Дикоросль-7: часть 2
Дикоросль*
© О. А. Балла-Гертман
Mixtura verborum'2017: человек и время. Философский ежегодник / Под общ.ред. С.А. Лишаева. - Самара: Самарская гуманитарная академия, 2017. = http://www.phil63.ru/dikorosl2
Начало: https://gertman.livejournal.com/238608.html
О (трудовой) этике избытка
Пожалуй, только теперь начинаю приходить к пониманию того, что в работу не следует уходить целиком и без остатка. Всю молодость меня промучило чувство как раз обратное: стыд за то, что не ухожу без остатка, что не истрачиваю себя в делаемом совсем. То есть, помимо (очевидных - и, разумеется, отнюдь не всегда выполняемых, но сейчас не об этом) требований качества - у меня было ещё жёсткое, не лишённое утопичности, но оттого не менее настоятельное требование количества: в работу, согласно этому требованию, следовало вкладывать всё живое - всё живое тогда только и получало смысл, когда приобретало хоть какое-то отношение к работе. Поэтому, разумеется, в качестве полноценной работы воспринималась и принималась только такая, которая требует личностного включения и максимальной соотнесённости с личными смыслами (именно поэтому удрала я в конце концов, при первой возможности, из судебной экспертизы, которой посвятила семь нетривиальных лет и которой мне, вне всякого сомнения, есть за что быть очень благодарной: сколько бы она ни требовала напряжения, усилий, дисциплины, внимания - всё равно слишком большие пласты личности она оставляла невостребованной).
Вдруг сообразила, что двигало да и продолжает двигать мной при делании собственной биографии, во всяком случае в аспекте профессиональных занятий. Нужно было (и остаётся, собственно) не только то, чтобы каждое дело зачерпывало как можно больше слоёв моей драгоценной личности (чтобы, значит, ничто по возможности даром не пропадало - своеобразная разновидность скупердяйства, скопидомства). Мне было и остаётся важным ещё и то, чтобы все мои занятия укладывались в некоторый связный сюжет, крепились бы вокруг некоторого общего стержня. И то, и другое запросто может быть неявным, главное, чтобы они чувствовались - ну и хотя бы теоретически могли бы быть однажды выявлены. Это, прежде всего, а пожалуй, что и исключительно, вопрос внутренней эстетики.
Так вот, теперь - именно тогда, когда я занимаюсь работой, востребующей изрядное количество душевных пластов и надеюсь заниматься ей и дальше - мне становится наконец ясным, что работа ни за что не должна выедать человека без остатка, до черноты, до камней (то, чего так страстно хотелось в молодости!). В интересах этой же самой работы (о других интересах мы сейчас просто не говорим, хотя бы потому, что они гораздо очевиднее) - очень важно, чтобы в жизни всегда оставался большой, сочный и нерационализируемый, внерабочий избыток, не лезущий ни в какие рамки. Чем больше его будет, тем глубже будут у работы корни и тем жирнее - питающая её почва. Тем больше у неё (и, стало быть, у меня, которая ею занимается - всё-таки не мыслить себя производной от работы пока не получается - хотя интересно будет научиться и этому) окажется надежд на нетривиальность и рост.
Из заметок о навязчивом
Всякое дело ценно, помимо своего прямого назначения, ещё и теми побочными непредвиденными смысловыми отростками, которые способно породить; расширением периферии взгляда, области бокового зрения. И биографическую, и даже, если угодно, культурную ценность всякого дела я бы измеряла количеством таких отростков. «Идеальное» дело выглядит, в свете этого, как эдакий «пучок» смысловых отростков, расходящихся из него во все стороны.
***
Всякая работа - это малая демиургия: образование порядка из пред-порядкового (не скажу, что из хаотичного - всё-таки порядковые структуры есть и там) материала. Это простейший опыт порядкообразования.
***
Совсем коротко: любая работа - это повод быть.
На естественно напрашивающийся вопрос: а что, тебе нужен повод, чтобы быть? - отвечу: конечно, нужен - человек ведь не всегда есть в полной мере, даже - очень редко в полной мере, этим он и отличается от прочих тварей. Работа выводит нас из потенциальности в актуальность.
О всеинструментальности
Я вообще подозреваю, что работа (особенно, если она ещё и умственная; хотя к физической это тоже относится, но мы с нею знакомы не так основательно) существует - или может быть использована - для воспитания ума, для шлифовки внимания, вообще, для культивирования в себе тех или иных сторон и способностей. Честное слово, всякая. Даже какое-нибудь тупое перекладывание предметов с места на место.
Но если вдуматься, это же относится ко всему вообще: ко всему, чем приходится заниматься, ко всему, что приходится претерпевать. Всё способно быть инструментом для самоформирования, самоуточнения, самошлифовки.
К персональной антропологии
Вот какая ещё есть примета смены периодов жизни: по смене доминирующего внутреннего собеседника.
Об узнавании своего
Своё, точнее, адресованное к проживанию, узнаётся не головой и даже не «интуицией» - оно узнаётся почти-телесным внутренним движением, чётко ощутимым особым туповатым уколом в сердце: откуда-то изнутри-и-снизу, - вверх наискосок. И этот укол происходит прежде, чем успеваешь что бы то ни было сообразить.
***
А ещё «своё» (разумею всяческие смысловые образования; от личностей и текстов до, скажем, городов) опознаётся по признаку неисчерпаемости, которую мы в этом для себя чувствуем. В том, что для нас «чужое», мы с высокой вероятностью начинаем довольно скоро биться о стенки: не потому, чтобы там не было неисчерпаемости и смыслового потенциала, но потому, что не всякий во всяком их видит (кроме разве что, может быть, совсем уж универсальных и внутренне гибких личностей, о которых, увы, не имею что сказать, затем, что к ним не принадлежу).
О механизмах «своего»
О том, каковы могут быть, по моему предположению, порождающие механизмы чувства «своего», которое нам - необъяснимым, как водится, и довербальным образом - случается испытывать в связи с некоторыми людьми, - подумалось мне вот что.
Природа такого совпадения для меня, конечно, таинственна, но некоторые простые предположения есть. Думается, такие вещи возникают на пересечении, схождении в одной точке нескольких «причинных потоков»: тут должно быть совпадение - скорее «согласованность» - и темпераментов обоих участников ситуации (как «величины» психосоматической; то есть я очень верю в то, что тут есть и какой-то телесный компонент, неза-висимо от половой принадлежности участников и их сексуальной ориентации, потому что, слава Богу, далеко не всё телесное - в том числе очень властное - сексуально), и социокультурного опыта, причём, может быть, даже очень локального. Весьма вероятно, что каким-то своим корневым отростком чувство «своего» восходит к первоначальному детскому опыту, очень раннему, в ходе приобретения которого что-то (хоть особен-ности интонации или, допустим, запах) было нами воспринято как неотъемлемая часть «своего», «защищающего», «радостного», «нам адресованного». Впрочем, я готова допустить и ещё какие-то источники; тут надо думать.
К числу механизмов, образующих чувство «своего», должно принадлежать ещё соответствие - ну или чувство соответствия, пусть иллюзорное, в данном случае это неважно - человека или явления некоторым нашим потребностям: базовым ли, стадиальным ли - относящимся к некоторому этапу личного становления - или попросту даже ситуативным, сиюминутным. Скажем, если нам сейчас не хватает чувства защищённости, с высокой вероятностью «своим» почувствуется тот, о ком покажется, что он способен нам это чувство дать - мы просто окажемся к такому человеку более восприимчивы. Таким образом, грубо говоря, чувство «своего» (или ещё, в моей персональной терминологии, «адресованности») даёт то, что обостряет в нас восприимчивость к определённому человеку или явлению.
О смыслах письма
(то есть писания как процесса)
Пришло в голову, что письмо - это продолжение чтения «другими средствами», притом продолжение усиленное: не затем (в первую очередь) стоит писать, чтобы сообщить что-то городу и миру, особенно при том, что понаписано уже слишком много всего, но затем, чтобы лучше усвоить читаемое (в общем-то и проживаемое; но у меня, библиофага, есть стойкое чувство, что проживание мира и есть его прочитывание), чтобы собрать его в себе в цельность, нащупать в себе центр, вокруг которого оно может быть структурировано и пронизано общим смыслом. Самое важное тут то, что о собственно прочитанном - и из него - в наших писаниях при этом может не быть решительно ни единого слова: оно присутствует в нас при этом неявно, определяя темы и угол зрения на них.
В общем, конечно же, типичная аутопластика (изменение себя) и, в конечном счёте, старый добрый аутопойесис (самоделание, изготовление себя). Нечто подобное я уже относила к писанию книг - но, думаю, это относится и вообще ко всякому писанию, просто в случае книг «структурная принудительность» сильнее.
А всякие культурные и, страшно подумать, общезначимые смыслы - это побочный продукт.
Но сложное понятней им
Подумалось о том, что если обычно людям приходится учить себя сложности, двигаясь в развитии восприятия от простого к сложному, то мне приходится проделывать с собой обратную операцию: учить себя простому, настраивать на него внутреннюю оптику. При этом сообразилось, в чём отличие - в таком контексте - «простого» от «сложного»: взгляд, воспринимающий «простое», настроен, прежде всего, на крупные цельности, на объединяющие их «генеральные» черты - без избыточного отвлечения на детали; «сложноориентированный» же взгляд воспринимает явление в его дроблении на мелкие аспекты. То есть это - вопрос восприимчивости к целому и крупному.
Из полуприснившегося: о смыслообразовании
Утром полуприснилось, полуподумалось: «В сущности, всё, чем мы здесь [имелось в виду - в жизни] занимаемся - это плетение смысловых линий». В полусне это было очень ясно: существование человека само по себе - смысловая работа, установление, образование и проработка связей и соотношений между более-менее заданными элементами; всё, что мы находим, приходя в мир - это материал для смыслообразования. В этом отношении, подумалось тогда же, нет «первичного» и «вто-ричного» смыслового продукта: в любом случае происходит перераспределение связей, в любом случае есть шанс переустановить их некоторым неожиданным и плодотворным образом. Почему-то воспринялось это как очень утешающее.
О ценностях
Думала и о том, что главный (до, иной раз, единственности) орган удовольствия почти любого рода - голова со вложенными в неё представлениями. По крайней мере, у людей некоторого типа, к которому явно принадлежу: никакое удовольствие для меня не может быть достаточно полным, если не укладывается в некую смысловую программу. Хотя бы и сформулированную задним числом - главное, чтобы была. Чтобы за всяким действием просвечивал так или иначе понимаемый Большой Проект.
Но ведь никогда, на самом-то деле, не были для меня интеллектуальные ценности ни приоритетны, ни тем более исключительны. Хотя на каждом шагу много лет именно так и казалось, в том числе и мне самой. Они и сейчас не таковы, хотя и по сию минуту так кажется. А ценней всего для меня всегда была подробная, сочная, крупная и яркая жизнь - да ещё такая, в которой подробность и яркость сочетались бы с цельностью. Витальные, витальные ценности были всегда для меня первейшими и главными.
Просто волею судеб, которую (-ые) можно обсуждать, а можно и не обсуждать, - в конце концов, это всего лишь биографические частности, - именно «умственное», даже умозрительное стало для меня (ну или показалось - какая разница?) самым адекватным средством к тому, чтобы достичь витальной интенсивности, ощутить и воплотить витальную силу бытия. Путём к этой силе бытия неминуемо окольным, который никогда не переставал чувство-ваться как окольный, даже когда головой понимался не так. Скорее всего, просто потому, что все остальные средства не очень давались. Да и по сей день не очень даются. Но интенсивность всё равно нужна.
***
При всём при этом жизнь для меня всегда была и остаётся тогда только по-настоящему интенсивной, тогда только есть в ней для меня настоящая витальность и действительно крупная, сочная чувственность - когда она интеллектуальна и пронизана рефлексией. Без рефлексии, без умственного конструирования, выстраивания контекстов, подтекстов и надтекстов - никуда, они - важнейший интенсификатор. Да, средство - но из первостепенных и едва ли не самое первостепенное. Без этого, как без воздуха - в любой самой яркой чувственности - задохнёшься. Этого должно быть много.
(Поэтому мне трудно, попросту - «никак» с людьми, в которых интеллектуальных ну не то чтобы вовсе нет - наверно, в каждом сколько-то да есть - но в которых это не оказывается на одном из первых мест. Я не нахожу, за что в них зацепиться для выстраивания контакта, даже когда сто раз понимаю, что они хорошие люди. И, напротив, с людьми, в которых это - особенно ежели в интонациях, сопоставимых с моими - есть, - очень осмысленно бывает даже заниматься какой-нибудь фигнёй, далёкой от всяких умственных усилий: потому что рефлективный «подслой» сказывается и в фигне и очень повышает её качество.)
Собирание мира: О смыслах (не только) странствий
Это - собирание мира; наделение его, прежде безразличных к тебе, участков - личным смыслом. Передвигаю-щийся по свету человек работает магнитом, собирающим вокруг себя те разрозненные элементы мира, которые способны к нему притягиваться. Нанизывает их на стержень некоторого единого, хотя бы и неявного сюжета, приноравливает эти элементы друг к другу внутри неявного же, становящегося целого. В общем, это опыт «неявного единства» и нащупывание «магистрального сюжета» - хотя бы собственных взаимоотношений с миром. Аутопойетическое, конечно, занятие - но всё-таки мнится мне, что, изготавливая при этом себя, мы одновременно изготавливаем и нечто большее, чем мы сами, и способное пригодиться помимо нас. Меня, то есть, не отпускает чувство, что всякий субъективный, единственный смысл, изготовленный нами для личного пользования, непременно способен пригодиться хоть кому-то ещё. В этом, кстати, смысл литературы - широко понятой, с включением в неё даже и всяких подённых записей.
***
Вообще, качество всякого элемента жизни, всякой её ситуации (качество, то есть, того, как всё это проживается и чувствуется - по крайней мере, мной) определяется, кажется, чувством того, какое место он(а) может занимать в некотором Большом Целом (опять-таки неважно, как именно оно определяется и даже насколько в нём отдаётся себе отчёт: главное, чтобы оно чувствовалось). И это имеет прямое отношение к его/её смыслу: смыслообразование и есть образование таких связей, вращивание новослучившегося предмета в систему уже имеющихся связей и выращивание ради него новых.
***
Вот, наконец мне ясно, что такое «биография»: собирание разных элементов в единственную цельность, способную иметь значение и за пределами самой себя.
К изготовлению реальности
Совсем на грани засыпания подумалось (скорее уж почувствовалось) что-то невнятное, но очень - на уровне переживания - убедительное о самоценности сложного словесного описания так называемой реальности. Что-то вроде того, что сама реальность - вещь, как известно, конструируемая - становится богаче и жизнеспособнее от вращивания в неё сложноустроенного словесного слоя, это добавляет ей мускулов, протканных густой сетью кровеносных сосудов, насыщенных кислородом и движением. Не говоря уж о нас самих, которых внутренне прошлифовывает сложность, оттачивая нам наши внутренние мелкие детали.
О возрастах и бессмертии
Иногда кажется, что молодость (равно и старость, и зрелость, и детство) - это некая самостоятельная сила в нас, вполне цельная, лишь с известной долей условности разложимая на элементы - которая в нас действует, формируя (даже - вынуждая к существованию) наши побуждения, влечения, тревоги, выборы; она возникает, набирает мощь, властвует - и потом так же в свой срок идёт на спад, а в это время внутри её, взаимодействуя с этими самыми её труднорасцепимыми элементами, перегруппируя их по-своему, зарождается новая, следующая сила, которая в свою очередь будет властвовать нами как внутренняя данность и с которой как с таковой придётся считаться. Это она, она поднимает «валяющиеся на дороге» смыслы и задаёт им направление движения и характер соединений друг с другом.
Думается, это связано даже не с социальным возрастом (который - история отдельная и весьма сложная, я бы сказала даже, «мозаичная»), а с самым «простым» (в той мере, в какой в человеке вообще что-то способно быть простым) - с биологическим. Весь этот гормональный фон очень явно влияет на динамику смыслов, не то чтобы лишая её самостоятельности, но очень во многом задавая ей направление - и задачки той, явно неизменной, «точки самонаблюдения» или «самосознания», у которой отчётливо нет (наблюдено ещё в раннем детстве!) ни пола, ни возраста, ни социальных и прочих принадлежностей и координат, всё это внешне по отношению к ней и она отделяет себя от этого легко - и которая стоит над всей этой динамикой в качестве неподвижной звезды и собирает её в цельность.
Кстати, как ни смешно, это - одна из причин, по которой я не могу представить себе бессмертие души: не получается вообразить, что будет задавать нам там динамику смыслов, и будет ли там вообще динамика смыслов (задаваемая всегда, как мнится, некоторой неполнотой, неокончательностью, несовершенством, если угодно - как естественным состоянием «земной» личности), и в какой мере вообще возможна личность (а с нею - и самоидентичность) без соматического (и включённого в него биографического; биографическое - это почти чистая соматика!), много чего определяющего компонента. (Штука в том, что все эти - биографически и соматически приобретаемые - «интонации и углы душевного наклона к плоскости жизни» мнятся отнюдь не преходящими, поверхностными чертами личности, но её несущими, формо-образующими конструкциями).
Единственное бессмертие, которое я могу себе представить - это бессмертие (некоторую устойчивость и воспроизводимость) этой самой «точки самосознания» (легко могу вообразить, как она, «смотрящая» сию минуту из меня, так же точно будет смотреть из кого бы то ни было другого (в сущности, не то же ли - не сопоставимое ли нечто - происходит при чтении художественной литературы, когда мы как бы «выселяемся» из своего тела и смотрим «наружу» из чужих душевных оболочек и обстоятельств?) Так в детстве меня мучило - а теперь не мучает лишь потому, что научается же человек с возрастом защищаться и смягчать острое, чтобы не ранило! - почему я - это только я, почему я не могу, даже если очень-очень захочу, смотреть так же, как из себя - из кого бы то ни было другого? Подозреваю, то был как раз «дискурс» той самой «точки самосознания». Как ни смешно, и это помнится в жёсткой, неразъемлемой сцепке с биографическими обстоятельствами: чётко помню место в нашем дворе, где я впервые застала себя за таким чувством - эта мысль во мне очень связана с «пластикой» этого пространства - да и с «органолептическими» свойствами того времени и, появляясь, воспроизводит их формы: то был ранний, тонкий, ясный апрель, думается, 1969-го или 1970-го года (скорее 1970-го), - схватило оно меня напротив нашего корпуса, около решётки детского сада, недалеко от угла, и несёт в себе с тех пор холодный, острый, ветреный воздух апрельского вечера; как ни смешно, я помню даже синее пальто «с кошкой», которое на мне тогда было.
Так вот, я решительно не могу себе представить, где в этой точке - явно бесструктурной, без внутренних пространств, без места для накопления опыта, совершенно цельной и «точечной» - будет место хоть какой-то самоидентичности, памяти о пережитых структурах жизни: хоть об имени, хоть о чувствах, хоть о языках, на которых для меня звучали смыслы, хоть о синем пальто с кошкой, хоть об эмоциональных изгибах, вмятинах, вдавлинах, вытянутостях, возникших в связи с определёнными людьми, - по которым можно будет опознать меня как именно меня, а не как безымянную и бескоординатную точку? Мне легко (и с годами, кажется, всё легче и легче) представить себе и то, что эта точка исчезнет однажды совершенно бесследно, как исчезает же она во сне без сновидений или под наркозом.
Ситуативно-антропологическое: О не(до)воплотившемся
Люди делятся, помимо всего прочего, - по преимущественному распределению внимания - на более внимательных к тому, что осуществилось, и более внимательных к несостоявшемуся. К недовоплотившимся аспектам бытия. Так сказать. Эти последние - как раз та порода людей, которые принципиально не умеют жить «здесь и сейчас» и вечно внутри себя вертятся в разные стороны, не включаясь в непосредственно данное и не вполне замечая его. Меня и в себе это свойство очень мучило в молодости; потом, понявши, что от природного душевного устройства в общем никуда не денешься, смирилась, а вот теперь додумалась, что, пожалуй, этот душевный тип имеет такую же оправданность (и свои культурные функции), как и тип живущих здесь-и-сейчас. Ведь недо-воплотившееся (и ушедшее, и возможное - предполагаемое) нуждаются во внимании ничуть не меньше состоявшегося. А может быть, ещё и в большем, ведь оно же не состоялось! Оно образует область подтекстов и резервных возможностей бытия - и нуждается поэтому в своих «выявителях» и «культиваторах».
* Эта публикация - продолжение «Дикоросли», опубликованной в Mixtura verborum' 2015 (см.: Mixtura verborum' 2015: образы настоящего. Самара : Самар. гуманит. акад., 2016. С. 142-168).
© О. А. Балла-Гертман
Mixtura verborum'2017: человек и время. Философский ежегодник / Под общ.ред. С.А. Лишаева. - Самара: Самарская гуманитарная академия, 2017. = http://www.phil63.ru/dikorosl2
Начало: https://gertman.livejournal.com/238608.html
О (трудовой) этике избытка
Пожалуй, только теперь начинаю приходить к пониманию того, что в работу не следует уходить целиком и без остатка. Всю молодость меня промучило чувство как раз обратное: стыд за то, что не ухожу без остатка, что не истрачиваю себя в делаемом совсем. То есть, помимо (очевидных - и, разумеется, отнюдь не всегда выполняемых, но сейчас не об этом) требований качества - у меня было ещё жёсткое, не лишённое утопичности, но оттого не менее настоятельное требование количества: в работу, согласно этому требованию, следовало вкладывать всё живое - всё живое тогда только и получало смысл, когда приобретало хоть какое-то отношение к работе. Поэтому, разумеется, в качестве полноценной работы воспринималась и принималась только такая, которая требует личностного включения и максимальной соотнесённости с личными смыслами (именно поэтому удрала я в конце концов, при первой возможности, из судебной экспертизы, которой посвятила семь нетривиальных лет и которой мне, вне всякого сомнения, есть за что быть очень благодарной: сколько бы она ни требовала напряжения, усилий, дисциплины, внимания - всё равно слишком большие пласты личности она оставляла невостребованной).
Вдруг сообразила, что двигало да и продолжает двигать мной при делании собственной биографии, во всяком случае в аспекте профессиональных занятий. Нужно было (и остаётся, собственно) не только то, чтобы каждое дело зачерпывало как можно больше слоёв моей драгоценной личности (чтобы, значит, ничто по возможности даром не пропадало - своеобразная разновидность скупердяйства, скопидомства). Мне было и остаётся важным ещё и то, чтобы все мои занятия укладывались в некоторый связный сюжет, крепились бы вокруг некоторого общего стержня. И то, и другое запросто может быть неявным, главное, чтобы они чувствовались - ну и хотя бы теоретически могли бы быть однажды выявлены. Это, прежде всего, а пожалуй, что и исключительно, вопрос внутренней эстетики.
Так вот, теперь - именно тогда, когда я занимаюсь работой, востребующей изрядное количество душевных пластов и надеюсь заниматься ей и дальше - мне становится наконец ясным, что работа ни за что не должна выедать человека без остатка, до черноты, до камней (то, чего так страстно хотелось в молодости!). В интересах этой же самой работы (о других интересах мы сейчас просто не говорим, хотя бы потому, что они гораздо очевиднее) - очень важно, чтобы в жизни всегда оставался большой, сочный и нерационализируемый, внерабочий избыток, не лезущий ни в какие рамки. Чем больше его будет, тем глубже будут у работы корни и тем жирнее - питающая её почва. Тем больше у неё (и, стало быть, у меня, которая ею занимается - всё-таки не мыслить себя производной от работы пока не получается - хотя интересно будет научиться и этому) окажется надежд на нетривиальность и рост.
Из заметок о навязчивом
Всякое дело ценно, помимо своего прямого назначения, ещё и теми побочными непредвиденными смысловыми отростками, которые способно породить; расширением периферии взгляда, области бокового зрения. И биографическую, и даже, если угодно, культурную ценность всякого дела я бы измеряла количеством таких отростков. «Идеальное» дело выглядит, в свете этого, как эдакий «пучок» смысловых отростков, расходящихся из него во все стороны.
***
Всякая работа - это малая демиургия: образование порядка из пред-порядкового (не скажу, что из хаотичного - всё-таки порядковые структуры есть и там) материала. Это простейший опыт порядкообразования.
***
Совсем коротко: любая работа - это повод быть.
На естественно напрашивающийся вопрос: а что, тебе нужен повод, чтобы быть? - отвечу: конечно, нужен - человек ведь не всегда есть в полной мере, даже - очень редко в полной мере, этим он и отличается от прочих тварей. Работа выводит нас из потенциальности в актуальность.
О всеинструментальности
Я вообще подозреваю, что работа (особенно, если она ещё и умственная; хотя к физической это тоже относится, но мы с нею знакомы не так основательно) существует - или может быть использована - для воспитания ума, для шлифовки внимания, вообще, для культивирования в себе тех или иных сторон и способностей. Честное слово, всякая. Даже какое-нибудь тупое перекладывание предметов с места на место.
Но если вдуматься, это же относится ко всему вообще: ко всему, чем приходится заниматься, ко всему, что приходится претерпевать. Всё способно быть инструментом для самоформирования, самоуточнения, самошлифовки.
К персональной антропологии
Вот какая ещё есть примета смены периодов жизни: по смене доминирующего внутреннего собеседника.
Об узнавании своего
Своё, точнее, адресованное к проживанию, узнаётся не головой и даже не «интуицией» - оно узнаётся почти-телесным внутренним движением, чётко ощутимым особым туповатым уколом в сердце: откуда-то изнутри-и-снизу, - вверх наискосок. И этот укол происходит прежде, чем успеваешь что бы то ни было сообразить.
***
А ещё «своё» (разумею всяческие смысловые образования; от личностей и текстов до, скажем, городов) опознаётся по признаку неисчерпаемости, которую мы в этом для себя чувствуем. В том, что для нас «чужое», мы с высокой вероятностью начинаем довольно скоро биться о стенки: не потому, чтобы там не было неисчерпаемости и смыслового потенциала, но потому, что не всякий во всяком их видит (кроме разве что, может быть, совсем уж универсальных и внутренне гибких личностей, о которых, увы, не имею что сказать, затем, что к ним не принадлежу).
О механизмах «своего»
О том, каковы могут быть, по моему предположению, порождающие механизмы чувства «своего», которое нам - необъяснимым, как водится, и довербальным образом - случается испытывать в связи с некоторыми людьми, - подумалось мне вот что.
Природа такого совпадения для меня, конечно, таинственна, но некоторые простые предположения есть. Думается, такие вещи возникают на пересечении, схождении в одной точке нескольких «причинных потоков»: тут должно быть совпадение - скорее «согласованность» - и темпераментов обоих участников ситуации (как «величины» психосоматической; то есть я очень верю в то, что тут есть и какой-то телесный компонент, неза-висимо от половой принадлежности участников и их сексуальной ориентации, потому что, слава Богу, далеко не всё телесное - в том числе очень властное - сексуально), и социокультурного опыта, причём, может быть, даже очень локального. Весьма вероятно, что каким-то своим корневым отростком чувство «своего» восходит к первоначальному детскому опыту, очень раннему, в ходе приобретения которого что-то (хоть особен-ности интонации или, допустим, запах) было нами воспринято как неотъемлемая часть «своего», «защищающего», «радостного», «нам адресованного». Впрочем, я готова допустить и ещё какие-то источники; тут надо думать.
К числу механизмов, образующих чувство «своего», должно принадлежать ещё соответствие - ну или чувство соответствия, пусть иллюзорное, в данном случае это неважно - человека или явления некоторым нашим потребностям: базовым ли, стадиальным ли - относящимся к некоторому этапу личного становления - или попросту даже ситуативным, сиюминутным. Скажем, если нам сейчас не хватает чувства защищённости, с высокой вероятностью «своим» почувствуется тот, о ком покажется, что он способен нам это чувство дать - мы просто окажемся к такому человеку более восприимчивы. Таким образом, грубо говоря, чувство «своего» (или ещё, в моей персональной терминологии, «адресованности») даёт то, что обостряет в нас восприимчивость к определённому человеку или явлению.
О смыслах письма
(то есть писания как процесса)
Пришло в голову, что письмо - это продолжение чтения «другими средствами», притом продолжение усиленное: не затем (в первую очередь) стоит писать, чтобы сообщить что-то городу и миру, особенно при том, что понаписано уже слишком много всего, но затем, чтобы лучше усвоить читаемое (в общем-то и проживаемое; но у меня, библиофага, есть стойкое чувство, что проживание мира и есть его прочитывание), чтобы собрать его в себе в цельность, нащупать в себе центр, вокруг которого оно может быть структурировано и пронизано общим смыслом. Самое важное тут то, что о собственно прочитанном - и из него - в наших писаниях при этом может не быть решительно ни единого слова: оно присутствует в нас при этом неявно, определяя темы и угол зрения на них.
В общем, конечно же, типичная аутопластика (изменение себя) и, в конечном счёте, старый добрый аутопойесис (самоделание, изготовление себя). Нечто подобное я уже относила к писанию книг - но, думаю, это относится и вообще ко всякому писанию, просто в случае книг «структурная принудительность» сильнее.
А всякие культурные и, страшно подумать, общезначимые смыслы - это побочный продукт.
Но сложное понятней им
Подумалось о том, что если обычно людям приходится учить себя сложности, двигаясь в развитии восприятия от простого к сложному, то мне приходится проделывать с собой обратную операцию: учить себя простому, настраивать на него внутреннюю оптику. При этом сообразилось, в чём отличие - в таком контексте - «простого» от «сложного»: взгляд, воспринимающий «простое», настроен, прежде всего, на крупные цельности, на объединяющие их «генеральные» черты - без избыточного отвлечения на детали; «сложноориентированный» же взгляд воспринимает явление в его дроблении на мелкие аспекты. То есть это - вопрос восприимчивости к целому и крупному.
Из полуприснившегося: о смыслообразовании
Утром полуприснилось, полуподумалось: «В сущности, всё, чем мы здесь [имелось в виду - в жизни] занимаемся - это плетение смысловых линий». В полусне это было очень ясно: существование человека само по себе - смысловая работа, установление, образование и проработка связей и соотношений между более-менее заданными элементами; всё, что мы находим, приходя в мир - это материал для смыслообразования. В этом отношении, подумалось тогда же, нет «первичного» и «вто-ричного» смыслового продукта: в любом случае происходит перераспределение связей, в любом случае есть шанс переустановить их некоторым неожиданным и плодотворным образом. Почему-то воспринялось это как очень утешающее.
О ценностях
Думала и о том, что главный (до, иной раз, единственности) орган удовольствия почти любого рода - голова со вложенными в неё представлениями. По крайней мере, у людей некоторого типа, к которому явно принадлежу: никакое удовольствие для меня не может быть достаточно полным, если не укладывается в некую смысловую программу. Хотя бы и сформулированную задним числом - главное, чтобы была. Чтобы за всяким действием просвечивал так или иначе понимаемый Большой Проект.
Но ведь никогда, на самом-то деле, не были для меня интеллектуальные ценности ни приоритетны, ни тем более исключительны. Хотя на каждом шагу много лет именно так и казалось, в том числе и мне самой. Они и сейчас не таковы, хотя и по сию минуту так кажется. А ценней всего для меня всегда была подробная, сочная, крупная и яркая жизнь - да ещё такая, в которой подробность и яркость сочетались бы с цельностью. Витальные, витальные ценности были всегда для меня первейшими и главными.
Просто волею судеб, которую (-ые) можно обсуждать, а можно и не обсуждать, - в конце концов, это всего лишь биографические частности, - именно «умственное», даже умозрительное стало для меня (ну или показалось - какая разница?) самым адекватным средством к тому, чтобы достичь витальной интенсивности, ощутить и воплотить витальную силу бытия. Путём к этой силе бытия неминуемо окольным, который никогда не переставал чувство-ваться как окольный, даже когда головой понимался не так. Скорее всего, просто потому, что все остальные средства не очень давались. Да и по сей день не очень даются. Но интенсивность всё равно нужна.
***
При всём при этом жизнь для меня всегда была и остаётся тогда только по-настоящему интенсивной, тогда только есть в ней для меня настоящая витальность и действительно крупная, сочная чувственность - когда она интеллектуальна и пронизана рефлексией. Без рефлексии, без умственного конструирования, выстраивания контекстов, подтекстов и надтекстов - никуда, они - важнейший интенсификатор. Да, средство - но из первостепенных и едва ли не самое первостепенное. Без этого, как без воздуха - в любой самой яркой чувственности - задохнёшься. Этого должно быть много.
(Поэтому мне трудно, попросту - «никак» с людьми, в которых интеллектуальных ну не то чтобы вовсе нет - наверно, в каждом сколько-то да есть - но в которых это не оказывается на одном из первых мест. Я не нахожу, за что в них зацепиться для выстраивания контакта, даже когда сто раз понимаю, что они хорошие люди. И, напротив, с людьми, в которых это - особенно ежели в интонациях, сопоставимых с моими - есть, - очень осмысленно бывает даже заниматься какой-нибудь фигнёй, далёкой от всяких умственных усилий: потому что рефлективный «подслой» сказывается и в фигне и очень повышает её качество.)
Собирание мира: О смыслах (не только) странствий
Это - собирание мира; наделение его, прежде безразличных к тебе, участков - личным смыслом. Передвигаю-щийся по свету человек работает магнитом, собирающим вокруг себя те разрозненные элементы мира, которые способны к нему притягиваться. Нанизывает их на стержень некоторого единого, хотя бы и неявного сюжета, приноравливает эти элементы друг к другу внутри неявного же, становящегося целого. В общем, это опыт «неявного единства» и нащупывание «магистрального сюжета» - хотя бы собственных взаимоотношений с миром. Аутопойетическое, конечно, занятие - но всё-таки мнится мне, что, изготавливая при этом себя, мы одновременно изготавливаем и нечто большее, чем мы сами, и способное пригодиться помимо нас. Меня, то есть, не отпускает чувство, что всякий субъективный, единственный смысл, изготовленный нами для личного пользования, непременно способен пригодиться хоть кому-то ещё. В этом, кстати, смысл литературы - широко понятой, с включением в неё даже и всяких подённых записей.
***
Вообще, качество всякого элемента жизни, всякой её ситуации (качество, то есть, того, как всё это проживается и чувствуется - по крайней мере, мной) определяется, кажется, чувством того, какое место он(а) может занимать в некотором Большом Целом (опять-таки неважно, как именно оно определяется и даже насколько в нём отдаётся себе отчёт: главное, чтобы оно чувствовалось). И это имеет прямое отношение к его/её смыслу: смыслообразование и есть образование таких связей, вращивание новослучившегося предмета в систему уже имеющихся связей и выращивание ради него новых.
***
Вот, наконец мне ясно, что такое «биография»: собирание разных элементов в единственную цельность, способную иметь значение и за пределами самой себя.
К изготовлению реальности
Совсем на грани засыпания подумалось (скорее уж почувствовалось) что-то невнятное, но очень - на уровне переживания - убедительное о самоценности сложного словесного описания так называемой реальности. Что-то вроде того, что сама реальность - вещь, как известно, конструируемая - становится богаче и жизнеспособнее от вращивания в неё сложноустроенного словесного слоя, это добавляет ей мускулов, протканных густой сетью кровеносных сосудов, насыщенных кислородом и движением. Не говоря уж о нас самих, которых внутренне прошлифовывает сложность, оттачивая нам наши внутренние мелкие детали.
О возрастах и бессмертии
Иногда кажется, что молодость (равно и старость, и зрелость, и детство) - это некая самостоятельная сила в нас, вполне цельная, лишь с известной долей условности разложимая на элементы - которая в нас действует, формируя (даже - вынуждая к существованию) наши побуждения, влечения, тревоги, выборы; она возникает, набирает мощь, властвует - и потом так же в свой срок идёт на спад, а в это время внутри её, взаимодействуя с этими самыми её труднорасцепимыми элементами, перегруппируя их по-своему, зарождается новая, следующая сила, которая в свою очередь будет властвовать нами как внутренняя данность и с которой как с таковой придётся считаться. Это она, она поднимает «валяющиеся на дороге» смыслы и задаёт им направление движения и характер соединений друг с другом.
Думается, это связано даже не с социальным возрастом (который - история отдельная и весьма сложная, я бы сказала даже, «мозаичная»), а с самым «простым» (в той мере, в какой в человеке вообще что-то способно быть простым) - с биологическим. Весь этот гормональный фон очень явно влияет на динамику смыслов, не то чтобы лишая её самостоятельности, но очень во многом задавая ей направление - и задачки той, явно неизменной, «точки самонаблюдения» или «самосознания», у которой отчётливо нет (наблюдено ещё в раннем детстве!) ни пола, ни возраста, ни социальных и прочих принадлежностей и координат, всё это внешне по отношению к ней и она отделяет себя от этого легко - и которая стоит над всей этой динамикой в качестве неподвижной звезды и собирает её в цельность.
Кстати, как ни смешно, это - одна из причин, по которой я не могу представить себе бессмертие души: не получается вообразить, что будет задавать нам там динамику смыслов, и будет ли там вообще динамика смыслов (задаваемая всегда, как мнится, некоторой неполнотой, неокончательностью, несовершенством, если угодно - как естественным состоянием «земной» личности), и в какой мере вообще возможна личность (а с нею - и самоидентичность) без соматического (и включённого в него биографического; биографическое - это почти чистая соматика!), много чего определяющего компонента. (Штука в том, что все эти - биографически и соматически приобретаемые - «интонации и углы душевного наклона к плоскости жизни» мнятся отнюдь не преходящими, поверхностными чертами личности, но её несущими, формо-образующими конструкциями).
Единственное бессмертие, которое я могу себе представить - это бессмертие (некоторую устойчивость и воспроизводимость) этой самой «точки самосознания» (легко могу вообразить, как она, «смотрящая» сию минуту из меня, так же точно будет смотреть из кого бы то ни было другого (в сущности, не то же ли - не сопоставимое ли нечто - происходит при чтении художественной литературы, когда мы как бы «выселяемся» из своего тела и смотрим «наружу» из чужих душевных оболочек и обстоятельств?) Так в детстве меня мучило - а теперь не мучает лишь потому, что научается же человек с возрастом защищаться и смягчать острое, чтобы не ранило! - почему я - это только я, почему я не могу, даже если очень-очень захочу, смотреть так же, как из себя - из кого бы то ни было другого? Подозреваю, то был как раз «дискурс» той самой «точки самосознания». Как ни смешно, и это помнится в жёсткой, неразъемлемой сцепке с биографическими обстоятельствами: чётко помню место в нашем дворе, где я впервые застала себя за таким чувством - эта мысль во мне очень связана с «пластикой» этого пространства - да и с «органолептическими» свойствами того времени и, появляясь, воспроизводит их формы: то был ранний, тонкий, ясный апрель, думается, 1969-го или 1970-го года (скорее 1970-го), - схватило оно меня напротив нашего корпуса, около решётки детского сада, недалеко от угла, и несёт в себе с тех пор холодный, острый, ветреный воздух апрельского вечера; как ни смешно, я помню даже синее пальто «с кошкой», которое на мне тогда было.
Так вот, я решительно не могу себе представить, где в этой точке - явно бесструктурной, без внутренних пространств, без места для накопления опыта, совершенно цельной и «точечной» - будет место хоть какой-то самоидентичности, памяти о пережитых структурах жизни: хоть об имени, хоть о чувствах, хоть о языках, на которых для меня звучали смыслы, хоть о синем пальто с кошкой, хоть об эмоциональных изгибах, вмятинах, вдавлинах, вытянутостях, возникших в связи с определёнными людьми, - по которым можно будет опознать меня как именно меня, а не как безымянную и бескоординатную точку? Мне легко (и с годами, кажется, всё легче и легче) представить себе и то, что эта точка исчезнет однажды совершенно бесследно, как исчезает же она во сне без сновидений или под наркозом.
Ситуативно-антропологическое: О не(до)воплотившемся
Люди делятся, помимо всего прочего, - по преимущественному распределению внимания - на более внимательных к тому, что осуществилось, и более внимательных к несостоявшемуся. К недовоплотившимся аспектам бытия. Так сказать. Эти последние - как раз та порода людей, которые принципиально не умеют жить «здесь и сейчас» и вечно внутри себя вертятся в разные стороны, не включаясь в непосредственно данное и не вполне замечая его. Меня и в себе это свойство очень мучило в молодости; потом, понявши, что от природного душевного устройства в общем никуда не денешься, смирилась, а вот теперь додумалась, что, пожалуй, этот душевный тип имеет такую же оправданность (и свои культурные функции), как и тип живущих здесь-и-сейчас. Ведь недо-воплотившееся (и ушедшее, и возможное - предполагаемое) нуждаются во внимании ничуть не меньше состоявшегося. А может быть, ещё и в большем, ведь оно же не состоялось! Оно образует область подтекстов и резервных возможностей бытия - и нуждается поэтому в своих «выявителях» и «культиваторах».
* Эта публикация - продолжение «Дикоросли», опубликованной в Mixtura verborum' 2015 (см.: Mixtura verborum' 2015: образы настоящего. Самара : Самар. гуманит. акад., 2016. С. 142-168).