Всё равно сорвётся
Ольга Балла-Гертман
Всё равно сорвётся
Mixtura verborum’2019-2020: Пограничное время. Сборник научных статей. - Самара: Самарама, 2021
Владимир Варава. Седьмой день Сизифа. Эссе о смысле человеческого существования. - М.: Родина, 2020. - 320 с.
Начну сразу со спойлера - ну, почти. На самом деле вся книга написана ради последней её части. Может быть, и вовсе ради самых последних страниц, которые тут «вместо заключения»: «Ожидание, или Смысл бессмысленности». Вообще-то, по самому большому счёту, только эти страницы, на правах манифеста, и можно было бы написать, - ну, ладно, вместе с заключительной частью последней главы. Всё, что этим страницам предшествует, только подводит - намеренно и продуманно окольными путями - читателя к мыслям, высказанным здесь - но автору ясных, кажется, с самого начала.
Просто это мысли такого свойства, что вместе с ними непременно надо показать и пути, которые к ним ведут. Варава показывает мысль вместе с её корнями, вместе с теми типичными тупиками, в которые испокон веков склонны забредать люди, задающиеся коренным для философии вопросом о смысле жизни.
Все ответы на вопрос о том, что способно и достойно считаться смыслом жизни, автор объявляет недостаточными и, в конечном счёте, неверными.
«Человек пугается бессмыслицы и убегает в “смысл”, прячется в “смыслы”. Нужно наоборот.»
Разумеется, в случае, если намереваешься быть в полной мере человеком.
Владимир Варава, философ и прозаик, в своей новой книге (уже шестнадцатой, если считать философские и художественные книги подряд - а считать их надо именно так, оба этих модуса мышления автор находит глубоко взаимосвязанными, - и если я правильно считаю) соединяет - подтверждая тем самым их глубокое родство друг другу - две линии европейской мысли, идущие, с одной стороны, от Ницше, с другой, русской стороны, - от Льва Толстого (хотя автору, кажется, существенно ближе Фёдор Достоевский). Обе - из XIX века, из времени, когда европейские сообщества переживали первую травму детрадиционализации: выхода из традиционного состояния, шок открытия условной природы условностей. В ХХ веке это продолжилось на уровне уже не отдельных мыслителей, но общекультурного, даже массового опыта, и продолжается до сих пор, так что разговор на связанные с этим темы и не думает терять актуальности, напротив, - только уточняются.
Ближайший предшественник автора на этом пути - Лев Шестов, - один из тех немногих, на кого Варава ссылается и кого довольно обильно цитирует, с кем ведёт внимательный внутренний диалог. Сам Варава - один из тех исчезающе-немногих (даже не знаю, кого ещё припомнить) продолжателей намеченного Шестовым, наследие которого в русской философской традиции в XX, да и в XXI веке почти не получило развития.
Варава исследует человека как смысловое существо - в его неустранимой, принципиальной парадоксальности (и тут уже он точно наследник Достоевского, внимательного к таким аспектам человеческой натуры): одновременно с настойчивой, насущной потребностью в смысле (в свете которой изготовляются всё новые и новые его суррогаты; повинуясь которой, человек так склонен обманываться) и - с обречённостью, с ненадёжностью, при всяком пристальном и честном рассмотрении, любого смысла, смысла как такового.
«…“чувство смысла” имеет биологическую природу, это биологический инстинкт, сохраняющий человека в неведении и безопасности. Философия же всегда подрывает эту ложную биологическую безопасность, раскрывая реальное положение вещей.»
Ищущий возможностей окончательного ответа на вопрос о смысле жизни, последовательно проверяющий разные пути к нему на прочность и отказывающийся соглашаться на любые промежуточные (квази)утешающие варианты, Варава доводит обе продолжаемые им линии недоверия культуре с её условностями и самообманами (сопротивления ей, бунта против неё, переосмысления её оснований), кажется, совсем уж до предела - и заглядывает за этот предел.
Он оказывается радикальнее своих предшественников - и это при том, что он, кажется, совершенно свободен от темперамента провокатора и скандалиста. Те весьма неудобные для повседневного сознания положения, которые он формулирует, он произносит максимально сдержанно, меланхолически, без восклицательных знаков.
Но он подрывает основы - то, что за них принято, привычно, удобно принимать.
Он последовательно снимает традиционнейшие для нашей культуры, работающие и помимо религии опоры и защиты, включая труд (чего уж, казалось бы, безусловнее!), знание и самое надежду (если уж она настоящая, говорит он, то только и исключительно там. где надежды уже никакой нет). Он не то чтобы сокрушает идолы, но настойчиво показывает их несостоятельность, их идолическую природу. Но и ещё более того: он (как будто) не предлагает ничего - столь же успокаивающего - взамен разрушенного (на самом деле кое-что предлагает, - правда, на этом не всякий возьмётся основываться). Показывая, что «смысл» в его традиционном понимании - не более чем один из защитных (да, необходимых; да, принципиально отличающих человека «от всех остальных видов сущего») приёмов сознания, не расположенного видеть истину во всей её полноте («Не будучи в силах вынести эту бессмысленную неизвестность и не умереть от ужаса, человек придаёт ей смысл»), он укореняет человека напрямую в безосновности и безопорности. Рассматривает возможность - и важность - для человека жить без защит.
На самом, опять же, деле он предлагает защиту существенно более глубокую.
«Жалкая судьба человеческого рода, - гласит эпиграф к книге из «Идей к философии истории человечества» Иоганна Готфрида Гердера, - он привязан к колесу Иксиона, он катит камень Сизифа, он обречён на муки Тантала». Там, где классик видит несчастье человека: в недостижимости его целей, неисполняемости его желаний, вообще - в несоразмерности и несообразности его с миром («Нам положено желать, нам положено стремиться, но плодов своего труда мы не увидим и в целой истории не узнаем результатов человеческих стремлений»), Варава склонен усматривать самую его сущность, а в понимании этого - выращивающий человека потенциал.
«Теперь понятно, - говорит он в самом конце книги, там, где, казалось бы, полагается быть твёрдым выводам, - что цели были не те, идеалы утопичны, проекты безумны. Но это не отменяет факта смысловой неудачи предшествующего периода существования в целом, и не ставит крест на человеческом бытии. На бытии, которое в свете смыслового коллапса приобретает характер интриги. Вся проблема в том, чтобы сделать следующий шаг.»
Превращая Сизифа, фигуру, архетипическую для фигур с античными корнями - традиционным же для европейской мысли образом - в плодотворную метафору, Варава размыкает хорошо обжитые рамки этой метафоры и впускает в них новое, неожиданное содержание. Сизифову обречённость и безнадёжность он использует как смысловой ресурс - будучи готовым пойти дальше смысла, к самому его источнику.
Он доводит разум до той границы, перед которой тот в силу самой своей природы - именно в случае, если хочет быть действительно честным и последовательным - должен остановиться. Поскольку дальше начинаются вещи иной природы, с которыми мыслим контакт иного рода.
«Не смысл, а тайна в сердцевине бытия, тайна, которая не может быть ни объективирована, ни антропоморфизирована, ни теологизирована без существенного ущерба для человеческого бытия, его метафизической полноты и экзистенциальной подлинности. Любое раскрытие тайны, любое её “расколдовывание”, любое называние тайны на “ты” оборачивается сильнейшей деградацией человеческого духа. Тайна есть тайна, она неприступна, она держит бытие в том качестве, расположенным для человека.»
(Вот те самые слова, ради которых - как заметили мы в начале - было написано асё остальное.)
Вслед за Львом Шестовым задачу философии Варава понимает как «обнаружение таинственного». «Признать таинственное не значит смириться с ложным порядком вещей, который требует преодоления, - сочувственно пересказывает автор шестовскую мысль, - но это значит понять, что мир как мир - это последняя вещь, что возможно и потерпеть, и пострадать, и побывать в безумии и непонимании, чтобы однажды увидеть смысл бытия».
И, добавляет далее уже от себя, философия тем именно и ценна, что «“обнуляет” все знания».
Усматривая исток жизни в тайне, Варава отваживается основывать жизнь именно на ней, непрозрачной для взгляда, - не нуждаясь в её раскрытии, признавая невозможность и ненужность её раскрытия. Уже хотя бы потому, что она существенно, онтологически превосходит человека.
В этом Варава несомненно наследует религиозному мировосприятию, хотя не ссылается прямо ни на один религиозный догмат и не высказывает, кажется, ни единого позитивного религиозного утверждения. Хотя слова из христианского лексикона нередки на его устах, особенно слово «смирение» («Философия учит этому высшему смирению принятия мира без смысла»); и слово «Бог» он неизменно пишет с большой буквы. Склонный с недоверием относиться к (успокаивающей, а тем самым и ослепляющей) «ясности», Варава именно поэтому предпочитает смотреть на религиозную и богословскую мысль скорее извне, как её собеседник, внимая ей, исследуя её, споря с нею (а русской религиозной философии первых десятилетий XX века так даже во многом и наследуя), но не принадлежа ей, - по крайней мере, не принадлежа вполне, - при том, что у него с нею во многом общие задачи и общий модус чувствования мира (это не оговорка, в основе любой мысли лежит проясняемое ею чувствование мира). Есть пункты, в которых он от неё - и от «благочестивого религиозного сознания» - внятно отстраняется. «Принято считать, - говорит он в главе о Достоевском, - что Достоевского всю жизнь “мучил Бог”. Религиозная (в большей мере - богословская) мысль, хотя и без особенного энтузиазма, поскольку в ней, как правило, всё уже ясно, всегда делает на этом акцент». «Для благочестивого религиозного сознания, - говорит он далее, - было бы хорошо, если б Достоевский вообще не появлялся со своими “проклятыми вопросами”, которые скорее вносят смуту и сомнение в душу, нежели способствуют укреплению веры». Но ему самому Достоевский именно этим и важен: «проклятыми вопросами», смутой, сомнением, беззащитностью: «…это особый дар так глубоко, остервенело-нервически чувствовать бессмыслицу. Достоевский был почти без кожи, у него не было никакой защиты…» А более всего важен он ему острым чувством тайны, которого, которой у Достоевского, как полагает автор, сколько бы о нём ни писали, вообще «как бы не замечают».
Сознание человека - не только современного, хотя его, пожалуй, в особенности. но человека как такового - по мысли автора, в принципе склонно вытеснять тайну на периферию своего внимания, если замечать её вообще. Тогда как она - считает он - и есть самое главное, и там, где всё ясно, там, по всей видимости, мысли недостаёт либо зрячести, либо честности, либо и той и другой вместе.
(Заметим, что собственную книгу Варава заканчивает утверждением «Ещё ничего не ясно» - это часть названия последней главы, подводящей итоги. Тот «следующий шаг» в осуществлении человеком себя в истории, упоминанием которого его рассуждение заканчивается, по разумению автора, «возможно сделать, лишь полностью поняв и приняв освобождающую сладость идеи о том, что ещё ничего не ясно. Пора говорить не о смысле человеческой жизни, но об интриге нашего бытия».)
Во всяком случае, в основе всего, что он говорит, лежит глубоко религиозное мироотношение - уклоняющееся от опоры на любые авторитеты и более глубокое, чем тот уровень, на котором располагаются догматы (их автор тоже, кажется, склонен относить к числу иллюзорных) и вообще какие бы то ни было позитивные утверждения. Это - глубокое и безусловное, contra spem, доверие к бытию и его не называемому по имени (все имена - случайны и преходящи), неведомому Источнику.
«Парадокс в том, что человек приносит в мир не смысл, но бессмыслицу. Только человек способен ощущать изначальную фундаментальную бессмыслицу. До этого он осознал её как данность, нужно попытаться осознать её как заданность. Бессмыслица задана человеку как метафизическая задача.»
Далее, правда, наш автор делается как-то уж слишком, неожиданно и подозрительно конструктивен, пытаясь представить бессмыслицу как очередную… возможность смысла - призывая её не только «принять», но и «решить», «понять» и, в конечном счёте - именно что осмыслить.
«Нужно принять и понять бессмыслицу, а не “снимать” её в иллюзорных смыслах. Была иллюзия, что религия может окончательно победить идолопоклонство, то есть “идолов смысла”, но оказалось, что сама религия явилась одним из этих идолов и не в состоянии снять бессмысленность. Она сама нуждается в смысле, в осмыслении, в придаче ей смысла.»
А не выйдет ли из этого очередного «идола»?
Но очень важной кажется мысль, она же интуиция, согласно которой человек - единственное существо на свете, которое отваживается быть беззащитным (у Варавы выходит, что разум, этот источник большинства человеческих защит, - как раз инструмент этой конституирующей, человекообразующей беззащитности). Он - во всей полноте человек именно тогда, когда ясно знает, что любой его камень, особенно тот, который он уже докатил до вершины, - обязательно сорвётся.
Всё равно сорвётся
Mixtura verborum’2019-2020: Пограничное время. Сборник научных статей. - Самара: Самарама, 2021
Владимир Варава. Седьмой день Сизифа. Эссе о смысле человеческого существования. - М.: Родина, 2020. - 320 с.
Начну сразу со спойлера - ну, почти. На самом деле вся книга написана ради последней её части. Может быть, и вовсе ради самых последних страниц, которые тут «вместо заключения»: «Ожидание, или Смысл бессмысленности». Вообще-то, по самому большому счёту, только эти страницы, на правах манифеста, и можно было бы написать, - ну, ладно, вместе с заключительной частью последней главы. Всё, что этим страницам предшествует, только подводит - намеренно и продуманно окольными путями - читателя к мыслям, высказанным здесь - но автору ясных, кажется, с самого начала.
Просто это мысли такого свойства, что вместе с ними непременно надо показать и пути, которые к ним ведут. Варава показывает мысль вместе с её корнями, вместе с теми типичными тупиками, в которые испокон веков склонны забредать люди, задающиеся коренным для философии вопросом о смысле жизни.
Все ответы на вопрос о том, что способно и достойно считаться смыслом жизни, автор объявляет недостаточными и, в конечном счёте, неверными.
«Человек пугается бессмыслицы и убегает в “смысл”, прячется в “смыслы”. Нужно наоборот.»
Разумеется, в случае, если намереваешься быть в полной мере человеком.
Владимир Варава, философ и прозаик, в своей новой книге (уже шестнадцатой, если считать философские и художественные книги подряд - а считать их надо именно так, оба этих модуса мышления автор находит глубоко взаимосвязанными, - и если я правильно считаю) соединяет - подтверждая тем самым их глубокое родство друг другу - две линии европейской мысли, идущие, с одной стороны, от Ницше, с другой, русской стороны, - от Льва Толстого (хотя автору, кажется, существенно ближе Фёдор Достоевский). Обе - из XIX века, из времени, когда европейские сообщества переживали первую травму детрадиционализации: выхода из традиционного состояния, шок открытия условной природы условностей. В ХХ веке это продолжилось на уровне уже не отдельных мыслителей, но общекультурного, даже массового опыта, и продолжается до сих пор, так что разговор на связанные с этим темы и не думает терять актуальности, напротив, - только уточняются.
Ближайший предшественник автора на этом пути - Лев Шестов, - один из тех немногих, на кого Варава ссылается и кого довольно обильно цитирует, с кем ведёт внимательный внутренний диалог. Сам Варава - один из тех исчезающе-немногих (даже не знаю, кого ещё припомнить) продолжателей намеченного Шестовым, наследие которого в русской философской традиции в XX, да и в XXI веке почти не получило развития.
Варава исследует человека как смысловое существо - в его неустранимой, принципиальной парадоксальности (и тут уже он точно наследник Достоевского, внимательного к таким аспектам человеческой натуры): одновременно с настойчивой, насущной потребностью в смысле (в свете которой изготовляются всё новые и новые его суррогаты; повинуясь которой, человек так склонен обманываться) и - с обречённостью, с ненадёжностью, при всяком пристальном и честном рассмотрении, любого смысла, смысла как такового.
«…“чувство смысла” имеет биологическую природу, это биологический инстинкт, сохраняющий человека в неведении и безопасности. Философия же всегда подрывает эту ложную биологическую безопасность, раскрывая реальное положение вещей.»
Ищущий возможностей окончательного ответа на вопрос о смысле жизни, последовательно проверяющий разные пути к нему на прочность и отказывающийся соглашаться на любые промежуточные (квази)утешающие варианты, Варава доводит обе продолжаемые им линии недоверия культуре с её условностями и самообманами (сопротивления ей, бунта против неё, переосмысления её оснований), кажется, совсем уж до предела - и заглядывает за этот предел.
Он оказывается радикальнее своих предшественников - и это при том, что он, кажется, совершенно свободен от темперамента провокатора и скандалиста. Те весьма неудобные для повседневного сознания положения, которые он формулирует, он произносит максимально сдержанно, меланхолически, без восклицательных знаков.
Но он подрывает основы - то, что за них принято, привычно, удобно принимать.
Он последовательно снимает традиционнейшие для нашей культуры, работающие и помимо религии опоры и защиты, включая труд (чего уж, казалось бы, безусловнее!), знание и самое надежду (если уж она настоящая, говорит он, то только и исключительно там. где надежды уже никакой нет). Он не то чтобы сокрушает идолы, но настойчиво показывает их несостоятельность, их идолическую природу. Но и ещё более того: он (как будто) не предлагает ничего - столь же успокаивающего - взамен разрушенного (на самом деле кое-что предлагает, - правда, на этом не всякий возьмётся основываться). Показывая, что «смысл» в его традиционном понимании - не более чем один из защитных (да, необходимых; да, принципиально отличающих человека «от всех остальных видов сущего») приёмов сознания, не расположенного видеть истину во всей её полноте («Не будучи в силах вынести эту бессмысленную неизвестность и не умереть от ужаса, человек придаёт ей смысл»), он укореняет человека напрямую в безосновности и безопорности. Рассматривает возможность - и важность - для человека жить без защит.
На самом, опять же, деле он предлагает защиту существенно более глубокую.
«Жалкая судьба человеческого рода, - гласит эпиграф к книге из «Идей к философии истории человечества» Иоганна Готфрида Гердера, - он привязан к колесу Иксиона, он катит камень Сизифа, он обречён на муки Тантала». Там, где классик видит несчастье человека: в недостижимости его целей, неисполняемости его желаний, вообще - в несоразмерности и несообразности его с миром («Нам положено желать, нам положено стремиться, но плодов своего труда мы не увидим и в целой истории не узнаем результатов человеческих стремлений»), Варава склонен усматривать самую его сущность, а в понимании этого - выращивающий человека потенциал.
«Теперь понятно, - говорит он в самом конце книги, там, где, казалось бы, полагается быть твёрдым выводам, - что цели были не те, идеалы утопичны, проекты безумны. Но это не отменяет факта смысловой неудачи предшествующего периода существования в целом, и не ставит крест на человеческом бытии. На бытии, которое в свете смыслового коллапса приобретает характер интриги. Вся проблема в том, чтобы сделать следующий шаг.»
Превращая Сизифа, фигуру, архетипическую для фигур с античными корнями - традиционным же для европейской мысли образом - в плодотворную метафору, Варава размыкает хорошо обжитые рамки этой метафоры и впускает в них новое, неожиданное содержание. Сизифову обречённость и безнадёжность он использует как смысловой ресурс - будучи готовым пойти дальше смысла, к самому его источнику.
Он доводит разум до той границы, перед которой тот в силу самой своей природы - именно в случае, если хочет быть действительно честным и последовательным - должен остановиться. Поскольку дальше начинаются вещи иной природы, с которыми мыслим контакт иного рода.
«Не смысл, а тайна в сердцевине бытия, тайна, которая не может быть ни объективирована, ни антропоморфизирована, ни теологизирована без существенного ущерба для человеческого бытия, его метафизической полноты и экзистенциальной подлинности. Любое раскрытие тайны, любое её “расколдовывание”, любое называние тайны на “ты” оборачивается сильнейшей деградацией человеческого духа. Тайна есть тайна, она неприступна, она держит бытие в том качестве, расположенным для человека.»
(Вот те самые слова, ради которых - как заметили мы в начале - было написано асё остальное.)
Вслед за Львом Шестовым задачу философии Варава понимает как «обнаружение таинственного». «Признать таинственное не значит смириться с ложным порядком вещей, который требует преодоления, - сочувственно пересказывает автор шестовскую мысль, - но это значит понять, что мир как мир - это последняя вещь, что возможно и потерпеть, и пострадать, и побывать в безумии и непонимании, чтобы однажды увидеть смысл бытия».
И, добавляет далее уже от себя, философия тем именно и ценна, что «“обнуляет” все знания».
Усматривая исток жизни в тайне, Варава отваживается основывать жизнь именно на ней, непрозрачной для взгляда, - не нуждаясь в её раскрытии, признавая невозможность и ненужность её раскрытия. Уже хотя бы потому, что она существенно, онтологически превосходит человека.
В этом Варава несомненно наследует религиозному мировосприятию, хотя не ссылается прямо ни на один религиозный догмат и не высказывает, кажется, ни единого позитивного религиозного утверждения. Хотя слова из христианского лексикона нередки на его устах, особенно слово «смирение» («Философия учит этому высшему смирению принятия мира без смысла»); и слово «Бог» он неизменно пишет с большой буквы. Склонный с недоверием относиться к (успокаивающей, а тем самым и ослепляющей) «ясности», Варава именно поэтому предпочитает смотреть на религиозную и богословскую мысль скорее извне, как её собеседник, внимая ей, исследуя её, споря с нею (а русской религиозной философии первых десятилетий XX века так даже во многом и наследуя), но не принадлежа ей, - по крайней мере, не принадлежа вполне, - при том, что у него с нею во многом общие задачи и общий модус чувствования мира (это не оговорка, в основе любой мысли лежит проясняемое ею чувствование мира). Есть пункты, в которых он от неё - и от «благочестивого религиозного сознания» - внятно отстраняется. «Принято считать, - говорит он в главе о Достоевском, - что Достоевского всю жизнь “мучил Бог”. Религиозная (в большей мере - богословская) мысль, хотя и без особенного энтузиазма, поскольку в ней, как правило, всё уже ясно, всегда делает на этом акцент». «Для благочестивого религиозного сознания, - говорит он далее, - было бы хорошо, если б Достоевский вообще не появлялся со своими “проклятыми вопросами”, которые скорее вносят смуту и сомнение в душу, нежели способствуют укреплению веры». Но ему самому Достоевский именно этим и важен: «проклятыми вопросами», смутой, сомнением, беззащитностью: «…это особый дар так глубоко, остервенело-нервически чувствовать бессмыслицу. Достоевский был почти без кожи, у него не было никакой защиты…» А более всего важен он ему острым чувством тайны, которого, которой у Достоевского, как полагает автор, сколько бы о нём ни писали, вообще «как бы не замечают».
Сознание человека - не только современного, хотя его, пожалуй, в особенности. но человека как такового - по мысли автора, в принципе склонно вытеснять тайну на периферию своего внимания, если замечать её вообще. Тогда как она - считает он - и есть самое главное, и там, где всё ясно, там, по всей видимости, мысли недостаёт либо зрячести, либо честности, либо и той и другой вместе.
(Заметим, что собственную книгу Варава заканчивает утверждением «Ещё ничего не ясно» - это часть названия последней главы, подводящей итоги. Тот «следующий шаг» в осуществлении человеком себя в истории, упоминанием которого его рассуждение заканчивается, по разумению автора, «возможно сделать, лишь полностью поняв и приняв освобождающую сладость идеи о том, что ещё ничего не ясно. Пора говорить не о смысле человеческой жизни, но об интриге нашего бытия».)
Во всяком случае, в основе всего, что он говорит, лежит глубоко религиозное мироотношение - уклоняющееся от опоры на любые авторитеты и более глубокое, чем тот уровень, на котором располагаются догматы (их автор тоже, кажется, склонен относить к числу иллюзорных) и вообще какие бы то ни было позитивные утверждения. Это - глубокое и безусловное, contra spem, доверие к бытию и его не называемому по имени (все имена - случайны и преходящи), неведомому Источнику.
«Парадокс в том, что человек приносит в мир не смысл, но бессмыслицу. Только человек способен ощущать изначальную фундаментальную бессмыслицу. До этого он осознал её как данность, нужно попытаться осознать её как заданность. Бессмыслица задана человеку как метафизическая задача.»
Далее, правда, наш автор делается как-то уж слишком, неожиданно и подозрительно конструктивен, пытаясь представить бессмыслицу как очередную… возможность смысла - призывая её не только «принять», но и «решить», «понять» и, в конечном счёте - именно что осмыслить.
«Нужно принять и понять бессмыслицу, а не “снимать” её в иллюзорных смыслах. Была иллюзия, что религия может окончательно победить идолопоклонство, то есть “идолов смысла”, но оказалось, что сама религия явилась одним из этих идолов и не в состоянии снять бессмысленность. Она сама нуждается в смысле, в осмыслении, в придаче ей смысла.»
А не выйдет ли из этого очередного «идола»?
Но очень важной кажется мысль, она же интуиция, согласно которой человек - единственное существо на свете, которое отваживается быть беззащитным (у Варавы выходит, что разум, этот источник большинства человеческих защит, - как раз инструмент этой конституирующей, человекообразующей беззащитности). Он - во всей полноте человек именно тогда, когда ясно знает, что любой его камень, особенно тот, который он уже докатил до вершины, - обязательно сорвётся.