"Такое состояние трудно назвать эмиграцией"
Ольга Балла-Гертман
"Такое состояние трудно назвать эмиграцией"
Томас Венцлова, человек пограничья
http://www.svoboda.org/content/article/27347322.html = Опубликовано 08.11.2015 19:50
Томас Венцлова. Пограничье: Публицистика разных лет. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. - 640 с.
Всеми собранными в книгу текстами Томас Венцлова - поэт, филолог, переводчик - рассказывает свою геобиографию: жизнь, не отделимую от особенным образом организованного пространства, этим пространством созданную. Вошедшие сюда тексты писались в разное время, в том числе - еще при советской власти, что придает складывающейся из них картине особенную объемность.
Венцлова - уже по месту рождения, по своей изначальной культурной ситуации - человек пограничья. Эмиграция, в которой он провел основную часть жизни, еще усилила это. О типе собственного опыта он, изъездивший много стран, говорит так: "Глобальный опыт - сплошное пограничье: жизнь на этом пограничье заставляет постоянно пересекать рубежи, не покладая рук бороться с изоляцией".
Вот один из важных ключей к тому, что он делал и делает в жизни: "бороться с изоляцией".
Венцлова - человек-посредник (в том числе - в самом прямом смысле: переводчик), человек, соединяющий миры. И не только Запад и Россию, Запад и Литву, Литву и Россию, - хотя в этом отношении он сделал и продолжает делать очень многое. Пожалуй, в полной мере это могут оценить только литовцы: Венцлова врастил в литовское сознание, в литовский язык тексты, коренные для ХХ века. Впечатляет уже одно только перечисление авторов, из которых каждый - не просто событие, но целая совокупность событий в истории слова и смысла.
"Мне удалось ознакомить литовских читателей, - пишет он в "Почти биографии", открывающей сборник, - с творчеством выдающихся писателей и поэтов нашего столетия - Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Томаса Стернса Элиота, Дилана Томаса, Джеймса Джойса, Сен-Жон Перса, Жана Жене, Альфреда Жарри".
Можно сказать, что он создал для литовской литературы целый пласт - по крайней мере, целый горизонт возможностей: "…практически никто, кроме меня, - говорит Венцлова, - не переводил авангардистов на литовский язык".
(И все это, заметим, - благодаря тому чисто внешнему вроде бы обстоятельству, что перевод в позднесоветское время был, по словам самого автора, "областью литературной работы, которая в наименьшей степени принуждает к сделкам с совестью".
У переводческой работы Венцловы, стало быть, - этические корни: перевод - особенная разновидность честности.)
Помимо этих вполне очевидных пограничностей, погранична, внутри себя, едва ли не всей собой, - сама Литва, успевшая побывать и польским Востоком, и русским Западом: сложное междумирье, где на протяжении многих лет накладывались друг на друга, просвечивали друг сквозь друга культуры литовская, польская ("Виленщина для поляков" - "один из самых важных источников национальной культуры"), русская, всегда взаимодействовавшие, часто соперничавшие, но, во всяком случае, никогда не совпадавшие друг с другом. Добавьте сюда еще и культуру еврейскую, очень мощную вплоть до ее уничтожения в сороковых, однако со всеми названными пересекавшуюся минимально. Можно припомнить и белорусскую культуру - куда менее сильную, но тоже существовавшую на этой земле. В такой, казалось бы, окраине (все центры, определяющие порядок жизни, - где-то далеко) есть нечто очень противоположное провинциальности, которая по существу - закрытость, изолированность, узость. Здесь же, напротив, - чувствилище, открытое разным мирам; пропускающая мембрана - вбирающая в себя, хотя бы частично, все, что сквозь себя пропускает. В некотором смысле, по Венцлове, у таких "мембранных" культур даже есть преимущества перед более однородными, "центральными". "Сочетание различных национальных систем, - говорит Венцлова, - их взаимопроекции и даже борьба (пока она не оборачивается уничтожением) делают культуру более динамичной, обогащают ее, и тем самым культура становится более адекватным средством ориентации и самосохранения человека".
Книга, безусловно, может быть прочитана как (субъективный) путеводитель по смысловой карте Литвы, по линиям, образующим этот сложный культурный организм, по ее проблемным зонам и болевым точкам. Сюда вошли статьи, посвященные истории отношений литовцев с поляками, с евреями, с русскими; отношениям современной Литвы - с Евросоюзом; Великому Княжеству Литовскому как уникальному (автор объясняет, почему) историческому образованию; особенностям и трудностям литовского самоопределения в "русском поле гравитации".
Но ничуть не менее интересно - какого человека способна сформировать такая культура? Узнаем мы из книги и об этом: автор, со своей принципиальной транскультурностью, - в каком-то смысле литовец, возведенный в степень.
Венцлова, впрочем, и сам по себе устроен так, что ускользал от любых сообществ с фиксированными границами. "…я не был, - признается он, рассказывая о своей прошлой, советской жизни, - ни профессиональным писателем, ни профессиональным ученым и действительного профессионализма достиг разве что в области художественного перевода".
Возникает впечатление, что автор скромничает. Русский читатель уже давно знает, что Венцлова - серьезный и сильный филолог и один из самых значительных поэтов своего поколения. Без профессионализма такое не дается. Но вполне может быть, что это - не оценка им качества своей работы в культуре, но попытка очертить свою нишу в ней - или, что вернее, отсутствие такой ниши. Принципиальную экстерриториальность.
Тем более что дальше он пишет вот что: "Окружающие считали меня нонконформистом - причем в двояком смысле. Мне были чужды не только официальные советские ценности, но и то, что обычно считается знаком сопротивления, - например, интерес к новейшей западной музыке, технике, моде. <…> я никогда не был националистом и ксенофобом, что также вызывало определенные подозрения. Обычный национальный нонконформизм советская власть считает (писано это было в 1987 году. - О.Б-Г.) сравнительно безопасным и, в общем, умеет приспосабливать его к своим нуждам. Кстати, я не встречал особенного сочувствия и со стороны фрондирующей литовской интеллигенции".
Профессионалом - в частности, в филологической науке - Венцлова, уехав на Запад, благополучно стал - хотя скорее вынужденно: надо было зарабатывать на хлеб, пришлось окончить аспирантуру Йельского университета, защитить диссертацию и тридцать пять лет подряд заниматься (с удовольствием) преподаванием. Важно, однако, что изначально, в пору самоопределения он не соглашался в полной мере принадлежать не только к профессиональным кругам, но, что менее тривиально, даже к ценностным общностям (хотя не уклонялся от участия в том, что считал важным, - например, в правозащитном движении, в работе литовской Хельсинкской группы). Он не укладывался в типовые ожидания. Он не хотел быть приспособленным ни к чьим нуждам.
Интересно, что он даже уезжал не по политическим соображениям, хотя внешне это выглядело именно так - и сопровождалось открытым вызовом властям. В книге мы найдем подтверждающие это документы: написанное в 1975-м "Открытое письмо ЦК Компартии Литвы" с требованием разрешения на отъезд ("В этой стране я не могу заниматься публичной литературной, научной и культурной деятельностью. Любой гуманитарий в Советском Союзе вынужден постоянно подтверждать свою верность господствующей идеологии, иначе он не сможет работать. Такой порядок способствует процветанию приспособленчества и карьеризма. Думаю, он неприятен даже убежденным марксистам. Для меня он попросту неприемлем".) и сделанное уже с той стороны границы (1977) "Заявление для печати и радио" по поводу лишения его советского гражданства.
На самом деле (советское время было устроено так, что) политическую форму, форму политического несогласия в те поры принимала - и даже, пожалуй, с изрядной неизбежностью - сама потребность в широких контекстах, тоска по ним. Случай Венцловы, кажется, - именно таков.
При всей своей восприимчивости и универсальности Венцлова, однако, - никоим образом не гражданин мира, не человек ниоткуда, не "человек вообще". Он и не мыслил преодолевать своей изначальной принадлежности. Он, живущий в Америке и в Литву возвращаться не расположенный ("…в Америке у меня есть определенные обязательства и я уже очень с ней сроднился"), повторяю, - именно литовец. И даже так: он уехал из советской Литвы, чтобы тем полнее, тем интенсивнее быть литовцем. Кажется, получилось.
Он - живое свидетельство того, что принадлежать к своему народу можно, живя где угодно: это, в некотором смысле, вещь целиком внутренняя. По крайней мере, в случае Венцловы. Настолько, что даже ностальгия - "обычное состояние эмигранта" - осталась ему незнакомой. "Литву и литовский язык я сохраняю в своем сознании". Тем более что, уехав, Венцлова отдал много сил тому, чтобы познакомить мир с культурой своей страны: "выступал с лекциями о литовской культуре в Копенгагене, Токио, Дакаре, Каракасе, Хобарте (Тасмания)…", вел в Йельском университете курс литовского языка, читал стихи и лекции в местных литовских общинах. И тем еще более, что теперь, после краха Советского Союза, он бывает в Литве по нескольку раз в год. "Такое состояние трудно назвать эмиграцией". Транскультурностью, мультикультурностью, тем самым посредничеством - пожалуй.
Мысля категорией "мировой культуры", Венцлова, однако, вообще невеликий сторонник "универсальности" и "всечеловечности" - он, напротив того, весьма внимателен к локальным смыслам - в особенности, конечно, литовским. "…малые нации, - считает он, - особенно расширяют возможности мировой культуры, потому что их культурный потенциал (так сказать, исторически данное им количество "культурных штатных единиц"), как правило, не связан напрямую с их величиной".
Кроме всего прочего, Венцлове случилось оказаться человеком перелома, перехода и в смысле исторического времени. Собственной биографией он соединяет советскую и постсоветскую эпохи - времена с принципиально разной не только социальной, но смысловой, символической организацией. У каждой - своя совокупность задач, своя система культурных практик (свой тип возделывания культурного пространства, так сказать). Венцлова владел и владеет практиками обоих типов.
Жалко, что тексты в книге - вообще охватывающие период с середины семидесятых до нынешней середины 2010-х - даны не в хронологическом порядке (и не у всех указаны даты написания). Это позволило бы проследить эволюцию, от эпохи к эпохе, интонаций, тем, направлений внимания - если таковая была. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что существенных перемен за эти десятилетия мировосприятие автора как раз не претерпело. Если попытаться коротко сформулировать их суть, можно, пожалуй, сказать, что это - тесная связь трех принципов: культуры (понимаемой как дисциплина и рефлексия), свободы и правды. (Вообще, он сторонник единства эстетики и этики, по меньшей мере - прямой и сущностной связи между ними. Поэзия для него этична уже самой своей формой: "Мне кажется, жесткая стихотворная структура, уравновешенность компонентов, смысловые связи, противостоящие случайности или вчерашнему декрету властей, - одно из условий, обеспечивающих отпор информационному шуму и небытию во вселенной. Важно отыскать единственный путь между любовью и ненавистью, традицией и протестом против нее; важно освободить язык, не сползая ни в репертуар старых или новых клише, ни в хаос и деструкцию. Таким образом эстетика вновь объединяется с этикой".) Кстати, именно так - "Свобода и правда" - назывался первый сборник публицистики Венцловы, вышедший в 1999 году на русском языке.