Дикоросль-7: часть 1
Дикоросль*
© О. А. Балла-Гертман
Mixtura verborum'2017: человек и время. Философский ежегодник / Под общ.ред. С.А. Лишаева. - Самара: Самарская гуманитарная академия, 2017. = http://www.phil63.ru/dikorosl2
Работа и я: техники души
Придумала средство борьбы с собственной склонностью отвлекаться: поставить эту склонность себе на службу. Я уж и оправдание ей придумала, не в силах избавиться (как только начнёшь делать что-то одно, требующее внимания - моментально начинаешь и вертеться внутренне во все стороны: сама необходимость узости и концентрации автоматически вызывает потребность в разнообразии и разбросанности. То есть достаточно одной только постановки задачи, чтобы вызвать энергичное внутреннее сопротивление). Оправдала я её тем, что разбросанность-де способствует расширению ассоциативного поля и вследствие того - более объёмному, а значит, предположительно, и более нетривиальному - взгляду на предмет работы. Но чтобы эта склонность не разваливала дела, пришлось изобрести вот что: делать два дела одновременно (в моём случае речь практически всегда идёт о писании и/или редактировании двух разных текстов; и лучше поэтому, чтобы это были разнотипные действия: один текст пишем, другой - редактируем). Как только надоедает одно дело и хочется от него отвлечься - переключаемся на другое.
(Внутренняя формулировка при этом такая: всякой работе нужен противовес - для устойчивости.)
И когда такой режим работы как следует измотает - вот тогда начинаешь фиксироваться на чём-то одном с удовольствием и отдохновением. Предположительно, правда. До такой измотанности я ещё не доработалась.
(Не говоря уж о том, что человек, работая, отвлекается по «внутренне-эстетическим» причинам: для объёмности чувства жизни, которое заведомо - хотя бы уже чисто количественно - более полноценно, чем линейное и плоское.)
О матрицах реальности
Молодость (я долго думала, что только детство; но всё больше чувствуется, что и молодость вместе с ним тоже - до 25-ти лет точно. С тем, что после, я пока не вполне разобралась - наверно, оно ещё не вполне от меня отодвинулось) нужна затем, чтобы сформировать в нас «базовые», исходные матрицы реальности, на которые мы потом будем накладывать - упорядочивая его - весь последующий опыт. Они, так сказать, - условие его внятности, членораздельности. Причём, кажется, это - матрицы скорее чувственные, образные, пластические , чем смысловые. Природа их досмысловая: они задают направление и конфигурацию внутренних движений. Определяют их «пластику». Скажем, если брать примеры из персонального опыта - хотя, скорее всего, это никому, кроме меня, не будет понятно, но никакие другие примеры тут, пожалуй, и не возможны: угол Ленинского проспекта и улицы Академика Петровского в апреле 1987-го, солнце ясного, жёсткого, пыльного дня, моё движение в сторону метро «Октябрьская» - всё это вместе, в нерасцепимом комке - для меня очевидная матрица одиночества и некоторой наивно-оптимистически настроенной, не без элементов поверхностного авантюризма, самостоятельности. Любой внутренний шаг в сторону такой позиции неизбежно будет воспроизводить изгибы поворота с Петровского на Ленинский и поёживаться на апрельском ветру.
А вот и признак того, что некоторый период жизни (в данном случае - та же молодость) - кончился: мы вдруг начинаем видеть его в целом. До каких-то пор - пока мы внутри - он рассыпается на детали, которые, кажется, могут быть - опять же пока мы внутри - скомпонованы различным образом. В тот момент, когда все эти детали закрепляются на своих местах, можно считать, что этот период жизни - кончился. Превратился в «матрицу», если угодно. И теперь пребудет с нами - в готовом виде - всегда.
Оправдание необязательного
Обязательное замыкает нас каждого в своём коконе, необязательное же наводит мосты между разными островками бытия и выращивает между ними неожиданные и неочевидные связи. Необязательное - это работа Целого.
И оправдание оправдания
Меня очень издавна (со школьных времён - точно) сопровождает чувство неудачности, неправильности моей жизни и того, как я ей распорядилась и распоряжаюсь. Я чувствую свою жизнь - вместе с самой собой - как сыроватый материал, который нуждается ещё в некотором преображающем, осмысливающем усилии, во встраивании его в некоторые достойные задачи. Это я про себя и называю «оправданием»: выявление, а то и выращивание смысла того, в чём изначально мне смысла не чувствуется или чувствуется его недостаточно.
Поняла, наконец, собственное пристрастие к «оправданию» как типу смыслового действия: оправдание чего бы то ни было - это увязывание его в единую смысловую структуру с непременным, кажется, выявлением в ней «доминанты», центрального стержня, который всё держит и определяет.
Прослеживание связей всех элементов структуры с этим центральным стержнем - и выявление тем самым их обоснованности, укоренённости, необходимости и есть оправдание.
Ещё о матрицах реальности
(скорее уж, о матрицах опыта, пожалуй)
Раздумывая над этими матрицами, обозвала я их устойчивой совокупностью стимулов с закреплённым значением. Могу перечислить, что входит (среди многого прочего; туда много чего входит) в состав, например, моей персональной матрицы молодости - молодые внутренние движения послушно воспроизводятся, подталкиваемые каким-нибудь из этих стимулов и особенно - если несколькими сразу: туда, несомненно входят центральноевропейские города (Прага и Будапешт - все целиком, но каждый из них со своими значениями; но и вообще все города, видимые где-то, скажем, на фотографиях и хоть чем-то на них похожие - самим своим прикосновением к моему восприятию они запускают во мне целую программу щенячьей незащищённости, острой - ранящей! - свежести раннего бытия, потерянности - и почти бессмысленной, почти физиологической жажды роста-во-все-стороны, тем более отчаянной, что почти совершенно слепой. Зрячесть стала прорезаться позже, и этому стали соответствовать совсем другие звуки). Туда явно входит и чешский язык - который я воспринимаю как язык шершаво-отстраняюще-прохладный, с ментоловым привкусом (на этом языке для меня не может, кажется, быть ни рассуждений о глубоком и серьёзном, ни признаний в любви - просто потому, что их на нём и не случилось; но на него неизменно отзываются смыслы и обертона подростковой колючей ироничности, угловатого отчуждения - и такого одиночества, - мелкого, неинтересного в общем одиночества, которого на других языках не бывало), и запах пражского метро, совершенно отличный (и по смыслам тоже!) от запахов метро московского.
О внутренних собеседниках
Собеседник, хотя бы и воображаемый, нужен нам для создания внутренней интенсивности; для направленности речи и сопутствующего ей отбора элементов, из которых эта речь создаётся - для противостояния хаосу и аморфности. Собеседник - независимо от того, отвечает он нам что-нибудь или нет (и даже, наверное, от того, слышит ли он нас - достаточно, чтобы мы к нему обращались) - самим своим присутствием тематизирует нас - направляет вдоль некоторых тем и отбирает «под них» смысловой (да и несмысловой, пожалуй что) материал; в некотором смысле - выволакивает из небытия, из потенциальности. Он нужен, чтобы быть.
О написании книг
Смешно, но только теперь, кажется, додумалась, зачем это могло бы быть «надо» - мне, если бы взялась. (Вряд ли возьмусь - «внутренняя эстетика» не та, не говоря уже о не-владении в достаточном объёме и адекватном жанре ни одной из подходящих для такого действия тем [нет, вру. По меньшей мере две темы у меня есть. Но достаточного владения ими нет и вряд ли случится], - просто поняла, зачем это может быть надо.) Довольно независимо от того, что книг понаписано и издано в избытке, и груды их пылятся, гниют и идут под нож, так и не будучи ни прочитаны, ни даже взяты в руки, - сам процесс написания чего-то такого, большого, единого, с чёткой внутренней архитектурой собирает воедино разрозненный душевный материал, систематизирует опыт и, пожалуй что, даже преобразует его в некоторое новое качество. В общем, это, прежде всего, вопрос «самоделания», внутренней «ойкономии» - такой организации своего душевного и смыслового хозяйства, чтобы в некотором смысле «ничего не пропадало». Это очень соблазнительно само по себе.
Вообще, когда пишешь что-нибудь более-менее собственное да при том оно у тебя ещё и получается - в ходе этого процесса хоть немного да рождаешься заново.
Причём, странным образом, это практически никак (ну или почти-почти никак; мне-то кажется, что просто никак, но могу заблуждаться) не связано с тем, что именно пишешь. Здесь главное - в самом процессе, в порождаемой им внутренней динамике.
О символическом наследстве
Озверев от работы и от вербального - в тоске по невербальности и пространствам - врылась в любимом ЖЖ-сообществе «russiantowns» в фотографии русского Севера: Тотьма, Кологрив, Шарья, Николо-Полома.
Сама себе удивляюсь, насколько это всё моё, «родное», насколько в это хочется вживаться и всматриваться. Не потому, что «красиво», - совсем не из нужного лексикона слово, какое там красиво: грязь, разруха, бедность, медленность, тишина, вечная осень, снулая пасмурность, сумерки, даже когда весна и солнце, - какое-то горькое и знобкое сиротство в бытии, жизнь в полудрёме, почти без сновидений даже. И тем не менее во всём этом есть некое болезненно-точное попадание: всё, что сказано косным (да притом тончайшим и древним) языком этих пространств - сказано и про меня. Мне должно быть за это стыдно, больно и трудно. Я должна этим перемучиться. Но у моего умиротворения и спокойствия - тоже это лицо. Во всём этом есть просто что-то очень универсальное для меня. Мнится, основа бытия - именно моего - она какая-то вот такая. Осыпающиеся листья этой вечной осени падают прямо мне на голову.
Никакого генетического отношения ко мне русский Север не имеет. Здесь дело, должно быть, в культурном коде, в символическом наследстве, которое обязывает ничуть не меньше, чем наследство, так сказать, предметное и кровное (да и те, как подумаешь, символичны ничуть не меньше).
К оправданиям
Кому как, а мне моя хроническая виноватость, помимо (и уж не прежде ли?) всего прочего, обостряет внимание к миру, перед которым я виновата: в порядке искупления этой вины. Этим вниманием, напряжённой вытянутостью по направлению к миру (к определённым его участкам) я как бы отчасти отрабатываю, - заведомо-неполно компенсирую то, что я ему недодала.
Вообще, виноватость в моём случае - повод и стимул для повышенного приложения усилий. (В качестве универсального средства рекомендовать не рискну: здесь основное дело в персональной сензитивности.)
***
Заодно в связи с этим придумалось мне и оправдание долга, его принуждающего воздействия на наше кустистое и пышное смыслопорождающее и практикообразующее естество. То есть того, почему мне кажется более осмысленным и конструктивным делать что бы то ни было именно в рамках работы (то есть - деятельности, связанной с внешними обязательствами - и с тем, что им неизбежно сопутствует: напряжением, ограничениями, чувством тревоги и вины), а не вольного «хобби». Потому, что именно работа с её внешним принуждением оказывает на нас (ну, на меня, да) принудительно-собирающее воздействие, не даёт - даже когда нам очень-очень хочется - разлетаться, разбрасываться, попусту, неплодотворно транжирить энергию. Работа тем и хороша, что её принуждающая (и оформляющая, скрепляющая - не дающая пропасть) сила сильнее - то есть значительнее - наших персональных и сиюминутных желаний.
Вообще, в том, что даётся без напряжений, ограничения, чувства тревоги и вины, в том, что не идёт в той или иной мере поперёк естества, не мучает хоть сколько-то, не отрицает меня в той или иной степени, не требует самопреодоления - мне так и мнится что-то неподлинное, легковесное. Это один из моих базовых предрассудков, если угодно. Зато наличие всех этих компонентов в составе чего бы то ни было - весомый аргумент в его пользу. Конечно, этот компонент не должен быть слишком большим, но он непременно должен присутствовать, - так сопротивление материала и земное тяготение - верные свидетельства того, что мы имеем дело с чем-то реальным, а не с воздушными замками.
К персональным суевериям
Страшно боюсь, когда что-то начинает получаться: это мнится верным признаком того, что что-нибудь - и не факт, что связанное именно с тем, что получается - испортится в самое ближайшее время. Тревожиться начинаю прямо автоматически. В этом смысле состояние «медленно и неправильно», состояние текущего дряблого и дребезжащего недовольства собой и собственной жизнью - мнится защищающим: в нём всё ровно и мелко неправильно, без крупных катастроф. Мелкими неудачами и недовольствами от катастроф как бы откупаешься.
Вообще, честно сказать, боюсь радоваться (понятно, что это значительная степень внутренней несвободы, но, как говорил ослик Иа-Иа, - «констатирую факт»): мнится, будто радость - поверхностна, будто таким образом я окажусь слепой к каким-то аспектам происходящего, чего-то не замечу, - а оно мне, как водится, за это и отомстит. В этом смысле «нормально» состояние некоторой постоянной внутренней встревоженности, насторожённости (повторяю, это не позиция, это скорее исходное чувство, с которым можно, как со всякой данностью, что-то делать).
(Во-первых, я не жалуюсь, а «констатирую факт», во-вторых, я не чувствую такой способ восприятия мира ни тупиковым, ни ущербным. Это разновидность душевного зрения, совершенно полноценная в своём роде, «забирающая» мир и жизнь с тех сторон, с каких, высоковероятно, предпочитает их не рассматривать бодрый конструктивный оптимизм. Мы, меланхолики, посланы в мир для противовеса оптимистически-конструктивным точкам зрения. А то эти оптимисты без нас тут, пожалуй, наконструируют! Они уж и так…)
И о счастии
И при всём при этом, в сотый, в тысячный раз повторяю себе, повторяю, пока не усвою: надо уметь и надо отваживаться быть счастливой. Счастье - одно из важнейших задач человека на земле, может быть, оно-то - и есть единственная, главная задача, а все остальные задачи - его, так сказать, спецификации. Это вот почему и вот при каком понимании счастья: оно - благодарная полнота жизни. Интенсивно-благодарная, внимательная и постоянная, глубоко-горящая. Такое, в свете которого каждая деталь имеет ценность - именно сама по себе, светится изнутри этой ценностью - и одновременно, тем же самым связана со всеми деталями в органичную цельность. Все прочие исполнения прочих задач (да, иной раз и самоуничтожение - это совсем-совсем в пределе - но это банально) должны бы быть проживанием этой благодарности и средством её, рискну сказать, добиться. Несчастливый малодушен. Счастье требует большой, большой внутренней свободы и силы - способной, среди прочего, отстранять от нас то, что нас от этого счастья-полноты уводит или удерживает. Это в своём роде бросание себя в мир как-в-омут-головой, фундаментом чего может быть только очень большое и глубокое доверие. Счастье - это жизнь в полный рост, при полном отдании себе отчёта во всём тяжелом и страшном, что есть в жизни. И, конечно, отсутствие страха - но какое-то очень особенное, с полным признанием того, что страшное - страшно. Может быть, и слово «счастье» не очень удачное - очень уж заболтано и тянет за собой чересчур много не идущих к делу ассоциаций, - но более подходящего сейчас не нахожу, вот и принимаю это - именно за то, что в нём есть, более или менее осознаваемый, смысловой компонент «полноты жизни».
Отработать жизнь, да; но отработать её не унылым и скрипучим «потом и тоской», а радостно, пытаясь стать вровень (при всём осознании невозможности этого) огромному дару мира.
И о чувстве вины
Вообще же, однако, я думаю, что чувство собственной вины - средство настолько сильнодействующее, что его следовало бы применять в гомеопатических дозах.
Более того, будучи передозированным, оно просто перестаёт действовать. Оно «нормализуется». Попросту привыкаешь с ним жить как с эмоциональным фоном, который не только не мешает, но и становится необходимым, как и было сказано, для полноценного существования. Однако в таком случае оно и не выталкивает из вины, из вызвавшего её ложного положения - то есть не выполняет своего прямого, изначального и, по большому счёту, единственного назначения.
***
С другой стороны, подумалось: может быть, только стыд и вина - мои единственные возможности почувствовать - ну если и не прямо Бога, то, во всяком случае, Безусловное. (Как ни странно, даже страх - не в такой степени, по той, наверно, простой причине, что страх объединяет нас с животными.) Стыд и вина - единственно возможные формы Безусловного во мне, формы соприкосновения с безусловным.
Едва ли не всякое чувство значит больше того, что оно значит «впрямую», но уж эти - особенно.
Подумалось ещё: если человеку бывает стыдно и он чувствует себя виноватым - он ещё не вполне атеист, что бы сам про себя ни думал. Этим Безусловное окликает нас, это одни из самых властных Его голосов.
Стыд и вина - единственный болевой глаз почти-слепца, позволяющий (скорее, заставляющий) хоть как-то видеть Безусловное.
Догонять
…мир должен дразнить да в руки не даваться, чтобы мы тянулись за ним. О, не затем непременно, чтобы мы «росли», с этой иллюзией я тоже уже рассталась - то есть с той, что человек (вот реальный, эмпирический, а не «человек в принципе») непременно на всех своих участках способен «расти», то есть не просто изменяться, но ещё и увеличиваться. О нет, у всех у нас есть пределы, в которые мы скорее рано, чем поздно, упрёмся; но дело не в этом. Дело в том, что недосягаемость и ускользание мира сообщает нам внутреннюю динамику и неожиданность внутренних событий.
Попросту говоря, реальность затем и убегает от нас, чтобы мы её догоняли.
К оправданиям повседневности
…ведь на самом деле роль дороги - смиряющей и погружающей нас в себя, когда не можешь изменить маршрут, когда поглядываешь на меняющиеся пейзажи за окном, покачиваясь в себе, как в вагоне, - прекрасно выполняет так называемая повседневность - как устойчивая совокупность повторяющихся и, в общем-то, самовоспроизводящихся элементов, именуемая в просторечии ещё и «рутиной». (И это оправдание её, помимо всего прочего, да.)
Дома и Бездомья: Прояснение категорий
Дом и Бездомье как два экзистенциальных состояния необходимы друг другу и не могут быть друг без друга восприняты. Смысл Дома - успокоение. Дом - точка, стягивание, центростреми-тельность; Бездомье - пространства, растериванье, центробежность, хаотичность.
Разумеется, при этом совершенно не важно, где именно каждая из этих структур локализуется - каждая способна локализоваться абсолютно где угодно и, как правило, непременно, при любых условиях где-нибудь да локализуется. Структуры эти настолько, мнится, универсальны, что хочется их отнести к числу антропологических констант. Туда и отнесём.
Нюктофилия
Творец миров структурировал сутки и распределил по ним свет чрезвычайно мудро. День для того, чтобы жить взахлёб и во все стороны, вечер с ночью, когда жизнь отступает и свёртывается, для того, чтобы работать, то есть думать о прожитом и писать об этом. День - для набирания сырья, вечер и ночь - для его переработки. (Поэтому работать днём - несомненно значит упускать время: использовать его не по назначению. Ночью столько живого, дышащего, чувственного сырья не наберёшь ни за что! Ночь - время умозрительное. Днём надо шататься, впутываться в ситуации и выпутываться из них… - пихать, пихать себе жизнь во все карманы, сколько влезет, чем больше, тем лучше - потом разберёмся, для чего. Днём, чтобы не терять времени, надо его именно что вовсю и самым безжалостным образом транжирить. Скупость, сберегание каждой крупинки набранного и дрожь над ней наступят ночью.) А вот утром можно и поспать.
Не говоря уж о том, что самое прекрасное в наступлении вечера и темноты - то почти телесно ощущаемое движение, которым жизнь, при свете разлитая вовне - перемещается внутрь и концентрируется там вся, - огромная и самодостаточная. С простым астрономическим наступлением ночи человек стремительно вырастает.
Да и вообще, человек определённого психосоматического типа днём, сколько бы ни бодрствовал, как бы ни был активен - всё равно в некотором роде спит, его внутренние веки смежены. И только с наступлением темноты просыпается, открывается: превращается в один сплошной, большой и распахнутый, глаз.
СНОСКИ
* Эта публикация - продолжение «Дикоросли», опубликованной в Mixtura verborum' 2015 (см.: Mixtura verborum' 2015: образы настоящего. Самара : Самар. гуманит. акад., 2016. С. 142-168).
© О. А. Балла-Гертман
Mixtura verborum'2017: человек и время. Философский ежегодник / Под общ.ред. С.А. Лишаева. - Самара: Самарская гуманитарная академия, 2017. = http://www.phil63.ru/dikorosl2
Работа и я: техники души
Придумала средство борьбы с собственной склонностью отвлекаться: поставить эту склонность себе на службу. Я уж и оправдание ей придумала, не в силах избавиться (как только начнёшь делать что-то одно, требующее внимания - моментально начинаешь и вертеться внутренне во все стороны: сама необходимость узости и концентрации автоматически вызывает потребность в разнообразии и разбросанности. То есть достаточно одной только постановки задачи, чтобы вызвать энергичное внутреннее сопротивление). Оправдала я её тем, что разбросанность-де способствует расширению ассоциативного поля и вследствие того - более объёмному, а значит, предположительно, и более нетривиальному - взгляду на предмет работы. Но чтобы эта склонность не разваливала дела, пришлось изобрести вот что: делать два дела одновременно (в моём случае речь практически всегда идёт о писании и/или редактировании двух разных текстов; и лучше поэтому, чтобы это были разнотипные действия: один текст пишем, другой - редактируем). Как только надоедает одно дело и хочется от него отвлечься - переключаемся на другое.
(Внутренняя формулировка при этом такая: всякой работе нужен противовес - для устойчивости.)
И когда такой режим работы как следует измотает - вот тогда начинаешь фиксироваться на чём-то одном с удовольствием и отдохновением. Предположительно, правда. До такой измотанности я ещё не доработалась.
(Не говоря уж о том, что человек, работая, отвлекается по «внутренне-эстетическим» причинам: для объёмности чувства жизни, которое заведомо - хотя бы уже чисто количественно - более полноценно, чем линейное и плоское.)
О матрицах реальности
Молодость (я долго думала, что только детство; но всё больше чувствуется, что и молодость вместе с ним тоже - до 25-ти лет точно. С тем, что после, я пока не вполне разобралась - наверно, оно ещё не вполне от меня отодвинулось) нужна затем, чтобы сформировать в нас «базовые», исходные матрицы реальности, на которые мы потом будем накладывать - упорядочивая его - весь последующий опыт. Они, так сказать, - условие его внятности, членораздельности. Причём, кажется, это - матрицы скорее чувственные, образные, пластические , чем смысловые. Природа их досмысловая: они задают направление и конфигурацию внутренних движений. Определяют их «пластику». Скажем, если брать примеры из персонального опыта - хотя, скорее всего, это никому, кроме меня, не будет понятно, но никакие другие примеры тут, пожалуй, и не возможны: угол Ленинского проспекта и улицы Академика Петровского в апреле 1987-го, солнце ясного, жёсткого, пыльного дня, моё движение в сторону метро «Октябрьская» - всё это вместе, в нерасцепимом комке - для меня очевидная матрица одиночества и некоторой наивно-оптимистически настроенной, не без элементов поверхностного авантюризма, самостоятельности. Любой внутренний шаг в сторону такой позиции неизбежно будет воспроизводить изгибы поворота с Петровского на Ленинский и поёживаться на апрельском ветру.
А вот и признак того, что некоторый период жизни (в данном случае - та же молодость) - кончился: мы вдруг начинаем видеть его в целом. До каких-то пор - пока мы внутри - он рассыпается на детали, которые, кажется, могут быть - опять же пока мы внутри - скомпонованы различным образом. В тот момент, когда все эти детали закрепляются на своих местах, можно считать, что этот период жизни - кончился. Превратился в «матрицу», если угодно. И теперь пребудет с нами - в готовом виде - всегда.
Оправдание необязательного
Обязательное замыкает нас каждого в своём коконе, необязательное же наводит мосты между разными островками бытия и выращивает между ними неожиданные и неочевидные связи. Необязательное - это работа Целого.
И оправдание оправдания
Меня очень издавна (со школьных времён - точно) сопровождает чувство неудачности, неправильности моей жизни и того, как я ей распорядилась и распоряжаюсь. Я чувствую свою жизнь - вместе с самой собой - как сыроватый материал, который нуждается ещё в некотором преображающем, осмысливающем усилии, во встраивании его в некоторые достойные задачи. Это я про себя и называю «оправданием»: выявление, а то и выращивание смысла того, в чём изначально мне смысла не чувствуется или чувствуется его недостаточно.
Поняла, наконец, собственное пристрастие к «оправданию» как типу смыслового действия: оправдание чего бы то ни было - это увязывание его в единую смысловую структуру с непременным, кажется, выявлением в ней «доминанты», центрального стержня, который всё держит и определяет.
Прослеживание связей всех элементов структуры с этим центральным стержнем - и выявление тем самым их обоснованности, укоренённости, необходимости и есть оправдание.
Ещё о матрицах реальности
(скорее уж, о матрицах опыта, пожалуй)
Раздумывая над этими матрицами, обозвала я их устойчивой совокупностью стимулов с закреплённым значением. Могу перечислить, что входит (среди многого прочего; туда много чего входит) в состав, например, моей персональной матрицы молодости - молодые внутренние движения послушно воспроизводятся, подталкиваемые каким-нибудь из этих стимулов и особенно - если несколькими сразу: туда, несомненно входят центральноевропейские города (Прага и Будапешт - все целиком, но каждый из них со своими значениями; но и вообще все города, видимые где-то, скажем, на фотографиях и хоть чем-то на них похожие - самим своим прикосновением к моему восприятию они запускают во мне целую программу щенячьей незащищённости, острой - ранящей! - свежести раннего бытия, потерянности - и почти бессмысленной, почти физиологической жажды роста-во-все-стороны, тем более отчаянной, что почти совершенно слепой. Зрячесть стала прорезаться позже, и этому стали соответствовать совсем другие звуки). Туда явно входит и чешский язык - который я воспринимаю как язык шершаво-отстраняюще-прохладный, с ментоловым привкусом (на этом языке для меня не может, кажется, быть ни рассуждений о глубоком и серьёзном, ни признаний в любви - просто потому, что их на нём и не случилось; но на него неизменно отзываются смыслы и обертона подростковой колючей ироничности, угловатого отчуждения - и такого одиночества, - мелкого, неинтересного в общем одиночества, которого на других языках не бывало), и запах пражского метро, совершенно отличный (и по смыслам тоже!) от запахов метро московского.
О внутренних собеседниках
Собеседник, хотя бы и воображаемый, нужен нам для создания внутренней интенсивности; для направленности речи и сопутствующего ей отбора элементов, из которых эта речь создаётся - для противостояния хаосу и аморфности. Собеседник - независимо от того, отвечает он нам что-нибудь или нет (и даже, наверное, от того, слышит ли он нас - достаточно, чтобы мы к нему обращались) - самим своим присутствием тематизирует нас - направляет вдоль некоторых тем и отбирает «под них» смысловой (да и несмысловой, пожалуй что) материал; в некотором смысле - выволакивает из небытия, из потенциальности. Он нужен, чтобы быть.
О написании книг
Смешно, но только теперь, кажется, додумалась, зачем это могло бы быть «надо» - мне, если бы взялась. (Вряд ли возьмусь - «внутренняя эстетика» не та, не говоря уже о не-владении в достаточном объёме и адекватном жанре ни одной из подходящих для такого действия тем [нет, вру. По меньшей мере две темы у меня есть. Но достаточного владения ими нет и вряд ли случится], - просто поняла, зачем это может быть надо.) Довольно независимо от того, что книг понаписано и издано в избытке, и груды их пылятся, гниют и идут под нож, так и не будучи ни прочитаны, ни даже взяты в руки, - сам процесс написания чего-то такого, большого, единого, с чёткой внутренней архитектурой собирает воедино разрозненный душевный материал, систематизирует опыт и, пожалуй что, даже преобразует его в некоторое новое качество. В общем, это, прежде всего, вопрос «самоделания», внутренней «ойкономии» - такой организации своего душевного и смыслового хозяйства, чтобы в некотором смысле «ничего не пропадало». Это очень соблазнительно само по себе.
Вообще, когда пишешь что-нибудь более-менее собственное да при том оно у тебя ещё и получается - в ходе этого процесса хоть немного да рождаешься заново.
Причём, странным образом, это практически никак (ну или почти-почти никак; мне-то кажется, что просто никак, но могу заблуждаться) не связано с тем, что именно пишешь. Здесь главное - в самом процессе, в порождаемой им внутренней динамике.
О символическом наследстве
Озверев от работы и от вербального - в тоске по невербальности и пространствам - врылась в любимом ЖЖ-сообществе «russiantowns» в фотографии русского Севера: Тотьма, Кологрив, Шарья, Николо-Полома.
Сама себе удивляюсь, насколько это всё моё, «родное», насколько в это хочется вживаться и всматриваться. Не потому, что «красиво», - совсем не из нужного лексикона слово, какое там красиво: грязь, разруха, бедность, медленность, тишина, вечная осень, снулая пасмурность, сумерки, даже когда весна и солнце, - какое-то горькое и знобкое сиротство в бытии, жизнь в полудрёме, почти без сновидений даже. И тем не менее во всём этом есть некое болезненно-точное попадание: всё, что сказано косным (да притом тончайшим и древним) языком этих пространств - сказано и про меня. Мне должно быть за это стыдно, больно и трудно. Я должна этим перемучиться. Но у моего умиротворения и спокойствия - тоже это лицо. Во всём этом есть просто что-то очень универсальное для меня. Мнится, основа бытия - именно моего - она какая-то вот такая. Осыпающиеся листья этой вечной осени падают прямо мне на голову.
Никакого генетического отношения ко мне русский Север не имеет. Здесь дело, должно быть, в культурном коде, в символическом наследстве, которое обязывает ничуть не меньше, чем наследство, так сказать, предметное и кровное (да и те, как подумаешь, символичны ничуть не меньше).
К оправданиям
Кому как, а мне моя хроническая виноватость, помимо (и уж не прежде ли?) всего прочего, обостряет внимание к миру, перед которым я виновата: в порядке искупления этой вины. Этим вниманием, напряжённой вытянутостью по направлению к миру (к определённым его участкам) я как бы отчасти отрабатываю, - заведомо-неполно компенсирую то, что я ему недодала.
Вообще, виноватость в моём случае - повод и стимул для повышенного приложения усилий. (В качестве универсального средства рекомендовать не рискну: здесь основное дело в персональной сензитивности.)
***
Заодно в связи с этим придумалось мне и оправдание долга, его принуждающего воздействия на наше кустистое и пышное смыслопорождающее и практикообразующее естество. То есть того, почему мне кажется более осмысленным и конструктивным делать что бы то ни было именно в рамках работы (то есть - деятельности, связанной с внешними обязательствами - и с тем, что им неизбежно сопутствует: напряжением, ограничениями, чувством тревоги и вины), а не вольного «хобби». Потому, что именно работа с её внешним принуждением оказывает на нас (ну, на меня, да) принудительно-собирающее воздействие, не даёт - даже когда нам очень-очень хочется - разлетаться, разбрасываться, попусту, неплодотворно транжирить энергию. Работа тем и хороша, что её принуждающая (и оформляющая, скрепляющая - не дающая пропасть) сила сильнее - то есть значительнее - наших персональных и сиюминутных желаний.
Вообще, в том, что даётся без напряжений, ограничения, чувства тревоги и вины, в том, что не идёт в той или иной мере поперёк естества, не мучает хоть сколько-то, не отрицает меня в той или иной степени, не требует самопреодоления - мне так и мнится что-то неподлинное, легковесное. Это один из моих базовых предрассудков, если угодно. Зато наличие всех этих компонентов в составе чего бы то ни было - весомый аргумент в его пользу. Конечно, этот компонент не должен быть слишком большим, но он непременно должен присутствовать, - так сопротивление материала и земное тяготение - верные свидетельства того, что мы имеем дело с чем-то реальным, а не с воздушными замками.
К персональным суевериям
Страшно боюсь, когда что-то начинает получаться: это мнится верным признаком того, что что-нибудь - и не факт, что связанное именно с тем, что получается - испортится в самое ближайшее время. Тревожиться начинаю прямо автоматически. В этом смысле состояние «медленно и неправильно», состояние текущего дряблого и дребезжащего недовольства собой и собственной жизнью - мнится защищающим: в нём всё ровно и мелко неправильно, без крупных катастроф. Мелкими неудачами и недовольствами от катастроф как бы откупаешься.
Вообще, честно сказать, боюсь радоваться (понятно, что это значительная степень внутренней несвободы, но, как говорил ослик Иа-Иа, - «констатирую факт»): мнится, будто радость - поверхностна, будто таким образом я окажусь слепой к каким-то аспектам происходящего, чего-то не замечу, - а оно мне, как водится, за это и отомстит. В этом смысле «нормально» состояние некоторой постоянной внутренней встревоженности, насторожённости (повторяю, это не позиция, это скорее исходное чувство, с которым можно, как со всякой данностью, что-то делать).
(Во-первых, я не жалуюсь, а «констатирую факт», во-вторых, я не чувствую такой способ восприятия мира ни тупиковым, ни ущербным. Это разновидность душевного зрения, совершенно полноценная в своём роде, «забирающая» мир и жизнь с тех сторон, с каких, высоковероятно, предпочитает их не рассматривать бодрый конструктивный оптимизм. Мы, меланхолики, посланы в мир для противовеса оптимистически-конструктивным точкам зрения. А то эти оптимисты без нас тут, пожалуй, наконструируют! Они уж и так…)
И о счастии
И при всём при этом, в сотый, в тысячный раз повторяю себе, повторяю, пока не усвою: надо уметь и надо отваживаться быть счастливой. Счастье - одно из важнейших задач человека на земле, может быть, оно-то - и есть единственная, главная задача, а все остальные задачи - его, так сказать, спецификации. Это вот почему и вот при каком понимании счастья: оно - благодарная полнота жизни. Интенсивно-благодарная, внимательная и постоянная, глубоко-горящая. Такое, в свете которого каждая деталь имеет ценность - именно сама по себе, светится изнутри этой ценностью - и одновременно, тем же самым связана со всеми деталями в органичную цельность. Все прочие исполнения прочих задач (да, иной раз и самоуничтожение - это совсем-совсем в пределе - но это банально) должны бы быть проживанием этой благодарности и средством её, рискну сказать, добиться. Несчастливый малодушен. Счастье требует большой, большой внутренней свободы и силы - способной, среди прочего, отстранять от нас то, что нас от этого счастья-полноты уводит или удерживает. Это в своём роде бросание себя в мир как-в-омут-головой, фундаментом чего может быть только очень большое и глубокое доверие. Счастье - это жизнь в полный рост, при полном отдании себе отчёта во всём тяжелом и страшном, что есть в жизни. И, конечно, отсутствие страха - но какое-то очень особенное, с полным признанием того, что страшное - страшно. Может быть, и слово «счастье» не очень удачное - очень уж заболтано и тянет за собой чересчур много не идущих к делу ассоциаций, - но более подходящего сейчас не нахожу, вот и принимаю это - именно за то, что в нём есть, более или менее осознаваемый, смысловой компонент «полноты жизни».
Отработать жизнь, да; но отработать её не унылым и скрипучим «потом и тоской», а радостно, пытаясь стать вровень (при всём осознании невозможности этого) огромному дару мира.
И о чувстве вины
Вообще же, однако, я думаю, что чувство собственной вины - средство настолько сильнодействующее, что его следовало бы применять в гомеопатических дозах.
Более того, будучи передозированным, оно просто перестаёт действовать. Оно «нормализуется». Попросту привыкаешь с ним жить как с эмоциональным фоном, который не только не мешает, но и становится необходимым, как и было сказано, для полноценного существования. Однако в таком случае оно и не выталкивает из вины, из вызвавшего её ложного положения - то есть не выполняет своего прямого, изначального и, по большому счёту, единственного назначения.
***
С другой стороны, подумалось: может быть, только стыд и вина - мои единственные возможности почувствовать - ну если и не прямо Бога, то, во всяком случае, Безусловное. (Как ни странно, даже страх - не в такой степени, по той, наверно, простой причине, что страх объединяет нас с животными.) Стыд и вина - единственно возможные формы Безусловного во мне, формы соприкосновения с безусловным.
Едва ли не всякое чувство значит больше того, что оно значит «впрямую», но уж эти - особенно.
Подумалось ещё: если человеку бывает стыдно и он чувствует себя виноватым - он ещё не вполне атеист, что бы сам про себя ни думал. Этим Безусловное окликает нас, это одни из самых властных Его голосов.
Стыд и вина - единственный болевой глаз почти-слепца, позволяющий (скорее, заставляющий) хоть как-то видеть Безусловное.
Догонять
…мир должен дразнить да в руки не даваться, чтобы мы тянулись за ним. О, не затем непременно, чтобы мы «росли», с этой иллюзией я тоже уже рассталась - то есть с той, что человек (вот реальный, эмпирический, а не «человек в принципе») непременно на всех своих участках способен «расти», то есть не просто изменяться, но ещё и увеличиваться. О нет, у всех у нас есть пределы, в которые мы скорее рано, чем поздно, упрёмся; но дело не в этом. Дело в том, что недосягаемость и ускользание мира сообщает нам внутреннюю динамику и неожиданность внутренних событий.
Попросту говоря, реальность затем и убегает от нас, чтобы мы её догоняли.
К оправданиям повседневности
…ведь на самом деле роль дороги - смиряющей и погружающей нас в себя, когда не можешь изменить маршрут, когда поглядываешь на меняющиеся пейзажи за окном, покачиваясь в себе, как в вагоне, - прекрасно выполняет так называемая повседневность - как устойчивая совокупность повторяющихся и, в общем-то, самовоспроизводящихся элементов, именуемая в просторечии ещё и «рутиной». (И это оправдание её, помимо всего прочего, да.)
Дома и Бездомья: Прояснение категорий
Дом и Бездомье как два экзистенциальных состояния необходимы друг другу и не могут быть друг без друга восприняты. Смысл Дома - успокоение. Дом - точка, стягивание, центростреми-тельность; Бездомье - пространства, растериванье, центробежность, хаотичность.
Разумеется, при этом совершенно не важно, где именно каждая из этих структур локализуется - каждая способна локализоваться абсолютно где угодно и, как правило, непременно, при любых условиях где-нибудь да локализуется. Структуры эти настолько, мнится, универсальны, что хочется их отнести к числу антропологических констант. Туда и отнесём.
Нюктофилия
Творец миров структурировал сутки и распределил по ним свет чрезвычайно мудро. День для того, чтобы жить взахлёб и во все стороны, вечер с ночью, когда жизнь отступает и свёртывается, для того, чтобы работать, то есть думать о прожитом и писать об этом. День - для набирания сырья, вечер и ночь - для его переработки. (Поэтому работать днём - несомненно значит упускать время: использовать его не по назначению. Ночью столько живого, дышащего, чувственного сырья не наберёшь ни за что! Ночь - время умозрительное. Днём надо шататься, впутываться в ситуации и выпутываться из них… - пихать, пихать себе жизнь во все карманы, сколько влезет, чем больше, тем лучше - потом разберёмся, для чего. Днём, чтобы не терять времени, надо его именно что вовсю и самым безжалостным образом транжирить. Скупость, сберегание каждой крупинки набранного и дрожь над ней наступят ночью.) А вот утром можно и поспать.
Не говоря уж о том, что самое прекрасное в наступлении вечера и темноты - то почти телесно ощущаемое движение, которым жизнь, при свете разлитая вовне - перемещается внутрь и концентрируется там вся, - огромная и самодостаточная. С простым астрономическим наступлением ночи человек стремительно вырастает.
Да и вообще, человек определённого психосоматического типа днём, сколько бы ни бодрствовал, как бы ни был активен - всё равно в некотором роде спит, его внутренние веки смежены. И только с наступлением темноты просыпается, открывается: превращается в один сплошной, большой и распахнутый, глаз.
СНОСКИ
* Эта публикация - продолжение «Дикоросли», опубликованной в Mixtura verborum' 2015 (см.: Mixtura verborum' 2015: образы настоящего. Самара : Самар. гуманит. акад., 2016. С. 142-168).