Упражнения в бытии. Часть 7
(предыдущие части отыскиваются по тэгу УПРАЖНЕНИЯ В БЫТИИ)
Ольга Балла
Упражнения в бытии
Записи, собранные здесь, выложены на странице автора в Живом Журнале по адресу и относятся к 2007 году. Сюда выкладываются с некоторой минимальной правкой.
Mythologia personalis
Есть персональные мифы: неразрушимо-устойчивые, повторяющиеся, любой жизненный материал подчиняющие себе сюжеты, в которых мы живём (без малейшей потребности в том, чтобы высказывать их кому-то ещё, даже наоборот - стараясь не высказывать: это важное условие их полноценного функционирования в качестве мифов - движущих, животворящих, смыслопритягивающих и формообразующих). Совсем не думаю притом, что от них стоит так или иначе «освобождаться» (путём, скажем, их чёткой формулировки и критического анализа. Не говоря уже о том, что, если они настоящие мифы, никакой «критический анализ» им не страшен: они точно так же подчинят его себе, как и всё остальное). Вообще, кажется, чем дальше, тем более скептически отношусь к разного рода проектам «демифологизации» реальности (столь воодушевлявшим меня в молодости). Всё больше чувствуется, что «демифологизировать» что бы то ни было - значит отчасти, а то и вовсе убить его; лишить его - или наше отношение к нему - движущих сил (по счастью, это на самом деле невозможно. На смену всякому «искоренённому» мифу - если он вообще искореняется - немедленно приходит другой). Но вот осознать их в себе, прояснить, проследить их траектории было бы, кажется, очень полезно. В сотрудничестве с осознанием они способны быть, думается, весьма продуктивны.
***
К изготовлению смысла
Замечено: мысль (не стану утверждать, что всегда, но несомненно часто) возникает совсем не из чёткого видения её предмета (оно - скорее уж результат), но из некоторого - и не в голове возникающего! - внутреннего движения, с весьма размытыми краями, в ходе которого, повинуясь которому, мы обретаем некоторую форму - делающую мысль возможной. Всякая работа по прояснению и развитию, всякие усилия вообще возможны лишь после того, как такое движение состоялось - и я сомневаюсь, возможно ли вызвать его усилием. Хотя, пожалуй, в какой-то степени всё-таки можно.
Я это к чему: истоки мысли отнюдь не рациональны. Рациональность вторична. Причём глубоко вторична.
А ещё мысль является в виде совокупности цветных пятен.
Вообще, в рождении мысли - и в «самопроизвольном» его компоненте, и в тех усилиях, которые к этому рождению оказывается необходимо прикладывать - есть что-то очень родственное усилию припоминания. Мы находим мысль не впереди себя - чтобы к ней тянуться, но внутри себя, как бы уже в прошлом: её «просто» надо прояснить, вытянуть из того хаоса, которым она успела - почти до слияния с ним - затянуться. Действительно, впору подумать, что мы в каком-то смысле уже «всё» знаем - и только проясняем это в себе. Или - чаще - так и оставляем непрояснённым.
***
Оправдание беспорядка
А ведь беспорядок в доме может быть для человека свидетельством неформальных отношений с этим пространством, того, что здесь он может не церемониться и чувствовать себя запросто. Разбросанность и наваленность вещей (при виде которой у меня сама собой тянется рука всё немедленно разложить по полочкам, но то от внутренней тревожности, от оторопи перед хаосом) может иметь функцию снятия напряжения, ослабления дисциплины, одомашнивания пространства. Для меня, например, всякое пространство автоматически становится хоть немного домом, если я разложу тамошние предметы по некоторому порядку или хоть пыль протру (это - наилучший способ уговорить его - и себя - не дичиться), и всякое же - автоматически же - хоть немного чужим, если в нём беспорядок - то есть, такой порядок, который мною не обозрим и мною не контролируем. Когда обозрим и контролируем - тогда уже порядок.
Собственно, наведение порядка в пространстве и частичная его хаотизация - это две разных - и наверняка равноценных по большому счёту - стратегии его одомашнивания. Они, скорее всего, соответствуют если не разным человеческим типам, то, во всяком случае, разным типам отношения человека с миром и самим собой. Но обобщения делать пока не возьмусь.
***
Об истоках консерватизма
После определённого количества утрат и неудач (вероятно, этот объём для каждого - свой) начинаешь если и не понимать, то чувствовать, что любая устойчивость, любая норма, любой ритуал повседневности - на самом деле исключения, зыбкие островки человечности в океане (равнодушного к нам) хаоса, - и, как таковые, нуждаются в оберегании.
Вот ещё что, пожалуй, главное: чувство того, что жизнь чудесна (одновременно - и хрупка, и обречена, и невосстановима в каждом уходящем миге) всегда: всегда, а не только в те экстатические мгновения, которые так ценились в молодости.
В молодости вообще любая устойчивость, не говоря уже о ритуалах повседневности, вызывала отчаянный протест: хотелось всегда существовать, как в первый раз, напролом, нарушая любые правила уже за то, что они - правила, на свой страх и риск. Хотелось незащищённости - даже при том, что она действительно была: казалось, что незащищённость - условие зрячести, восприимчивости (хотя она прекрасно способна быть и формой, и причиной слепоты и глухоты).
На самом деле стоило бы сохранять в себе оба этих взгляда: ибо оправданы оба.
***
К этике жары
Жара приучает к терпению. Это - время, когда собственное, более-менее обжитое тело становится неудобным: учит жить «вопреки» этому неудобству, «в обход» его - внимательнее и точнее разделять тело и управляющую им душу. На эту последнюю в жару ложится повышенная контролирующая нагрузка: приходится быть внимательной и к тому, что в прочее время делается автоматически. Жара - зона нарушения автоматизмов и повышения внимания. Она - область усилий.
Мы вынуждены пробиваться к самим себе и к тем задачам, которых, несмотря ни на какую жару, не отменить - сквозь толщу жары.
Пространство болеет жарой, у него повышается температура. Это надо просто перетерпеть, как всякую болезнь.
С похолоданием мы возвращаемся к тонко-дифференцированной, объёмной сложности. Возвращаемся к себе (жара превращает нас в нечто безлично-обобщённое). Просыпаемся и начинаем бодрствовать (жара погружает в спячку). Вообще - начинаем жить (жара - область воздержания от жизни. Род аскезы).
***
О перечитывании пространств: праздник прощания
Если лето - пора освоения новых пространств, то осень - самое время для перечитывания старых: медленного, смакующего, по буквам, - с целью, как и положено, проверки старых смыслов - и своих, и пространства, - выявления новых и испытания их на прочность. Старые пространства хорошо срабатывают как универсальные мерки изменчивой жизни. Октябрь - начало совсем уж интенсивного движения внутрь, и тогда уже можно спокойно заниматься внутренним - и прощаться с внешним до весны.
В предвкушении прохладного, ясного сентября составляешь внутри себя список московских пространств, которые стоило бы пересмотреть перед погружением в зиму. С которыми стоило бы поговорить в ритме пешего хода о прошедшем куске жизни. Провести, так сказать, смотр своего символического хозяйства. В этом есть что-то от собирания себя (летом - разбрасываем во все стороны).
По мере наступления осени отпадает (по крайней мере, уходит на далёкую периферию существования, убирается в пронафталиненные шкафы - до весны) всё лишнее (точнее, многое - летом отнюдь лишним не бывшее - становится таковым, меняет свой статус). Наружу выступает костяк вещей, незыблемая основа бытия. Окончательно она выступает в ноябре, ранней осенью до этого ещё далеко. Пока - прекрасный, освобождающий праздник прощания: с летом, с его иллюзиями и надеждами, с летним модусом себя. С ещё одним прожитым годом.
Может быть, основная ценность лета - ну ладно, одна из основных! - в том, что оно кончается. И с ним можно - со сладкой грустью, с освобождающим оплакиванием - проститься.
(Конечно, оно предоставляет нам тут удобную, универсальную модель всего, чего «больше не будет». И мы можем в своё удовольствие - для полноты и объёмности душевной жизни - проживать в связи с его уходом весь положенный набор чувств, только без реальных утрат. Лето - некатастрофическая утрата: что не мешает этой утрате быть грустной, а чувствам - настоящими).
***
Упражнение в утрате
С летом прощаться грустно уже хотя бы потому, что с возрастом во всяком прощании появляется вкус чего-то окончательного, непоправимого.
Впрочем, у меня этот привкус был всегда (едва ли не изначально, во всяком случае с очень раннего возраста меня сопровождало чувство, так сказать, лёгкой катастрофичности бытия), в этом смысле никакой возраст мне ничего не добавляет, разве что подтверждает и уточняет. Впрочем же, добавляет он мне радостно-удивлённо-не-вполне-доверчивой благодарности за всё, что, будучи несомненно и неоспоримо обречённым - тем не менее существует.
Чем очевиднее (рутиннее, я бы сказала) катастрофичность бытия - тем острее, тем исключительнее всякая радость.
Прощание с летом - ежегодное упражнение в утрате. Время, специально изобретённое для того, чтобы давать себе отчёт в не(до)выполненных планах, в не(до)сбывшихся летних ожиданиях. Это такой особенный жанр внутренних действий, свойственный почему-то исключительно последним дням лета. Время для проживания грусти - независимо от наличия реальных стимулов и поводов к ней.
Молодой сентябрь задаёт душе совершенно другой тонус.
Подобно ритуалу, простая смена времён года концентрирует наше внимание на тех или иных сторонах человеческого бытия, поворачивает к нам это бытие разными сторонами, чтобы мы получше рассмотрели. Подобно ритуалу, смена времён года - форма для человекособирания.
А опыт утрат - совершенно каждодневная, на самом деле, вещь. Воздух, которым мы дышим, состоит из утрат, мы сами из них состоим.
Ведь и приобретение - даже счастливое! - и то своего рода утрата: сложившихся равновесий, которые оно так или иначе ломает или нарушает.
Но и всякая утрата - своего рода приобретение: потому что всё, что нами утрачено, уже не может быть у нас отнято, оно теперь всегда с нами.
Так всегда теперь будет с нами и лето 2007 года.
***
Метафизика наощупь
Чем дальше, тем больше мне кажется, будто в жизни, пережитой «наощупь», на уровне простых физиологических впечатлений от неё: осязательных, обонятельных, - заключена, свёрнута вся полнота смыслов; что в «физике» уже проговорена, и весьма подробно, едва ли не вся «метафизика». Что каждое воспринятое чувственное впечатление - это услышанное высказывание. Что почувствовать - значит уже в некотором смысле понять, причём куда более глубоко, даже более точно, чем «головой» - а голове (в нашей «головной» культуре) приходится до этого дотягиваться.
Кстати, начинаю замечать в себе - с изумлением, ибо не ждала - проступающее прямо на глазах большее внимание и доверие к художественному слову, чем к абстрактным суждениям и теоретическим конструкциям, которые преданно любила всю первую половину жизни да и теперь ещё, кажется, не перестала. Эта любовь сказывается и на моих отношениях с художественно воспринятыми деталями: в них волнует не самоценность, а то, что в единственном облике каждой из них просвечивают идеи; даже то, что идеи в некотором смысле могут существовать, лишь будучи воплощёнными - вот так, в конкретных, влажных, шершавых земных вещах. Что в этом самом, ещё далеко не вполне понятном мне самой «некотором смысле» в каждой из таких вещей нет несовершенства и неполноты: любая щербинка, зазубринка на них - воплощение некоторой единственной точности. Что вещь - самостоятельное и прямое свидетельство о бытии (Бытии) и не нуждается в толкованиях: в толкованиях нуждаемся скорее мы сами, приученные переводить свои восприятия на язык «головной» культуры, чтобы эти восприятия стали нам понятнее. Что, то есть, можно - и не в ущерб полноте, скорее напротив - обойтись и без перевода.
***
Об организованности
Идучи по переходу у метро «Чеховская», думала я о необходимости ритмической организации жизни. Ведь не затем только, не в первую же очередь затем нужна эта самая организованность, чтобы вовремя выполнять какие-то дела и не чувствовать поэтому себя виноватой. Замечательно, конечно, не чувствовать себя виноватой, да только это, сколько бы ни застилало внутренний горизонт - не самое главное. Различие между (интенсивно) организованной и неорганизованной / неявно, слабо организованной жизнью сопоставимо с различием между стихами и прозой. Ведь зачем нужна стиху ритмическая организованность? Затем, например, что она маркирует значимость сообщения, «весомость» высказывания, повышенную соотнесённость происходящего на этом участке речи с Существенным (что бы под этим последним ни понималось). То же - и с организованной жизнью: своими - более, чем у жизни не-организованной, напряжёнными - мускулами она вернее ловит Существенное и надёжнее его удерживает, чем жизнь расхлябанная, разболтанная, с пустотами.
Уж не говорю о том, что любая ритмичность - в жизни ли, в речи или вообще в чём бы то ни было - заклинает враждебный человеку хаос. Ритм возводит (защищающий) дом вокруг человека. В нём всегда есть нечно шаманское.
Другой вопрос, что в «пустоты» - зоны, как бы свободные от напряжения организованности и направленности - много чего важного способно входить само собой, неожиданно для нас. Но это уж предмет отдельной рефлексии.
***
О (не)прямом видении
Думала я также о различиях между «художественным» и «нехудожественным» восприятием жизни: оно - во внутренней оптике. Последнее видит вещи «в лоб», «в упор», стремясь как можно больше сократить дистанцию и выпрямить траекторию между собой и предметом. «Художественное» - то есть, то, которое делает возможным и художественное описание мира, хотя, разумеется, не вынуждает к нему - видит вещи «непрямо», «наискосок», смещённо, с дистанцией - чем и создаётся сложное разнообразие событий в поле вИдения.
По всей вероятности, «художественному» - непрямому - взгляду на мир можно (то есть должно) хоть в какой-то степени научиться. А должно это затем, что без такого модуса восприятие очень неполно. Именно такой взгляд и всё, что даётся им - доращивает наше восприятие мира до настоящей полноты и объёмности. Без этого - плоско.
***
Механика возраста
Переход от одного биографического этапа к другому - это, возможно, не что иное, как «переключение гештальта», смена (иной раз моментальная) душевной оптики. И всякий, всякий раз - освоение нового языка. Выстраивание новой системы речи.
Этим-то - новыми глазами да новым языком - мы и отличаемся действительно от себя же в других возрастах, а вовсе не самочувствием (оно не так уж радикально меняется) и не, допустим, навыками (навыки - только следствие).
По-настоящему переход на новый возрастной этап происходит тогда, когда оказывается неожиданным. Когда мы «вдруг» становимся такими, какими сами себя не ожидали.
Новое - оно на то и новое, что его не ждёшь и не представляешь. Если ждёшь и представляешь - это ещё старое, и прежний этап жизни ещё не кончился.
Чем дольше живу, тем больше, однако, ценю неожиданное. Что - опять же неожиданным образом - явно расходится с типовыми представлениями о «возрастном консерватизме».
Ольга Балла
Упражнения в бытии
Записи, собранные здесь, выложены на странице автора в Живом Журнале по адресу и относятся к 2007 году. Сюда выкладываются с некоторой минимальной правкой.
Mythologia personalis
Есть персональные мифы: неразрушимо-устойчивые, повторяющиеся, любой жизненный материал подчиняющие себе сюжеты, в которых мы живём (без малейшей потребности в том, чтобы высказывать их кому-то ещё, даже наоборот - стараясь не высказывать: это важное условие их полноценного функционирования в качестве мифов - движущих, животворящих, смыслопритягивающих и формообразующих). Совсем не думаю притом, что от них стоит так или иначе «освобождаться» (путём, скажем, их чёткой формулировки и критического анализа. Не говоря уже о том, что, если они настоящие мифы, никакой «критический анализ» им не страшен: они точно так же подчинят его себе, как и всё остальное). Вообще, кажется, чем дальше, тем более скептически отношусь к разного рода проектам «демифологизации» реальности (столь воодушевлявшим меня в молодости). Всё больше чувствуется, что «демифологизировать» что бы то ни было - значит отчасти, а то и вовсе убить его; лишить его - или наше отношение к нему - движущих сил (по счастью, это на самом деле невозможно. На смену всякому «искоренённому» мифу - если он вообще искореняется - немедленно приходит другой). Но вот осознать их в себе, прояснить, проследить их траектории было бы, кажется, очень полезно. В сотрудничестве с осознанием они способны быть, думается, весьма продуктивны.
***
К изготовлению смысла
Замечено: мысль (не стану утверждать, что всегда, но несомненно часто) возникает совсем не из чёткого видения её предмета (оно - скорее уж результат), но из некоторого - и не в голове возникающего! - внутреннего движения, с весьма размытыми краями, в ходе которого, повинуясь которому, мы обретаем некоторую форму - делающую мысль возможной. Всякая работа по прояснению и развитию, всякие усилия вообще возможны лишь после того, как такое движение состоялось - и я сомневаюсь, возможно ли вызвать его усилием. Хотя, пожалуй, в какой-то степени всё-таки можно.
Я это к чему: истоки мысли отнюдь не рациональны. Рациональность вторична. Причём глубоко вторична.
А ещё мысль является в виде совокупности цветных пятен.
Вообще, в рождении мысли - и в «самопроизвольном» его компоненте, и в тех усилиях, которые к этому рождению оказывается необходимо прикладывать - есть что-то очень родственное усилию припоминания. Мы находим мысль не впереди себя - чтобы к ней тянуться, но внутри себя, как бы уже в прошлом: её «просто» надо прояснить, вытянуть из того хаоса, которым она успела - почти до слияния с ним - затянуться. Действительно, впору подумать, что мы в каком-то смысле уже «всё» знаем - и только проясняем это в себе. Или - чаще - так и оставляем непрояснённым.
***
Оправдание беспорядка
А ведь беспорядок в доме может быть для человека свидетельством неформальных отношений с этим пространством, того, что здесь он может не церемониться и чувствовать себя запросто. Разбросанность и наваленность вещей (при виде которой у меня сама собой тянется рука всё немедленно разложить по полочкам, но то от внутренней тревожности, от оторопи перед хаосом) может иметь функцию снятия напряжения, ослабления дисциплины, одомашнивания пространства. Для меня, например, всякое пространство автоматически становится хоть немного домом, если я разложу тамошние предметы по некоторому порядку или хоть пыль протру (это - наилучший способ уговорить его - и себя - не дичиться), и всякое же - автоматически же - хоть немного чужим, если в нём беспорядок - то есть, такой порядок, который мною не обозрим и мною не контролируем. Когда обозрим и контролируем - тогда уже порядок.
Собственно, наведение порядка в пространстве и частичная его хаотизация - это две разных - и наверняка равноценных по большому счёту - стратегии его одомашнивания. Они, скорее всего, соответствуют если не разным человеческим типам, то, во всяком случае, разным типам отношения человека с миром и самим собой. Но обобщения делать пока не возьмусь.
***
Об истоках консерватизма
После определённого количества утрат и неудач (вероятно, этот объём для каждого - свой) начинаешь если и не понимать, то чувствовать, что любая устойчивость, любая норма, любой ритуал повседневности - на самом деле исключения, зыбкие островки человечности в океане (равнодушного к нам) хаоса, - и, как таковые, нуждаются в оберегании.
Вот ещё что, пожалуй, главное: чувство того, что жизнь чудесна (одновременно - и хрупка, и обречена, и невосстановима в каждом уходящем миге) всегда: всегда, а не только в те экстатические мгновения, которые так ценились в молодости.
В молодости вообще любая устойчивость, не говоря уже о ритуалах повседневности, вызывала отчаянный протест: хотелось всегда существовать, как в первый раз, напролом, нарушая любые правила уже за то, что они - правила, на свой страх и риск. Хотелось незащищённости - даже при том, что она действительно была: казалось, что незащищённость - условие зрячести, восприимчивости (хотя она прекрасно способна быть и формой, и причиной слепоты и глухоты).
На самом деле стоило бы сохранять в себе оба этих взгляда: ибо оправданы оба.
***
К этике жары
Жара приучает к терпению. Это - время, когда собственное, более-менее обжитое тело становится неудобным: учит жить «вопреки» этому неудобству, «в обход» его - внимательнее и точнее разделять тело и управляющую им душу. На эту последнюю в жару ложится повышенная контролирующая нагрузка: приходится быть внимательной и к тому, что в прочее время делается автоматически. Жара - зона нарушения автоматизмов и повышения внимания. Она - область усилий.
Мы вынуждены пробиваться к самим себе и к тем задачам, которых, несмотря ни на какую жару, не отменить - сквозь толщу жары.
Пространство болеет жарой, у него повышается температура. Это надо просто перетерпеть, как всякую болезнь.
С похолоданием мы возвращаемся к тонко-дифференцированной, объёмной сложности. Возвращаемся к себе (жара превращает нас в нечто безлично-обобщённое). Просыпаемся и начинаем бодрствовать (жара погружает в спячку). Вообще - начинаем жить (жара - область воздержания от жизни. Род аскезы).
***
О перечитывании пространств: праздник прощания
Если лето - пора освоения новых пространств, то осень - самое время для перечитывания старых: медленного, смакующего, по буквам, - с целью, как и положено, проверки старых смыслов - и своих, и пространства, - выявления новых и испытания их на прочность. Старые пространства хорошо срабатывают как универсальные мерки изменчивой жизни. Октябрь - начало совсем уж интенсивного движения внутрь, и тогда уже можно спокойно заниматься внутренним - и прощаться с внешним до весны.
В предвкушении прохладного, ясного сентября составляешь внутри себя список московских пространств, которые стоило бы пересмотреть перед погружением в зиму. С которыми стоило бы поговорить в ритме пешего хода о прошедшем куске жизни. Провести, так сказать, смотр своего символического хозяйства. В этом есть что-то от собирания себя (летом - разбрасываем во все стороны).
По мере наступления осени отпадает (по крайней мере, уходит на далёкую периферию существования, убирается в пронафталиненные шкафы - до весны) всё лишнее (точнее, многое - летом отнюдь лишним не бывшее - становится таковым, меняет свой статус). Наружу выступает костяк вещей, незыблемая основа бытия. Окончательно она выступает в ноябре, ранней осенью до этого ещё далеко. Пока - прекрасный, освобождающий праздник прощания: с летом, с его иллюзиями и надеждами, с летним модусом себя. С ещё одним прожитым годом.
Может быть, основная ценность лета - ну ладно, одна из основных! - в том, что оно кончается. И с ним можно - со сладкой грустью, с освобождающим оплакиванием - проститься.
(Конечно, оно предоставляет нам тут удобную, универсальную модель всего, чего «больше не будет». И мы можем в своё удовольствие - для полноты и объёмности душевной жизни - проживать в связи с его уходом весь положенный набор чувств, только без реальных утрат. Лето - некатастрофическая утрата: что не мешает этой утрате быть грустной, а чувствам - настоящими).
***
Упражнение в утрате
С летом прощаться грустно уже хотя бы потому, что с возрастом во всяком прощании появляется вкус чего-то окончательного, непоправимого.
Впрочем, у меня этот привкус был всегда (едва ли не изначально, во всяком случае с очень раннего возраста меня сопровождало чувство, так сказать, лёгкой катастрофичности бытия), в этом смысле никакой возраст мне ничего не добавляет, разве что подтверждает и уточняет. Впрочем же, добавляет он мне радостно-удивлённо-не-вполне-доверчивой благодарности за всё, что, будучи несомненно и неоспоримо обречённым - тем не менее существует.
Чем очевиднее (рутиннее, я бы сказала) катастрофичность бытия - тем острее, тем исключительнее всякая радость.
Прощание с летом - ежегодное упражнение в утрате. Время, специально изобретённое для того, чтобы давать себе отчёт в не(до)выполненных планах, в не(до)сбывшихся летних ожиданиях. Это такой особенный жанр внутренних действий, свойственный почему-то исключительно последним дням лета. Время для проживания грусти - независимо от наличия реальных стимулов и поводов к ней.
Молодой сентябрь задаёт душе совершенно другой тонус.
Подобно ритуалу, простая смена времён года концентрирует наше внимание на тех или иных сторонах человеческого бытия, поворачивает к нам это бытие разными сторонами, чтобы мы получше рассмотрели. Подобно ритуалу, смена времён года - форма для человекособирания.
А опыт утрат - совершенно каждодневная, на самом деле, вещь. Воздух, которым мы дышим, состоит из утрат, мы сами из них состоим.
Ведь и приобретение - даже счастливое! - и то своего рода утрата: сложившихся равновесий, которые оно так или иначе ломает или нарушает.
Но и всякая утрата - своего рода приобретение: потому что всё, что нами утрачено, уже не может быть у нас отнято, оно теперь всегда с нами.
Так всегда теперь будет с нами и лето 2007 года.
***
Метафизика наощупь
Чем дальше, тем больше мне кажется, будто в жизни, пережитой «наощупь», на уровне простых физиологических впечатлений от неё: осязательных, обонятельных, - заключена, свёрнута вся полнота смыслов; что в «физике» уже проговорена, и весьма подробно, едва ли не вся «метафизика». Что каждое воспринятое чувственное впечатление - это услышанное высказывание. Что почувствовать - значит уже в некотором смысле понять, причём куда более глубоко, даже более точно, чем «головой» - а голове (в нашей «головной» культуре) приходится до этого дотягиваться.
Кстати, начинаю замечать в себе - с изумлением, ибо не ждала - проступающее прямо на глазах большее внимание и доверие к художественному слову, чем к абстрактным суждениям и теоретическим конструкциям, которые преданно любила всю первую половину жизни да и теперь ещё, кажется, не перестала. Эта любовь сказывается и на моих отношениях с художественно воспринятыми деталями: в них волнует не самоценность, а то, что в единственном облике каждой из них просвечивают идеи; даже то, что идеи в некотором смысле могут существовать, лишь будучи воплощёнными - вот так, в конкретных, влажных, шершавых земных вещах. Что в этом самом, ещё далеко не вполне понятном мне самой «некотором смысле» в каждой из таких вещей нет несовершенства и неполноты: любая щербинка, зазубринка на них - воплощение некоторой единственной точности. Что вещь - самостоятельное и прямое свидетельство о бытии (Бытии) и не нуждается в толкованиях: в толкованиях нуждаемся скорее мы сами, приученные переводить свои восприятия на язык «головной» культуры, чтобы эти восприятия стали нам понятнее. Что, то есть, можно - и не в ущерб полноте, скорее напротив - обойтись и без перевода.
***
Об организованности
Идучи по переходу у метро «Чеховская», думала я о необходимости ритмической организации жизни. Ведь не затем только, не в первую же очередь затем нужна эта самая организованность, чтобы вовремя выполнять какие-то дела и не чувствовать поэтому себя виноватой. Замечательно, конечно, не чувствовать себя виноватой, да только это, сколько бы ни застилало внутренний горизонт - не самое главное. Различие между (интенсивно) организованной и неорганизованной / неявно, слабо организованной жизнью сопоставимо с различием между стихами и прозой. Ведь зачем нужна стиху ритмическая организованность? Затем, например, что она маркирует значимость сообщения, «весомость» высказывания, повышенную соотнесённость происходящего на этом участке речи с Существенным (что бы под этим последним ни понималось). То же - и с организованной жизнью: своими - более, чем у жизни не-организованной, напряжёнными - мускулами она вернее ловит Существенное и надёжнее его удерживает, чем жизнь расхлябанная, разболтанная, с пустотами.
Уж не говорю о том, что любая ритмичность - в жизни ли, в речи или вообще в чём бы то ни было - заклинает враждебный человеку хаос. Ритм возводит (защищающий) дом вокруг человека. В нём всегда есть нечно шаманское.
Другой вопрос, что в «пустоты» - зоны, как бы свободные от напряжения организованности и направленности - много чего важного способно входить само собой, неожиданно для нас. Но это уж предмет отдельной рефлексии.
***
О (не)прямом видении
Думала я также о различиях между «художественным» и «нехудожественным» восприятием жизни: оно - во внутренней оптике. Последнее видит вещи «в лоб», «в упор», стремясь как можно больше сократить дистанцию и выпрямить траекторию между собой и предметом. «Художественное» - то есть, то, которое делает возможным и художественное описание мира, хотя, разумеется, не вынуждает к нему - видит вещи «непрямо», «наискосок», смещённо, с дистанцией - чем и создаётся сложное разнообразие событий в поле вИдения.
По всей вероятности, «художественному» - непрямому - взгляду на мир можно (то есть должно) хоть в какой-то степени научиться. А должно это затем, что без такого модуса восприятие очень неполно. Именно такой взгляд и всё, что даётся им - доращивает наше восприятие мира до настоящей полноты и объёмности. Без этого - плоско.
***
Механика возраста
Переход от одного биографического этапа к другому - это, возможно, не что иное, как «переключение гештальта», смена (иной раз моментальная) душевной оптики. И всякий, всякий раз - освоение нового языка. Выстраивание новой системы речи.
Этим-то - новыми глазами да новым языком - мы и отличаемся действительно от себя же в других возрастах, а вовсе не самочувствием (оно не так уж радикально меняется) и не, допустим, навыками (навыки - только следствие).
По-настоящему переход на новый возрастной этап происходит тогда, когда оказывается неожиданным. Когда мы «вдруг» становимся такими, какими сами себя не ожидали.
Новое - оно на то и новое, что его не ждёшь и не представляешь. Если ждёшь и представляешь - это ещё старое, и прежний этап жизни ещё не кончился.
Чем дольше живу, тем больше, однако, ценю неожиданное. Что - опять же неожиданным образом - явно расходится с типовыми представлениями о «возрастном консерватизме».