даже в мире, уже сотворенном, Океан - страшный, безвидный и пустой, опасный - остается резервуаром хаоса, чуждым земному порядку. Он наполнен в глубине неведомой жизнью, сохраняет способность порождать иноприродные человеку существа и губить обитателей суши; он - живое и постоянное напоминание о возможности конца (отсюда многочисленные версии мифов о потопе). «Характерно, что мифы о мировом океане, - пишет В.Н. Топоров, - повсеместно сопровождаются мифами о сдерживании Океана, когда уже создана земля, и мифами о попытках Океана вернуть себе безраздельное господство».
С Океаном - живым и страшным - надо уметь договариваться и никогда не возможно вполне договориться. Веды постоянно подчеркивают безосновность и безопорность моря с его неизмеримой глубиной: «...в море, где не опереться, не встать, не ухватиться...» В предвечные воды все вернется при конце мира (представление очень стойкое, серьезность его не переставала чувствоваться еще в позапрошлом веке, когда Тютчев писал, что при последнем катаклизме «все зримое опять покроют воды»).
Греки, одни из лучших мореходов всех времен, отличали море от Океана, - их Океан (он же - бог, сын Урана и Геи, супруг титаниды Фетиды, прародитель, по Гомеру, всех богов и титанов) был рекой. Величайшей, мирообъемлющей рекой, омывающей и землю, и небо, дающей начало всем водам. Соприкасаясь с морем, Океан не смешивался с ним. Море же, θάλασσα, было у греков средой обитания и опытом столь же повседневным, сколь и мистическим. Море было непременным условием жизни греков - и одновременно постоянной возможностью смерти. Из моря, в которое попала кровь оскопленного Кроносом Урана, родилась у них Афродита - богиня любви и красоты, плодородия, вечной весны и жизни, - мощное хтоническое божество, старше самого Зевса. А культ страшного морского божества Посейдона, писал А.Ф. Лосев, был у греков «всюду связан с бедствиями, сопровождавшими его гнев, сменяемый затем на прощение». Его хтоничность не перестает чувствоваться даже в «олимпийскую» эпоху (кстати, на Олимпе он и не обитал): «Ты, что живешь в глубине глубокосоленого моря, - гласит один из обращенных к нему гимнов, - Глухогремящий ты, царь морской, потрясающий землю, <...> В свистах морских ты трясешь соленые пенные воды, <...> демон могучий...».
Море переполняло воображение и древних славян-язычников, живших вдали от него и не связанных с ним повседневными практиками. Само представление о нем выводило сухопутных жителей за пределы осязаемой повседневности, означая не просто чужие далекие страны, но уже и самый край света; это оно, неизвестное, но волнующее, мелькает в сказочном слове «лукоморье»; а за его пределами - и уже в нем самом - начинается потусторонний мир. Впрочем, то же самое - пограничность моря с иным миром - чувствовали, и гораздо острее, вплоть до Нового времени (не по сей ли день?) и поморы русского Севера. Жившие морем, поморы не переставали считать его смертной областью.
В мифопоэтических традициях разных частей света море вообще устойчиво связано со смертью: царство мертвых располагается за морем; у моря и смерти - нередко общие божества: таковы ведийский Варуна - хранитель справедливости, судья и он же - бог мировых вод; славянский Велес (функции которого во многом перенял впоследствии Николай Чудотворец - в народных представлениях русских, хозяин подземного и морского миров). «Опираясь на многочисленные этимологические разыскания Вяч. Вс. Иванова и В.Н. Топорова, посвященные анализу индоевропейских “глаголов умирания” (*mer-, *mor-, *vel-), - пишет исследователь «метафизики Севера» Н.М. Теребихин, - можно предположить, что образованные от них слова “море” и “воля” обозначают одну и ту же “морскую” реальность мертвого царства.»
Близость моря сама по себе определяла (видимо, продолжает в какой-то мере определять и по сей день) общее чувство мира живущих около него людей и множество черт их культуры. «…морской культуре в целом, - писал английский (тоже, кстати, представитель народов моря) журналист Д. Паксман, - присущ культ границ, сверхчистоты, определенности и аккуратности, так как четкость границ между землей и морем, палубой и водой является вопросом жизни и смерти». С другой стороны, та же близость его, практики колонизации и заморской торговли, а значит - знакомство с иными образами жизни расковывали воображение, выводили личность за пределы традиций и делали мировосприятие более критичным, чему мы обязаны древнегреческой культурой в целом и институтами демократии в частности. Связь морского города с мощью и открытостью, по свидетельству Фукидида, заметил - имея в виду Афины - еще Фемистокл в V веке до н.э., и уже в прошлом столетии о связи морской цивилизации с открытостью, инициативностью, демократичностью говорил Карл Поппер.
Море учит открытости (неотделимой от опасности) - давая ее постоянный, повседневный и телесно переживаемый опыт. Море в родстве не только с хтоникой, ужасами и темнотой, но и с ясной мыслью. Оно рождает философов.
В.Н. Топоров писал о «балканском человеке» (к этому типу он относил и греков, но понимал его более широко): «Постоянное и актуальное присутствие моря <...> ставит перед Балканами со всей конкретностью и насущностью некий ключевой вопрос - вызов, на который нельзя не отвечать и который приглашал homo balcanicus выйти из “своей” обжитости, уютности, “укрытости”-потаенности в сферу “открытости”, заставляет этого “балканского человека” задуматься над проблемой судьбы, соотношения высшей воли и случая, жизни и смерти, опоры-основы и безосновности-бездны, над самой стратегией существования перед лицом смерти <...> над внутренними и внешними резервами человека в этой пограничной ситуации. <…> “открытость” моря, его опасности, неопределенности, тайны, исключение запланированных и даром дающихся гарантий, приглашение к испытанию и риску, к личному выбору и инициативе, к адекватной морю “открытости” самого человека перед лицом “последних” вопросов - все это более чем что-либо другое складывает духовный облик “балканского человека” и преформирует все типологическое разнообразие антропоморфных вариантов, участвующих в решении сотериологической задачи, которая была основной для Балкан в течение, по меньшей мере, семи последних тысячелетий, как и для всего Средиземноморья». (Философ М.К. Петров полагал даже, что античная философия с ее вниманием к слову и языку напрямую связана своим происхождением с античным пиратством - с возникшим на палубе пиратских кораблей главенством «слова» над «делом».) То же самое говорит Н.М. Теребихин о русских поморах, считая, что для их культуры в целом характерно «повышенное внимание к решению крайних, предельных и запредельных вопросов бытия».
В христианских представлениях мотив плавания в море (воспринятого, в свою очередь, как преддверие иного мира) прямо связан с мотивом веры и испытания в ней; шире - испытания вообще, проверки качества человека. Твердые в вере - спасаются, сомневающиеся - гибнут. Сама церковь и сегодня воспринимается как ведомый Святым Духом спасительный корабль, плывущий - подобно своему прообразу, Ноеву ковчегу - в волнах житейского моря; Христа называют Кормчим; апостол Павел говорит о надежде как о «якоре безопасном и крепком», и еще с катакомбных времен существует традиция изображения креста в виде якоря. Уже в ранних христианских памятниках говорится, что храм должен воспроизводить своей формой корабль; и по сей день «кораблем» называется его срединная часть. В песнях русских сектантов-мистиков постоянно встречается, пишет В.Н. Топоров, мотив корабля, плывущего по синему морю к невидимому берегу, с которым связано спасение. «Как ни страшно это плавание (часто в бурю, среди чудовищ, готовых поглотить корабельщиков), оно должно окончиться успешно, потому что на корабле Бог, Иисус Христос, иногда Иоанн Предтеча, Божьи люди». (Не говоря уж о том, что свои общины хлысты прямо называют «кораблями»). И, наоборот, корабль, хранящий в реальном море реальные жизни, посредник между хаосом океана и космосом тверди, - уподоблялся храму: «Трехчастная символика и архитектоника поморского корабля с выделением на нем трех палуб (нижней, средней и верхней), - говорит Теребихин, - восходит к своему библейскому прототипу - трехъярусному Ноеву ковчегу, населенному зверями, людьми и птицами, а через него - к архаической модели мира с тремя горизонтами космической вертикали».
Чисто символический смысл морская метафорика духовной реальности имеет разве что для сухопутных народов. Для народов же морских - от греков до поморов русского Севера - смысл этот прежде всего (не теряя своей символической стороны) всегда был глубоко практичным. Правильные отношения с морем, как с существом, с одной стороны, живым, с другой - непредсказуемым и никогда вполне не постижимым - выстраиваются посредством сложной системы ритуалов и практик. У поморов, пишет исследователь поморской культуры Екатерина Ильина, видевших в море (помимо сакрального пространства испытаний, суда и судьбы - «Кто в море не бывал, тот Богу досыта не маливался») еще и антропоморфное существо, был даже «жанр молитвы-мольбы, обращенной к морю» - не к Богу, а именно к морю, - так называемые «ожиданьица».
Для европейских народов море не утрачивало мифологичности никогда. Ни в Средние века, когда его населяли чудовища и наполняла кромешная тьма; ни даже в эпоху Великих географических открытий и покорения морей, начавшуюся в XV веке. Опыт морских путешествий (доступных, впрочем, немногим) лишь добавил представлениям о морях фантастичности, наполнив моря заколдованными островами, кораблями-призраками, разместив на их далеких берегах таинственные страны с причудливыми обитателями. Мифологичность моря не исчезла, на самом деле, и в Новое время, она просто приняла новые формы, уйдя в искусство, мечты и сны, только это уже совсем другая история.
Главное же: для морских народов (именно их культуры, как мы помним, лежат в основе нашей) море - не то что независимо от своих грозных, враждебных человеку сторон, но в таинственной и нерасторжимой связи с ними, - было прежде всего домом, естественной средой, без которой жизнь не может быть в полной мере самой собой. Недаром до сих пор жива в человеческой памяти история, рассказанная древнегреческим писателем, историком и солдатом Ксенофонтом в самом известном из его сочинений, «Анабасисе», более того, - похоже, в самом известном его фрагменте. Все ли, в самом деле, сегодня знают, ради чего греческие воины, нанятые персидским царевичем Киром Младшим, в 401 году до н.э. участвовали в битве при Кунаксе? Все ли помнят, как после поражения Кира десять тысяч оставшихся в живых греков брели, под водительством Ксенофонта из Месопотамии на север, к Трапезунду - тогдашней греческой колонии? Но зато уж точно если не все, то многие помнят, что случилось с ними, когда они, взойдя на вершину горы Фехес, наконец увидели с нее то, чего невозможно было видеть на всем протяжении их персидских скитаний, - Черное море. Все десять тысяч сразу, как один человек, воскликнули фразу, оставшуюся в веках как знак освобождения и достижения давно желаемой цели: «Таласса! Таласса!» - «Море! Море!».
«Тут все побежали вперед, в том числе и арьергард, и стали гнать туда же вьючный скот и лошадей. Когда все достигли вершины, они бросились обнимать друг друга, стратегов и лохагов, проливая слезы.»