Мы и Она - часть 1
Ольга Балла
Мы и Она
Смерть в современном мире
Эта часть обнаружилась перепечатанной на: http://www.transhumanism-russia.ru/content/view/410/116/ . А вот вторую-то и забыли!!! *издевательски хихикает*
Она возвращается
Упоминать о Ней, утверждал Арьес (1) в 1970-е, не менее неприлично, чем при королеве Виктории - публично рассуждать о совокуплении. Европейцы и североамериканцы сегодня ведут себя так, будто вообще-то - в норме - никто не умирает, а если такая неприятность всё же случается, на этом стараются долго не задерживаться.
Умирание и смерть целиком переданы в руки профессионалов: врачей, патологоанатомов, работников крематориев и кладбищ. (В этом ряду иной раз находится место и священнику, но как не более чем ещё одному специалисту среди прочих). Они обставляются техниками, основная цель которых - уберечь живых от травмирующего воздействия смерти. А ради этого - сделать всё необходимое быстро и чисто, как можно более в стороне от повседневной жизни.
Говорят, будто в Калифорнии есть кладбище, где запрещено употреблять слово «смерть» и называть мертвецов мертвецами - их именуют «возлюбленными». Покойников бальзамируют, натирают благовониями, наряжают в модные одежды, придают им косметическими средствами здоровый и приятный вид, делают радостные улыбки(2)… Говорят, это симптоматично.
Смерть, конечно, остаётся горем и утратой. Но она перестала быть метафизическим потрясением. А главное - источником смыслов для жизни.
Несомненный признак Её вытеснения - радикальная перемена в представлениях о «самой лучшей смерти». Теперь таковой становится смерть внезапная, лучше всего - во сне. Такая, которую сам умирающий не успел ни почувствовать, ни осознать, а его близкие не предвидели до последней минуты. Та самая mors improvisa, неожиданная смерть, которой больше всего страшился человек Средневековья.
В каком-то смысле Арьес был, безусловно, прав. После окончательного, казалось бы, «расколдовывания» мира - изгнания из представлений о нём всего таинственного, трансцендентного, метафизического - смерть как бы «схлопнулась»: утратила глубину, превратилась в чистое исчезновение. Человек посттрадиционных обществ не знает, что с нею делать. Традиции, которые века подряд ему это объясняли, давно перестали быть убедительными.
С другой стороны, ХХ век - едва начавшись - поставил уже лишённого к тому времени традиционных защит человека перед таким количеством и качеством смертей, какое вряд ли снилось предшествующим эпохам. Может быть, даже Средним векам, когда «черная смерть» - чума - выкашивала целые страны: тогда для происходящего могли найтись хотя бы какие-то религиозные оправдания. Среднего европейца ХХ века, уже успевшего вкусить скепсиса и разочарования и уверовать в науку и разум как надёжные средства решения всех проблем, включая экзистенциальные - катастрофы ушедшего столетия застали, по существу, врасплох.
Первая мировая война, как тогда же заметил Зигмунд Фрейд, впервые поколебала «культурные договоры со смертью» (3), казавшиеся незыблемыми. А предстояли ещё ГУЛАГ и Холокост, Дрезден и Хиросима; межэтнические войны конца ХХ - начала XXI века…
Оставаться наедине с ничем не опосредованным, никак не оправданным небытием было бы слишком невыносимо - и культура включила защитные механизмы. Смерть была оттеснена на её периферию. Почти за её пределы.
Разговоры о «вытеснении» смерти современной западной культурой довольно быстро превратились в устойчивый топос. Кто только об этом не писал вслед за Арьесом, Мишелем Фуко, Жаном Бодрийяром… Подобно тому, говорили они, как классическая эпоха изгоняла безумие, проникшее затем едва ли не во все сферы «нормальной» жизни, нынешняя эпоха вытесняет смерть как антиобщественное явление - и становится при этом «некроориентированной» (4). Сегодня о «вытесненной» смерти говорят так много, как, наверное, почти никогда. Впору даже сказать, что её забалтывают. Такого количества крови и трупов, как на сегодняшнем телевидении, ни один человек XIX века, надо полагать, не выдержал бы. А нынешние не только смотрят, но и удовольствие получают. Как, собственно, и должно быть, когда получают недостающее.
Смерть разлита по всему существу сегодняшней жизни. Настолько, что ещё в середине 1990-х папа Иоанн Павел II всерьёз говорил о торжестве в мире «культуры смерти». Теперь бы он ещё не то сказал.
Ведь одно из доминирующих чувств человека первого десятилетия XXI века - «диффузная», «фоновая», неконкретизированная незащищённость. В эпоху террора смерть может прийти откуда угодно, не считаясь ни с какими твоими личными обстоятельствами и особенностями. В небоскрёбе или в метро, на улице или в собственном доме, который вдруг, непонятно почему, взорвётся посреди ночи... Менее ли это страшно, чем эпоха другого террора, когда никто не мог быть уверен в том, что этой ночью не придут именно за ним?
Во всяком случае, вытеснить смерть и сделать вид, будто она - исключение из порядка вещей, как это было возможно ещё в 70-е-80-е - уже не получается. Настало время для смысловой работы нового типа - принципиально отличной от той, что происходила в традиционных обществах.
Суть этой работы - вписать смерть в личностные смыслы индивидуалиста-европейца. Включить её в жизнь на новых основаниях - без (явной) апелляции к трансцендентному, сколько-нибудь массовое возвращение к которому, несмотря на все нынешние увлечения религиозными и квазирелигиозными представлениями и практиками, всё-таки, кажется, маловероятно. Так, чтобы это могло работать независимо от того, кто таков умирающий, куда именно он уходит: в другую жизнь - или в ничто.
Трусцой по кладбищу: Порождение дискурса
На самом деле, такая работа идёт давно. Она шла и тогда, когда Арьес возмущался нехваткой культурного внимания к смерти: заново-приручение одичавшей, отбившейся от культурных рук смерти - обживание её, опустошённой. Вращивание в жизнь.
Лишь одна из форм этого - попытки сделать смерть как можно более похожей на жизнь (а значит - как можно менее чужой). Придать Ей важнейшие характеристики Её современницы-жизни: дизайн, комфорт и активная вовлечённость в рыночные отношения.
Каждая страна, почитающая себя цивилизованной, имеет сегодня развитую похоронную индустрию, объемлющую собой архитектуру и дизайн, обработку дерева, металла и камня, «цветоводство, религию и правопорядок, законотворчество и рекламу, торговлю и обслуживание, прикладное искусство, живопись и скульптуру, фотоискусство и видеосъемку…музыку и поэзию…»(5)
А также журналистику и полиграфию: у похоронной промышленности в разных странах есть своя периодика. В 1995 году появилась она и у нас: в Петербурге - «ритуально-духовный журнал» журнал «Реквием», в Москве - «похоронная» газета «Вся жизнь», в Новосибирске - журнал «Смерть в Сибири».
На отечественном ритуальном рынке появляются новые услуги - с одновременным повышением их стоимости. Похоронный бизнес обзавёлся собственными художественными и дизайнерскими агентствами, фирмами, выпускающими ритуальную фурнитуру: ручки для гробов, накладки на крышки, ширмы, чтобы отгородить покойного от живых…
Проводятся и выставки похоронного искусства. Недавно прошедшая на ВВЦ выставка «Некрополь-2006» представляла хиты нового погребального сезона: итальянские гробы известных автомобильных марок, VIP-катафалки «Мерседес» с крышкой в виде звездного неба, гроб со встроенной холодильной установкой: работает от розетки, ценные породы дерева, белый шёлк, большое окно, подсветка. Всего 70 тысяч долларов.(6)
Появилась мода на ритуальную одежду и её законодатели - они создают наряды для покойников, а заодно и для сотрудников крематориев и похоронных контор. Несколько раз в год - дефиле.
Задержим руку, собравшуюся было написать, что нет ли тут, мягко говоря, преувеличений?… Во всяком случае, это - свидетельство того, что культура находится в состоянии интенсивного порождения дискурса о смерти. Похоронный обряд испокон веку был языком, которым говорилось об усопшем, о его прижизненной и посмертной судьбе, об отношении всего этого к оставшимся… В наши дни, после немоты и косноязычия, после «сглаживания» языка смерти, отчётливо заметна тенденция к его не просто дифференциации, но в какой-то мере - формированию заново.
А есть ведь и другие формы Её обживания - причём даже более интенсивные, поскольку более распространённые.
Таково не устающее вызывать негодование поборников Высокой Культуры увлечение наших современников фильмами ужасов, боевиками, детективами(7), компьютерными стрелялками, в которых можно запросто поубивать множество людей и нелюдей, а заодно и самому прожить множество жизней. Массовая культура, между прочим, ничего зря не делает. В силу своей необременённости рефлексией она куда ближе к Природе, чем её Высокая соименница, и механизмы её срабатывают с безусловностью природных. Функции её лишь во вторую очередь развлекательные, а в первую - терапевтические и адаптивные.
Конечно, горы трупов и реки крови в культурной продукции этого рода снимают напряжение, связанное со смертью, притупляют Её восприятие. Лишает её (значит, и жизнь) не только таинственности и исключительности, но и катастрофичности. Однако это - и попытка вернуть Её в «порядок вещей». Причём выглядит он вполне традиционно. Даже архетипически.
Смерть в боевиках и ужастиках - древнее как мир орудие борьбы (не подвергаемых излишнему критическому анализу) Своего и Чужого, Добра и Зла. Миру снова возвращается - доступными, подручными средствами - (квази)мифологическая безусловность. А значит - надёжность, понятность.
Вообще, люди ищут инструкций в обращении со смертью. Очень востребоваными для Её обживания мифологические и религиозные практики, в том числе инокультурные, в основном очищенные от своих контекстов за ненадобностью последних. Так, от страха перед Нею предлагают избавляться с помощью медитации, техника которой заимствуется из индуизма. Популярны тексты типа тибетской «Книги мёртвых», в которых мертвецу подробно объясняется, что он должен делать в посмертии(8). С каких именно позиций объясняется - волнует не так уж многих: чужому опыту готовы приписать (и приписывают) универсальность.
А Андрэ Рюэллан, французский врач и писатель, подобно многим сокрушающийся, что-де люди в наше время не только боятся смерти, но и не хотят о Ней думать, рекомендует способ более аутентичный: бегать трусцой по кладбищу, чтобы привыкнуть к неизбежному(9).
Со смертью - интенсивно, как, пожалуй, тоже никогда - работает не только массовое, но и вполне высокое, особенно авангардное искусство. Отечественный некрореализм (Е. Юфит, В. Кустов, И. Безруков и др.), например, как нельзя более далёкий от всего массового, ещё в 1980-е сделал смерть - «внутреннюю сторону реальности»(10) - не только «главным персонажем»(11) своих фильмов, но источником особой, цельной эстетики - возможно, и метафизики.
Для нынешней молодёжи смерть - из самых волнующих сюжетов. Субкультура «готов» (на Западе - с конца 1970-х, у нас - с 1990-х) вообще напрямую связала с Ней свою эстетику и неотъемлемую от неё этику. Лицо - бледное, под глазами - тёмные круги, в глазах - тоска, на губах - чёрная помада. Любимые сюжеты, практики и символы - всё, имеющее отношение к смерти: черная одежда, кресты, вампиры, летучие мыши; прогулки по кладбищам и среди руин, секс в гробу. Одно из ключевых понятий - «танатофилия».
Байкеры, поклонники мотоциклов, тоже пытаются договориться со смертью на Её - как они думают - языке, украшая (скорее оберегая) себя Её символом - изображением черепа. Призванный символизировать бесстрашие перед лицом опасности и смерти, он защищает своего носителя: у байкеров есть поверье, что, приходя, Она оставляет на обречённом свой знак - череп. Если же на человеке такой знак уже есть, Она думает, что уже была здесь, и не трогает человека.
И вы говорите, «расколдованность»?…
Наука: Измерить, исчислить, победить
Одной из полноценных форм обживания смерти стал многообразный интерес к Ней в современных науках - естественных и гуманитарных.
Ещё в XIX веке медицинская наука обогатилась особым разделом: предметом его стала Она, ещё недавно непостижимая. Оказалось, вся эта непостижимость довольно неплохо раскладывается на элементы: на динамику и механизмы умирания, на проявления постепенного прекращения жизнедеятельности - клинические, биохимические, морфологические, на состояние организма в конечной стадии процесса и, наконец, непосредственные причины смерти.
К началу ХХ века танатология уже имела традиции и делилась на общую -изучавшую статику и динамику смерти, морфологические и патофункциональные изменения, посмертные (постмортальные) явления, взаимодействие трупа с окружающей средой, технику судебно-медицинского или патологоанатомического исследования трупа, - и частную, занимавшуюся видами смерти, основными и непосредственными её причинами смерти при конкретных заболеваниях или состояниях и их диагностикой на трупе.
Наука XIX-ХХ века двинулась навстречу смерти с твёрдым намерением её победить - а главное, с верой в принципиальную возможность этого. Идея оказалась столь впечатляющей, что отозвалась в самых разных областях культуры: от литературы и философии до - что лишь кажется неожиданным - космонавтики.
В полном согласии с духом этого намерения в конце ХIХ века московский библиотекарь Николай Фёдоров (1828-1903) предложит проект всеобщего воскрешения мёртвых - что характерно, естественнонаучными средствами.
В своей «Философии общего дела» Федоров - предельно далёкий от всякого материализма - исходил из представления о том, что смерть - безусловное зло, абсолютное препятствие на пути человечества к совершенству, а потому требует не только метафизического, но и практического преодоления (это и есть - единственно достойное и самое важное «общее дело»). «Нет смерти вечной, - писал Федоров, - а устранение смерти временной - наше дело, и наша задача, задача разума теоретического и практического как единого, нераздельного» (12). С душами умерших тоже можно обойтись по своему усмотрению, вернув их в утраченные некогда тела.
Эта, казалось бы, экстравагантная мысль произвела впечатление не только на гуманитариев (но какого масштаба - и каких разных!): Брюсова, Маяковского, Клюева, Хлебникова, Пастернака, Пришвина, Платонова, Горького, Филонова... Именно вера в идеи Фёдорова подвигла другого, казалось бы, чудака и маргинала - калужского учителя Константина Циолковского - заняться разработкой техники для межзвёздных перелётов: чтобы было где размещать воскрешённых предков, которым не хватит места на земле (13). «Философию общего дела» внимательно читал и такой далёкий от всякой экстравагантности человек, как С.П. Королёв(14).
Не стоит думать, что идея преодоления смерти осталась в прошлом. Напротив: у неё разнообразное настоящее и интригующее будущее.
Из новейших - «компьютерная личность»: современный уровень развития техники позволяет перенести на материальные носители голос и изображение, а значит, создавать виртуальный образ человека после его физической смерти. С ним можно будет общаться, как с живым. Есть, правда, справедливые сомнения, что даже если всё получится и будет воссоздан точнейший «слепок» с человека со всеми его внутренними процессами, мы получим отнюдь не прежнюю личность, а новую, самостоятельную: так два однояйцевых близнеца, идентичные в смысле генотипа, притом остаются суверенными личностями, даже если они сиамские(15).
Аналогичные проблемы - не считая многих других - обещает человеку клонирование: копирование многоклеточных организмов в лабораторных условиях. Появившиеся в результате экземпляры по определению генетически одинаковы. Даже если с их физическим развитием и здоровьем всё окажется хорошо (что ещё далеко не факт, как показывает печальный пример овечки Долли) - чем они точно никогда не будут, так это «той же самой» личностью. В самом крайнем случае - кем-то очень на неё похожим. Но, увы, увы, с безнадёжно собственной жизнью.
Более обнадёживающие перспективы - кажется некоторым - сулит нам крионика (от греческого «κρυος» - холод): глубокое замораживание человека, чтобы в некотором будущем разморозить его и вернуть к жизни (16).
Увы: эффективно разморозить ещё никого не удалось.
Первые крионические организации, возникшие в шестидесятых, до 1980 года успели заморозить 20 человек. Почти для всех это кончилось плохо: едва родственники пациентов отказывались платить за хранение, несчастных размораживали. После этого их оставалось только похоронить, что и было сделано. Лишь самый первый замороженный, американский профессор Джеймс Бедфорд, так и лежит с 1967 года в Фонде продления жизни «Алькор».
Сейчас в криостатах с жидким азотом ожидают воскрешения почти 90 человек. Ещё около тысячи подписали контракты. В основном - мужчины средних лет с высшим образованием и большими деньгами.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Мы и Она
Смерть в современном мире
Эта часть обнаружилась перепечатанной на: http://www.transhumanism-russia.ru/content/view/410/116/ . А вот вторую-то и забыли!!! *издевательски хихикает*
Она возвращается
Упоминать о Ней, утверждал Арьес (1) в 1970-е, не менее неприлично, чем при королеве Виктории - публично рассуждать о совокуплении. Европейцы и североамериканцы сегодня ведут себя так, будто вообще-то - в норме - никто не умирает, а если такая неприятность всё же случается, на этом стараются долго не задерживаться.
Умирание и смерть целиком переданы в руки профессионалов: врачей, патологоанатомов, работников крематориев и кладбищ. (В этом ряду иной раз находится место и священнику, но как не более чем ещё одному специалисту среди прочих). Они обставляются техниками, основная цель которых - уберечь живых от травмирующего воздействия смерти. А ради этого - сделать всё необходимое быстро и чисто, как можно более в стороне от повседневной жизни.
Говорят, будто в Калифорнии есть кладбище, где запрещено употреблять слово «смерть» и называть мертвецов мертвецами - их именуют «возлюбленными». Покойников бальзамируют, натирают благовониями, наряжают в модные одежды, придают им косметическими средствами здоровый и приятный вид, делают радостные улыбки(2)… Говорят, это симптоматично.
Смерть, конечно, остаётся горем и утратой. Но она перестала быть метафизическим потрясением. А главное - источником смыслов для жизни.
Несомненный признак Её вытеснения - радикальная перемена в представлениях о «самой лучшей смерти». Теперь таковой становится смерть внезапная, лучше всего - во сне. Такая, которую сам умирающий не успел ни почувствовать, ни осознать, а его близкие не предвидели до последней минуты. Та самая mors improvisa, неожиданная смерть, которой больше всего страшился человек Средневековья.
В каком-то смысле Арьес был, безусловно, прав. После окончательного, казалось бы, «расколдовывания» мира - изгнания из представлений о нём всего таинственного, трансцендентного, метафизического - смерть как бы «схлопнулась»: утратила глубину, превратилась в чистое исчезновение. Человек посттрадиционных обществ не знает, что с нею делать. Традиции, которые века подряд ему это объясняли, давно перестали быть убедительными.
С другой стороны, ХХ век - едва начавшись - поставил уже лишённого к тому времени традиционных защит человека перед таким количеством и качеством смертей, какое вряд ли снилось предшествующим эпохам. Может быть, даже Средним векам, когда «черная смерть» - чума - выкашивала целые страны: тогда для происходящего могли найтись хотя бы какие-то религиозные оправдания. Среднего европейца ХХ века, уже успевшего вкусить скепсиса и разочарования и уверовать в науку и разум как надёжные средства решения всех проблем, включая экзистенциальные - катастрофы ушедшего столетия застали, по существу, врасплох.
Первая мировая война, как тогда же заметил Зигмунд Фрейд, впервые поколебала «культурные договоры со смертью» (3), казавшиеся незыблемыми. А предстояли ещё ГУЛАГ и Холокост, Дрезден и Хиросима; межэтнические войны конца ХХ - начала XXI века…
Оставаться наедине с ничем не опосредованным, никак не оправданным небытием было бы слишком невыносимо - и культура включила защитные механизмы. Смерть была оттеснена на её периферию. Почти за её пределы.
Разговоры о «вытеснении» смерти современной западной культурой довольно быстро превратились в устойчивый топос. Кто только об этом не писал вслед за Арьесом, Мишелем Фуко, Жаном Бодрийяром… Подобно тому, говорили они, как классическая эпоха изгоняла безумие, проникшее затем едва ли не во все сферы «нормальной» жизни, нынешняя эпоха вытесняет смерть как антиобщественное явление - и становится при этом «некроориентированной» (4). Сегодня о «вытесненной» смерти говорят так много, как, наверное, почти никогда. Впору даже сказать, что её забалтывают. Такого количества крови и трупов, как на сегодняшнем телевидении, ни один человек XIX века, надо полагать, не выдержал бы. А нынешние не только смотрят, но и удовольствие получают. Как, собственно, и должно быть, когда получают недостающее.
Смерть разлита по всему существу сегодняшней жизни. Настолько, что ещё в середине 1990-х папа Иоанн Павел II всерьёз говорил о торжестве в мире «культуры смерти». Теперь бы он ещё не то сказал.
Ведь одно из доминирующих чувств человека первого десятилетия XXI века - «диффузная», «фоновая», неконкретизированная незащищённость. В эпоху террора смерть может прийти откуда угодно, не считаясь ни с какими твоими личными обстоятельствами и особенностями. В небоскрёбе или в метро, на улице или в собственном доме, который вдруг, непонятно почему, взорвётся посреди ночи... Менее ли это страшно, чем эпоха другого террора, когда никто не мог быть уверен в том, что этой ночью не придут именно за ним?
Во всяком случае, вытеснить смерть и сделать вид, будто она - исключение из порядка вещей, как это было возможно ещё в 70-е-80-е - уже не получается. Настало время для смысловой работы нового типа - принципиально отличной от той, что происходила в традиционных обществах.
Суть этой работы - вписать смерть в личностные смыслы индивидуалиста-европейца. Включить её в жизнь на новых основаниях - без (явной) апелляции к трансцендентному, сколько-нибудь массовое возвращение к которому, несмотря на все нынешние увлечения религиозными и квазирелигиозными представлениями и практиками, всё-таки, кажется, маловероятно. Так, чтобы это могло работать независимо от того, кто таков умирающий, куда именно он уходит: в другую жизнь - или в ничто.
Трусцой по кладбищу: Порождение дискурса
На самом деле, такая работа идёт давно. Она шла и тогда, когда Арьес возмущался нехваткой культурного внимания к смерти: заново-приручение одичавшей, отбившейся от культурных рук смерти - обживание её, опустошённой. Вращивание в жизнь.
Лишь одна из форм этого - попытки сделать смерть как можно более похожей на жизнь (а значит - как можно менее чужой). Придать Ей важнейшие характеристики Её современницы-жизни: дизайн, комфорт и активная вовлечённость в рыночные отношения.
Каждая страна, почитающая себя цивилизованной, имеет сегодня развитую похоронную индустрию, объемлющую собой архитектуру и дизайн, обработку дерева, металла и камня, «цветоводство, религию и правопорядок, законотворчество и рекламу, торговлю и обслуживание, прикладное искусство, живопись и скульптуру, фотоискусство и видеосъемку…музыку и поэзию…»(5)
А также журналистику и полиграфию: у похоронной промышленности в разных странах есть своя периодика. В 1995 году появилась она и у нас: в Петербурге - «ритуально-духовный журнал» журнал «Реквием», в Москве - «похоронная» газета «Вся жизнь», в Новосибирске - журнал «Смерть в Сибири».
На отечественном ритуальном рынке появляются новые услуги - с одновременным повышением их стоимости. Похоронный бизнес обзавёлся собственными художественными и дизайнерскими агентствами, фирмами, выпускающими ритуальную фурнитуру: ручки для гробов, накладки на крышки, ширмы, чтобы отгородить покойного от живых…
Проводятся и выставки похоронного искусства. Недавно прошедшая на ВВЦ выставка «Некрополь-2006» представляла хиты нового погребального сезона: итальянские гробы известных автомобильных марок, VIP-катафалки «Мерседес» с крышкой в виде звездного неба, гроб со встроенной холодильной установкой: работает от розетки, ценные породы дерева, белый шёлк, большое окно, подсветка. Всего 70 тысяч долларов.(6)
Появилась мода на ритуальную одежду и её законодатели - они создают наряды для покойников, а заодно и для сотрудников крематориев и похоронных контор. Несколько раз в год - дефиле.
Задержим руку, собравшуюся было написать, что нет ли тут, мягко говоря, преувеличений?… Во всяком случае, это - свидетельство того, что культура находится в состоянии интенсивного порождения дискурса о смерти. Похоронный обряд испокон веку был языком, которым говорилось об усопшем, о его прижизненной и посмертной судьбе, об отношении всего этого к оставшимся… В наши дни, после немоты и косноязычия, после «сглаживания» языка смерти, отчётливо заметна тенденция к его не просто дифференциации, но в какой-то мере - формированию заново.
А есть ведь и другие формы Её обживания - причём даже более интенсивные, поскольку более распространённые.
Таково не устающее вызывать негодование поборников Высокой Культуры увлечение наших современников фильмами ужасов, боевиками, детективами(7), компьютерными стрелялками, в которых можно запросто поубивать множество людей и нелюдей, а заодно и самому прожить множество жизней. Массовая культура, между прочим, ничего зря не делает. В силу своей необременённости рефлексией она куда ближе к Природе, чем её Высокая соименница, и механизмы её срабатывают с безусловностью природных. Функции её лишь во вторую очередь развлекательные, а в первую - терапевтические и адаптивные.
Конечно, горы трупов и реки крови в культурной продукции этого рода снимают напряжение, связанное со смертью, притупляют Её восприятие. Лишает её (значит, и жизнь) не только таинственности и исключительности, но и катастрофичности. Однако это - и попытка вернуть Её в «порядок вещей». Причём выглядит он вполне традиционно. Даже архетипически.
Смерть в боевиках и ужастиках - древнее как мир орудие борьбы (не подвергаемых излишнему критическому анализу) Своего и Чужого, Добра и Зла. Миру снова возвращается - доступными, подручными средствами - (квази)мифологическая безусловность. А значит - надёжность, понятность.
Вообще, люди ищут инструкций в обращении со смертью. Очень востребоваными для Её обживания мифологические и религиозные практики, в том числе инокультурные, в основном очищенные от своих контекстов за ненадобностью последних. Так, от страха перед Нею предлагают избавляться с помощью медитации, техника которой заимствуется из индуизма. Популярны тексты типа тибетской «Книги мёртвых», в которых мертвецу подробно объясняется, что он должен делать в посмертии(8). С каких именно позиций объясняется - волнует не так уж многих: чужому опыту готовы приписать (и приписывают) универсальность.
А Андрэ Рюэллан, французский врач и писатель, подобно многим сокрушающийся, что-де люди в наше время не только боятся смерти, но и не хотят о Ней думать, рекомендует способ более аутентичный: бегать трусцой по кладбищу, чтобы привыкнуть к неизбежному(9).
Со смертью - интенсивно, как, пожалуй, тоже никогда - работает не только массовое, но и вполне высокое, особенно авангардное искусство. Отечественный некрореализм (Е. Юфит, В. Кустов, И. Безруков и др.), например, как нельзя более далёкий от всего массового, ещё в 1980-е сделал смерть - «внутреннюю сторону реальности»(10) - не только «главным персонажем»(11) своих фильмов, но источником особой, цельной эстетики - возможно, и метафизики.
Для нынешней молодёжи смерть - из самых волнующих сюжетов. Субкультура «готов» (на Западе - с конца 1970-х, у нас - с 1990-х) вообще напрямую связала с Ней свою эстетику и неотъемлемую от неё этику. Лицо - бледное, под глазами - тёмные круги, в глазах - тоска, на губах - чёрная помада. Любимые сюжеты, практики и символы - всё, имеющее отношение к смерти: черная одежда, кресты, вампиры, летучие мыши; прогулки по кладбищам и среди руин, секс в гробу. Одно из ключевых понятий - «танатофилия».
Байкеры, поклонники мотоциклов, тоже пытаются договориться со смертью на Её - как они думают - языке, украшая (скорее оберегая) себя Её символом - изображением черепа. Призванный символизировать бесстрашие перед лицом опасности и смерти, он защищает своего носителя: у байкеров есть поверье, что, приходя, Она оставляет на обречённом свой знак - череп. Если же на человеке такой знак уже есть, Она думает, что уже была здесь, и не трогает человека.
И вы говорите, «расколдованность»?…
Наука: Измерить, исчислить, победить
Одной из полноценных форм обживания смерти стал многообразный интерес к Ней в современных науках - естественных и гуманитарных.
Ещё в XIX веке медицинская наука обогатилась особым разделом: предметом его стала Она, ещё недавно непостижимая. Оказалось, вся эта непостижимость довольно неплохо раскладывается на элементы: на динамику и механизмы умирания, на проявления постепенного прекращения жизнедеятельности - клинические, биохимические, морфологические, на состояние организма в конечной стадии процесса и, наконец, непосредственные причины смерти.
К началу ХХ века танатология уже имела традиции и делилась на общую -изучавшую статику и динамику смерти, морфологические и патофункциональные изменения, посмертные (постмортальные) явления, взаимодействие трупа с окружающей средой, технику судебно-медицинского или патологоанатомического исследования трупа, - и частную, занимавшуюся видами смерти, основными и непосредственными её причинами смерти при конкретных заболеваниях или состояниях и их диагностикой на трупе.
Наука XIX-ХХ века двинулась навстречу смерти с твёрдым намерением её победить - а главное, с верой в принципиальную возможность этого. Идея оказалась столь впечатляющей, что отозвалась в самых разных областях культуры: от литературы и философии до - что лишь кажется неожиданным - космонавтики.
В полном согласии с духом этого намерения в конце ХIХ века московский библиотекарь Николай Фёдоров (1828-1903) предложит проект всеобщего воскрешения мёртвых - что характерно, естественнонаучными средствами.
В своей «Философии общего дела» Федоров - предельно далёкий от всякого материализма - исходил из представления о том, что смерть - безусловное зло, абсолютное препятствие на пути человечества к совершенству, а потому требует не только метафизического, но и практического преодоления (это и есть - единственно достойное и самое важное «общее дело»). «Нет смерти вечной, - писал Федоров, - а устранение смерти временной - наше дело, и наша задача, задача разума теоретического и практического как единого, нераздельного» (12). С душами умерших тоже можно обойтись по своему усмотрению, вернув их в утраченные некогда тела.
Эта, казалось бы, экстравагантная мысль произвела впечатление не только на гуманитариев (но какого масштаба - и каких разных!): Брюсова, Маяковского, Клюева, Хлебникова, Пастернака, Пришвина, Платонова, Горького, Филонова... Именно вера в идеи Фёдорова подвигла другого, казалось бы, чудака и маргинала - калужского учителя Константина Циолковского - заняться разработкой техники для межзвёздных перелётов: чтобы было где размещать воскрешённых предков, которым не хватит места на земле (13). «Философию общего дела» внимательно читал и такой далёкий от всякой экстравагантности человек, как С.П. Королёв(14).
Не стоит думать, что идея преодоления смерти осталась в прошлом. Напротив: у неё разнообразное настоящее и интригующее будущее.
Из новейших - «компьютерная личность»: современный уровень развития техники позволяет перенести на материальные носители голос и изображение, а значит, создавать виртуальный образ человека после его физической смерти. С ним можно будет общаться, как с живым. Есть, правда, справедливые сомнения, что даже если всё получится и будет воссоздан точнейший «слепок» с человека со всеми его внутренними процессами, мы получим отнюдь не прежнюю личность, а новую, самостоятельную: так два однояйцевых близнеца, идентичные в смысле генотипа, притом остаются суверенными личностями, даже если они сиамские(15).
Аналогичные проблемы - не считая многих других - обещает человеку клонирование: копирование многоклеточных организмов в лабораторных условиях. Появившиеся в результате экземпляры по определению генетически одинаковы. Даже если с их физическим развитием и здоровьем всё окажется хорошо (что ещё далеко не факт, как показывает печальный пример овечки Долли) - чем они точно никогда не будут, так это «той же самой» личностью. В самом крайнем случае - кем-то очень на неё похожим. Но, увы, увы, с безнадёжно собственной жизнью.
Более обнадёживающие перспективы - кажется некоторым - сулит нам крионика (от греческого «κρυος» - холод): глубокое замораживание человека, чтобы в некотором будущем разморозить его и вернуть к жизни (16).
Увы: эффективно разморозить ещё никого не удалось.
Первые крионические организации, возникшие в шестидесятых, до 1980 года успели заморозить 20 человек. Почти для всех это кончилось плохо: едва родственники пациентов отказывались платить за хранение, несчастных размораживали. После этого их оставалось только похоронить, что и было сделано. Лишь самый первый замороженный, американский профессор Джеймс Бедфорд, так и лежит с 1967 года в Фонде продления жизни «Алькор».
Сейчас в криостатах с жидким азотом ожидают воскрешения почти 90 человек. Ещё около тысячи подписали контракты. В основном - мужчины средних лет с высшим образованием и большими деньгами.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ