Мера мира
Ольга Балла
Мера мира
Вспоминая Владимира Бибихина
http://bibikhin.ru/mera_mira
Покинувший нас уже десять лет назад Владимир Вениаминович Бибихин принадлежал к редкому - и притом чрезвычайно характерному - культурному типу. В этом нет парадокса, а есть, напротив, внятная логика. Точнее было бы даже сказать, что этим типом он сам и был: люди подобного рода не исчисляются во множественном числе и в типы объединяются не слишком.
Хотя, да, была среда с её узнаваемыми чертами, к которой он принадлежал, которую самим своим присутствием формировал - и для которой был точнейше-характерен.
Исчезающе-редкий и точнейше-характерный - как это возможно одновременно? Думаю, примерно так. С одной стороны, люди такой степени интеллектуальной (не побоюсь употребить рискованное из-за бесконечной своей заболтанности слово «духовной», в его случае оно будет совершенно точным - и даже точнее первого) сконцентрированности случаются редко. Вообще, люди со столь высокой сфокусированностью на существенном бывают весьма нечасто - человек вообще, в своём типичном состоянии, существо довольно разреженное, Бибихин же, кажется, только существенным и занимался. С другой стороны, всё-таки случаясь - такие люди ухватывают в своей культуре нечто предельно важное, то, что образует её нервные узлы.
В Бибихине важно - и принципиально для понимания существа его философской работы - то, что он уже с самого начала соединял в себе философа и переводчика, то есть человека, имеющего дело со словом. Переводчиком и лингвистом он стал в результате полученного образования - в Московском институте иностранных языков, философским устроением личности обладал, видимо, изначально (впрочем, чуткостью к природе слова, надо думать, тоже). Два этих типа внимания к миру он соединял уже в кандидатской, в глухом советском 1977 году защищённой диссертации, совершенно вроде бы лингвистической: «Семантические потенции языкового знака» (1977). Темы её - уже коренные бибихинские, над которыми он думал, по существу, на разных материалах всегда: взаимоотношения слова и мира, слова и мысли, онтологические основания языка.
Всё это - то, над чем думал и Хайдеггер, один из основных собеседников Бибихина, которого он переводил и у которого многому учился. В данном случае, видимо, есть смысл говорить не столько о влиянии немецкого философа на своего русского переводчика, хотя без такого влияния, конечно, не обошлось, - сколько об изначальной родственности направлений их внимания - она, собственно, и сделала влияние возможным, дала ему основу. Те же самые темы Бибихин будет позже, на протяжении полутора десятков лет: 1989-2004 - развивать, проговаривая, в статусе преподавателя (на самом деле - своего рода публичного мыслителя, - разве что публикой его были прежде всего студенты): в семинаре «Внутренняя форма слова», в курсах «Язык философии», «Людвиг Витгенштейн»…
Оба этих типа культурного действия - философию и филологию - Бибихин осуществлял в себе единым движением. Скорее всего, он пришёл бы в негодование, когда бы узнал, что мы тут говорим о философии как о «культурном» или, не приведи Господь, «интеллектуальном» действии. Сам Бибихин категорически её таковою не считал. Философия была для него действием, безусловно, экзистенциального, человеко- и мирообразующего порядка. Это, говорил он, «попытка - ничем не обеспеченная - вернуть жизни, моей человеческой, то, чем она с самого начала размахнулась быть: отношением к миру, не картине, а событию». То есть, изначальное усилие, которое прежде всего остального - и оказывается для всего остального условием.
Тем не менее, факт есть факт: самим своим существованием Владимир Бибихин воплощал родство и единство двух типов усилия, которые несомненно культурны хотя бы уже по приносимым ими плодам: переводческого и философского (в обоих случаях - толкующего, проясняющего), филологического и философского (в обоих случаях - любви и внимания к смыслоносному слову, к словесным корням смыслов; понимания слова как прямого пути к сути мира). «Слово есть мера мира…, - писал он хлебниковским слогом в книге о Витгенштейне. - Со своей стороны, мир в обоих смыслах времени и бытия задает предельную меру слова» [ 1 ] .
Вот это: нераздельность слова и мира - тот самый существенный узел в нашей культуре со словом-логосом в её основе, который ухватил и удерживал своим усилием Владимир Вениаминович. Из уважения к нему вполне допустимо было бы, думаю, заменить слово «культура», отсылающее наше воображение к системе условностей, скажем, на оборот «человеческий мир». Пользоваться этим словом и далее мы продолжим лишь ради краткости и удобства.
Бибихин-переводчик расширял пространство русского философского слова, а тем самым - и русский философской мысли: создавал для них возможности, которые им долго ещё предстоит осваивать. Собственно, он расширял возможности русского слова вообще: начиная с конца 1960-х он переводил не только философов и богословов [ 2 ] , но и поэтов - с испанского, итальянского, латинского, греческого, французского, английского, немецкого. Среди переведенных им авторов, перечисляет терпеливая «Википедия» [ 3 ] , - Ямвлих, Ян Амос Коменский, Федерико Гарсиа Лорка, Джузеппе Маццини, Франческо Петрарка, Николай Кузанский, Григорий Палама, Макарий Великий (Египетский), Вернер Гейзенберг, Жан Поль Сартр, Габриэль Марсель, Жак Эллюль, Эжен Ионеско, Антонен Арто, Вильгельм Гумбольдт, Зигмунд Фрейд, Людвиг Витгенштейн, Мартин Хайдеггер, Ганс Георг Гадамер, Вильгельм Дильтей, Ханна Арендт, Жак Деррида. Добавим к этому списку Карла Густава Юнга и Боэция Дакийского - и это наверняка будут ещё не все.
Он практически создал русского Хайдеггера - вырастил для него отдельную ветвь русского языка. Он философствовал в форме перевода ещё прежде, чем начал философствовать в форме прямой речи. Ею прежде всего стали для него адресованные студентам лекции. Но он и тут продолжал быть переводчиком: переводил несловесное - в слово, не нашедшее имени - в поименованное; наконец, непонятого - в понятое хотя бы чуть более. (И тут нельзя не вспомнить коренного для Бибихина автора - Хайдеггера, который, как известно, полагал, что «всякое высказывание, речь, ответ - это перевод» [ 4 ] .) Вместе со своими слушателями девяностых он пережил и воплотил в самом себе «захватывающее ощущение свободы и нового начала на руинах старой цивилизации» [ 5 ] , - это чувство оказалось плодотворным независимо от того, в какой мере оно нас обмануло. Видимо, задача чувств подобного рода - вообще не сообщать нам что-либо о будущем, которое всё равно неизвестно, но создавать у переживающих его внутреннюю динамику - и пластику настоящего.
Его очень многие тогда слушали, - скорее всего, их было больше, чем тех, кто его понимал, и уж точно больше, чем тех, кто понимал его правильно. Так ли важно? Даже тем, кто понимал его не слишком, он дал возможность пережить событие мысли, её человекообразующую важность - и его запомнили.
Первая собственная книга Бибихина, основанная на курсе, прочитанном в МГУ, вышла только в 1993 году - и говорила о языке: это была книга «Язык философии». В оставшиеся ему одиннадцать лет он успел их опубликовать ещё пять, не считая переиздания «Языка философии» (2002).
Впрочем, при всём этом стоит помнить, что слово, при всей его существенности, никогда не было для Бибихина самоцелью, но только путём - пусть коренным и неотменимым - к сути вещей. В частности и в особенности - слово философское. «Все знают на собственном опыте, - писал он в «Языке философии», явно преувеличивая степень внимания «всех» к собственному опыту, - что философский текст способен, пусть на время, утратить для читающего всякий смысл, показаться пустым, постылым, ненужным. Такого не бывает со словом литературы, поэзии [ 6 ] , религии, которое полно вещами, так что его нельзя отбросить, как невозможно оттолкнуть живое существо. Слово философии наоборот готово к самоотмене и словно заранее согласилось с тем, чтобы взгляд скользнул поверх него к другому, к самим вещам». [ 7 ] Собственно, и сама философия - не более, чем путь к самим вещам, - подобно витгенштейновой лестнице из «Логико-философского трактата», она по достижении цели должна и может быть отброшена. Она - предельно важна, но она - средство. «Философия для того, - писал он, - чтобы вернуться от учений к вещам; чтобы снова вспомнить о раннем; чтобы кончить гадание на словах. Отличие философии от наук: они себя выстраивают, философия призвана разобрать себя как леса после постройки дома» [ 8 ] . Она, конечно, - духовная практика.
(Соединить в качестве коренных для себя таких предельно разных мыслителей, как Хайдеггер и Витгенштейн? - Бибихину удалось. Видимо, потому, что через каждого из них - как через оптические устройства - он рассматривал то, что было важно для него лично.)
И, между прочим же, при всей своей филологичности он одним из крайне немногих в России - в курсах лекций, легших в основу сборника «Грамматика поэзии» (2009) - заговорил о поэзии не с филологической, но с философской точки зрения [ 9 ] . У нас этого почти не умеют. Кроме него, умеют, с весьма разных позиций, разве что Ольга Седакова и Андрей Тавров [ 10 ] , но они сами поэты - и в случае говорения о поэзии оказываются скорее мыслителями, чем в строгом смысле философами: пропускающими царицу-поэзию вперёд своей мысли, идущими за нею, чутко блюдущими её интересы. Бибихин занимался именно тяжкой, черновой философской работой - и речь его, как заметил Илья Кукулин, «порой темна и сама требует комментария и анализа» [ 11 ] - думаю, именно в силу этого: она столь же первична, в той же степени результат первовозникновения, как и поэтическое слово. Она с ним на равных и едва ли не борется с ним, как Иаков.
Вспоминая Владимира Бибихина сейчас, мы тем самым уже оцениваем те десять лет, что прошли без его культурного участия. Если говорить об оценке, то по напряжению, по живому порождению мыслительных возможностей это время явно уступает тому десятилетию с лишним, когда Бибихин активно в культуре присутствовал.
Зато у нас теперь есть его книги. Все эти годы они не прекращают издаваться и переиздаваться.
Их сегодня гораздо больше, чем было тогда, при его жизни, когда бибихинские тексты писались, проговаривались, предпринимались в качестве рискованных мыслительных шагов. Всё или почти всё выходящее сейчас произносилось в своё время устно - в виде курсов, читанных Бибихиным с конца восьмидесятых на философском факультете МГУ, в Институте Философии, в Свято-Филаретовском православно-христианском институте, в Институте философии, теологии и истории имени св. Фомы. Так он мыслил: в форме этих лекций и семинаров, под их стимулирующим и организующим воздействием. Всего прочитал двадцать два курса.
Точнее, проговорил. Вместо рутинно-привычных нашему уху слов «читать лекции» или «преподавать» сам Бибихин, как стало известно из опубликованной недавно его переписки с Ольгой Седаковой, предпочитал выражение «говорить»: «говорить в университете», иначе и не писал. Диковато, необжито звучащее для повседневного слуха, этот оборот, похоже, с особенной точностью, как всё диковатое, отражает характер взаимоотношений Бибихина с мыслью: единство процесса мышления-говорения. Он не готовое преподавал и начитывал своим слушателям - он, хотя предварительно писал тексты своих лекций, думал, видимо, по преимуществу всё-таки устно, на лету, на свой страх и риск, постоянно возобновляемым усилием. Человек [ 12 ] , на этих лекциях бывавший, вспоминал их так: «Свои лекции Владимир Вениаминович читал с написанного текста, наглядно расставляя акценты легким ритмичным движением руки. И, тем не менее, всех, кто его слушал, не покидало впечатление, что слова рождаются здесь и сейчас». [ 13 ] Видимо, в какой-то мере так оно и было.
Кстати, когда читаешь дневниковые записи Бибихина, не предназначавшиеся уж точно ни для какого устного произнесения, - не оставляет очень похожее чувство: чувство того, что перед тобой - своего рода внутренняя, рукописная устность. Это - сырая, принципиально и намеренно неготовая речь, не оглядывающаяся на условности, не озабоченная самой собой, перепрыгивающая через знаки препинания: ей важно поймать движение возникающей мысли, её оттенки, сравняться с мыслью в скорости. (Очередное доказательство несамоценности слова для этого словесного человека.)
Этим постоянно возобновляемым усилием мысли (как и уверенностью в том, что философия - не «культурное», а предкультурное, преждекультурное, культурой не защищённое и ею не определяемое действие, но, напротив, определяющее и впервые создающее и самого человека, и его культуру) Бибихин напоминает своего соратника по философской работе и собрата по человеческому миру Мераба Мамардашвили. Вот оно теперь всё (всё ли?) перед нами - уже возникшее. Лекции, материалы к семинарам. Живые черновики. Попытки, ничем не обеспеченные - в виде закреплённых раз и навсегда на бумаге результатов.
В какой мере восприняли, усвоили и присвоили сделанное Бибихиным коллеги-философы, ещё предстоит разбираться. Один из таких коллег, очень понимающий вообще человек, Александр Михайловский писал сразу по смерти Бибихина, что тот «не создал школы в привычном понимании этого слова» - при том, что «многие могут называть себя его учениками» [ 14 ] , поскольку испытали влияние. Но вот и свидетельство от одной из испытавших влияние, прежней его слушательницы и нынешней внимательной читательницы - поэта Екатерины Завершневой - о бибихинских «Дневниках Льва Толстого»: «Удивительная книга, которая даже не книга совсем. С Бибихиным у меня всегда так - это не для ума (т.е. это возможно потом, но не как главное), и не для "развития мышления", и не для "кругозора". Это прямо и сразу для жизни, полной, счастливой. <…>сумасшедший старик Толстой сразу становится тебе важнее тебя самого. Прекрасное, целительное освобождение от себя, от дурной самости, которой в каждом из нас горы непроходимые». [ 15 ]
Прямо и сразу для жизни - даже без отбрасывания витгенштейновых лестниц, по которым вначале с усилием карабкаешься. Без затруднений перед его темнотами, которыми Бибихин умеет изобиловать.
Он остался, выходит, в самом воздухе культуры.
А мы пока просто перечислим его посмертно вышедшие книги по годам - чтобы представить себе открывающийся перед нами рельеф этой мысли, точки её тяготений. 2005 - «Витгенштейн: Смена аспекта»; «Введение в философию права». 2007 - «Мир» (переиздание книги 2002 года); переиздание «Языка философии». 2008 - «Внутренняя форма слова». 2009 - «Чтение философии»; «Ранний Хайдеггер: материалы к семинару»; «Грамматика поэзии». 2010 - «Слово и событие. Писатель и литература» (переиздание книги 2001 года); «Энергия». 2011 - «Лес (hyle): Проблема материи‚ история понятия, живая материя в античной и современной биологии». 2012 - «Дневники Льва Толстого»; «Собственность. Философия своего». 2013 - «Введение в философию права» (переработанное и дополненное переиздание книги 2005 года) и «Новый Ренессанс» (переиздание книги 1998 года). 2014 - «История современной философии (единство философской мысли)».
Издана (пока только на электронном носителе) часть его переписки - на которую мы уже ссылались - с Ольгой Седаковой, и есть надежда, что продолжение последует. Изданы отдельные фрагменты его дневников. Некоторые из них Бибихин даже публиковал при жизни - видимо, полагая их актами не только внутренней лабораторной работы, но и общезначимого философствования, - пусть в неготовом виде: в конце концов, мысль, пока жива, - никогда не бывает готовой. Мысль об общезначимости ведшейся там работы подтверждает и многолетняя его собеседница и корреспондентка Ольга Седакова, которая в предисловии к «Дневникам Льва Толстого» писала: «<…> его собственная работа в дневнике была чрезвычайно близка работе Толстого и Витгенштейна: она этична в своем существе» [ 16 ] . Он занимался, то есть, не сбереганием собственной жизни от забвения, но выделкой в себе человека вообще, рассмотрением и воспитанием на своём примере и материале отношения человека к миру (что, собственно, и есть этика). «Говоря точнее, она аскетична», - продолжает Седакова: то есть, настоящий смысл этих возделываемых отношений с миром для автора дневника был в отношениях с Богом, в настройке своего существования перед Его лицом.
Теперь всё сказанное и многое из пережитого Бибихиным для себя и для совсем-своих обретает бумажную плоть, а с нею - способность быть (хватило бы только читательской восприимчивости) увиденным единым взглядом, прочитанным подряд и перечитанным, покрытым пометками на полях. Эти пласты мысли, очень индивидуальной по внутреннему устройству и способу её выговаривания, получают несравненно более широкую, чем прежде, аудиторию и возможность быть, наконец, осмысленными как интеллектуальное явление. Кстати - и как явление истории (несоветской, внесоветской) мысли последних советских десятилетий и самого первого десятилетия постсоветского, когда всё больше стал раскрываться внешнему вниманию, проговариваться и осуществляться Бибихин-философ (до тех пор известный в основном как переводчик). Материала для такого осмысления уже предостаточно, даже в избытке (который, кажется, и сам по себе - некоторое испытание для читателя).
Теперь уже можно вписать эту работу в контекст, в мыслительную среду, в человеческий мир. Об общих чертах этой среды, скорее всего, ещё рано говорить основательно, но, во всяком случае, к ним можно, кажется, отнести двуединство - а может быть, и вообще единство - мысли философской и филологической; философствование в форме и средствами филологической рефлексии.
Главными мыслителями той среды, к которой принадлежал Бибихин, в это время были, задавали основной её характер как раз словесники - люди с исходным филологическим образованием, с филологической выделкой интеллекта: сам Бибихин, его учитель и многолетний собеседник Алексей Лосев, Сергей Аверинцев, Ольга Седакова, Михаил Бахтин, Юрий Лотман… Хорошо бы продумать, как это повлияло на характерные для времени способы мыслить. «Чистым» философом из ведущих фигур интеллектуальной эпохи был, кажется, один Мамардашвили.
«Владимир Вениаминович Бибихин не создавал философскую систему» [ 17 ] , - написал вскоре после смерти философа Анатолий Ахутин. В том, значит, смысле не создавал, что не этим был озабочен - а озабочен был тем, что «вводил нас в философию, потому настоящую, что не преходящую, и настолько вечную, насколько всегда новую» [ 18 ] . Но ведь такая задача не отменяет системной связанности лежащих в её основе идей, даже если её выявление, допустим, не становится предметом специальной заботы. Теперь, по мере того, как выходят книги, - на наших глазах всё больше складывается система бибихинской мысли, его мирозрения. Думаю, мы ещё дождёмся её описания и понимания - как целого.
________________________________________________________
1. Цит. по: http://old.philos.msu.ru/fac/varia/necr/bibihin.html
2. Богословские переводы публиковал под псевдонимом В. Вениаминов.
3. http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D0%B8%D0%B1%D0%B8%D1%85%D0%B8%D0%BD,_%D0%92%D0%BB%D0%B0%D0%B4%D0%B8%D0%BC%D0%B8%D1%80_%D0%92%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B0%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87
4. Хайдеггер М. Гераклит. - СПб.: Владимир Даль, 2011. - С. 88.
5. http://magazines.russ.ru/oz%20/2004/4/2004_4_31-pr.html
6. Интересно и достойно отдельного внимания, что, как ясно из этого по видимости поспешного перечня, «поэзию» от «литературы» Бибихин отделял, полагая её самостоятельным - наряду с философией - способом суждения о мире.
7. Бибихин В.В. Язык философии. [Курс, прочитанный на философском факультете МГУ осенью 1989 года.] - СПб.: Наука, 2007. - С. 101.
8. Бибихин В.В. Слово и событие. - М.: Эдиториал УРСС , 2001. - С. 20.
9. ««Грамматика поэзии», - писал сразу по выходе книги Илья Кукулин, - оказывается редкой для современной российской гуманитарной мысли попыткой говорить о поэзии не в профаническом, т.е. «критическом», и не в инструментальном ключе. Перед нами не «литературная критика», не попытка социокультурного осмысления и не филологическая работа. Подобного рода философская герменевтика поэзии была характерна для переведенного Бибихиным Хайдеггера». (http://os.colta.ru/literature/projects/119/details/11742/page1/ )
10. Конечно, я могу кого-то забыть.
11. http://os.colta.ru/literature/projects/119/details/11742/page1/
12. Александр Михайловский.
13. http://old.philos.msu.ru/fac/varia/necr/bibihin.html
14. http://magazines.russ.ru/oz%20/2004/4/2004_4_31-pr.html
15. http://a-zvereva.livejournal.com/111637.html
16. http://www.limbakh.ru/index.php?id=1909
17. http://www.bibikhin.ru/pamyati_bibikhina
18. Там же.
Мера мира
Вспоминая Владимира Бибихина
http://bibikhin.ru/mera_mira
Покинувший нас уже десять лет назад Владимир Вениаминович Бибихин принадлежал к редкому - и притом чрезвычайно характерному - культурному типу. В этом нет парадокса, а есть, напротив, внятная логика. Точнее было бы даже сказать, что этим типом он сам и был: люди подобного рода не исчисляются во множественном числе и в типы объединяются не слишком.
Хотя, да, была среда с её узнаваемыми чертами, к которой он принадлежал, которую самим своим присутствием формировал - и для которой был точнейше-характерен.
Исчезающе-редкий и точнейше-характерный - как это возможно одновременно? Думаю, примерно так. С одной стороны, люди такой степени интеллектуальной (не побоюсь употребить рискованное из-за бесконечной своей заболтанности слово «духовной», в его случае оно будет совершенно точным - и даже точнее первого) сконцентрированности случаются редко. Вообще, люди со столь высокой сфокусированностью на существенном бывают весьма нечасто - человек вообще, в своём типичном состоянии, существо довольно разреженное, Бибихин же, кажется, только существенным и занимался. С другой стороны, всё-таки случаясь - такие люди ухватывают в своей культуре нечто предельно важное, то, что образует её нервные узлы.
В Бибихине важно - и принципиально для понимания существа его философской работы - то, что он уже с самого начала соединял в себе философа и переводчика, то есть человека, имеющего дело со словом. Переводчиком и лингвистом он стал в результате полученного образования - в Московском институте иностранных языков, философским устроением личности обладал, видимо, изначально (впрочем, чуткостью к природе слова, надо думать, тоже). Два этих типа внимания к миру он соединял уже в кандидатской, в глухом советском 1977 году защищённой диссертации, совершенно вроде бы лингвистической: «Семантические потенции языкового знака» (1977). Темы её - уже коренные бибихинские, над которыми он думал, по существу, на разных материалах всегда: взаимоотношения слова и мира, слова и мысли, онтологические основания языка.
Всё это - то, над чем думал и Хайдеггер, один из основных собеседников Бибихина, которого он переводил и у которого многому учился. В данном случае, видимо, есть смысл говорить не столько о влиянии немецкого философа на своего русского переводчика, хотя без такого влияния, конечно, не обошлось, - сколько об изначальной родственности направлений их внимания - она, собственно, и сделала влияние возможным, дала ему основу. Те же самые темы Бибихин будет позже, на протяжении полутора десятков лет: 1989-2004 - развивать, проговаривая, в статусе преподавателя (на самом деле - своего рода публичного мыслителя, - разве что публикой его были прежде всего студенты): в семинаре «Внутренняя форма слова», в курсах «Язык философии», «Людвиг Витгенштейн»…
Оба этих типа культурного действия - философию и филологию - Бибихин осуществлял в себе единым движением. Скорее всего, он пришёл бы в негодование, когда бы узнал, что мы тут говорим о философии как о «культурном» или, не приведи Господь, «интеллектуальном» действии. Сам Бибихин категорически её таковою не считал. Философия была для него действием, безусловно, экзистенциального, человеко- и мирообразующего порядка. Это, говорил он, «попытка - ничем не обеспеченная - вернуть жизни, моей человеческой, то, чем она с самого начала размахнулась быть: отношением к миру, не картине, а событию». То есть, изначальное усилие, которое прежде всего остального - и оказывается для всего остального условием.
Тем не менее, факт есть факт: самим своим существованием Владимир Бибихин воплощал родство и единство двух типов усилия, которые несомненно культурны хотя бы уже по приносимым ими плодам: переводческого и философского (в обоих случаях - толкующего, проясняющего), филологического и философского (в обоих случаях - любви и внимания к смыслоносному слову, к словесным корням смыслов; понимания слова как прямого пути к сути мира). «Слово есть мера мира…, - писал он хлебниковским слогом в книге о Витгенштейне. - Со своей стороны, мир в обоих смыслах времени и бытия задает предельную меру слова» [ 1 ] .
Вот это: нераздельность слова и мира - тот самый существенный узел в нашей культуре со словом-логосом в её основе, который ухватил и удерживал своим усилием Владимир Вениаминович. Из уважения к нему вполне допустимо было бы, думаю, заменить слово «культура», отсылающее наше воображение к системе условностей, скажем, на оборот «человеческий мир». Пользоваться этим словом и далее мы продолжим лишь ради краткости и удобства.
Бибихин-переводчик расширял пространство русского философского слова, а тем самым - и русский философской мысли: создавал для них возможности, которые им долго ещё предстоит осваивать. Собственно, он расширял возможности русского слова вообще: начиная с конца 1960-х он переводил не только философов и богословов [ 2 ] , но и поэтов - с испанского, итальянского, латинского, греческого, французского, английского, немецкого. Среди переведенных им авторов, перечисляет терпеливая «Википедия» [ 3 ] , - Ямвлих, Ян Амос Коменский, Федерико Гарсиа Лорка, Джузеппе Маццини, Франческо Петрарка, Николай Кузанский, Григорий Палама, Макарий Великий (Египетский), Вернер Гейзенберг, Жан Поль Сартр, Габриэль Марсель, Жак Эллюль, Эжен Ионеско, Антонен Арто, Вильгельм Гумбольдт, Зигмунд Фрейд, Людвиг Витгенштейн, Мартин Хайдеггер, Ганс Георг Гадамер, Вильгельм Дильтей, Ханна Арендт, Жак Деррида. Добавим к этому списку Карла Густава Юнга и Боэция Дакийского - и это наверняка будут ещё не все.
Он практически создал русского Хайдеггера - вырастил для него отдельную ветвь русского языка. Он философствовал в форме перевода ещё прежде, чем начал философствовать в форме прямой речи. Ею прежде всего стали для него адресованные студентам лекции. Но он и тут продолжал быть переводчиком: переводил несловесное - в слово, не нашедшее имени - в поименованное; наконец, непонятого - в понятое хотя бы чуть более. (И тут нельзя не вспомнить коренного для Бибихина автора - Хайдеггера, который, как известно, полагал, что «всякое высказывание, речь, ответ - это перевод» [ 4 ] .) Вместе со своими слушателями девяностых он пережил и воплотил в самом себе «захватывающее ощущение свободы и нового начала на руинах старой цивилизации» [ 5 ] , - это чувство оказалось плодотворным независимо от того, в какой мере оно нас обмануло. Видимо, задача чувств подобного рода - вообще не сообщать нам что-либо о будущем, которое всё равно неизвестно, но создавать у переживающих его внутреннюю динамику - и пластику настоящего.
Его очень многие тогда слушали, - скорее всего, их было больше, чем тех, кто его понимал, и уж точно больше, чем тех, кто понимал его правильно. Так ли важно? Даже тем, кто понимал его не слишком, он дал возможность пережить событие мысли, её человекообразующую важность - и его запомнили.
Первая собственная книга Бибихина, основанная на курсе, прочитанном в МГУ, вышла только в 1993 году - и говорила о языке: это была книга «Язык философии». В оставшиеся ему одиннадцать лет он успел их опубликовать ещё пять, не считая переиздания «Языка философии» (2002).
Впрочем, при всём этом стоит помнить, что слово, при всей его существенности, никогда не было для Бибихина самоцелью, но только путём - пусть коренным и неотменимым - к сути вещей. В частности и в особенности - слово философское. «Все знают на собственном опыте, - писал он в «Языке философии», явно преувеличивая степень внимания «всех» к собственному опыту, - что философский текст способен, пусть на время, утратить для читающего всякий смысл, показаться пустым, постылым, ненужным. Такого не бывает со словом литературы, поэзии [ 6 ] , религии, которое полно вещами, так что его нельзя отбросить, как невозможно оттолкнуть живое существо. Слово философии наоборот готово к самоотмене и словно заранее согласилось с тем, чтобы взгляд скользнул поверх него к другому, к самим вещам». [ 7 ] Собственно, и сама философия - не более, чем путь к самим вещам, - подобно витгенштейновой лестнице из «Логико-философского трактата», она по достижении цели должна и может быть отброшена. Она - предельно важна, но она - средство. «Философия для того, - писал он, - чтобы вернуться от учений к вещам; чтобы снова вспомнить о раннем; чтобы кончить гадание на словах. Отличие философии от наук: они себя выстраивают, философия призвана разобрать себя как леса после постройки дома» [ 8 ] . Она, конечно, - духовная практика.
(Соединить в качестве коренных для себя таких предельно разных мыслителей, как Хайдеггер и Витгенштейн? - Бибихину удалось. Видимо, потому, что через каждого из них - как через оптические устройства - он рассматривал то, что было важно для него лично.)
И, между прочим же, при всей своей филологичности он одним из крайне немногих в России - в курсах лекций, легших в основу сборника «Грамматика поэзии» (2009) - заговорил о поэзии не с филологической, но с философской точки зрения [ 9 ] . У нас этого почти не умеют. Кроме него, умеют, с весьма разных позиций, разве что Ольга Седакова и Андрей Тавров [ 10 ] , но они сами поэты - и в случае говорения о поэзии оказываются скорее мыслителями, чем в строгом смысле философами: пропускающими царицу-поэзию вперёд своей мысли, идущими за нею, чутко блюдущими её интересы. Бибихин занимался именно тяжкой, черновой философской работой - и речь его, как заметил Илья Кукулин, «порой темна и сама требует комментария и анализа» [ 11 ] - думаю, именно в силу этого: она столь же первична, в той же степени результат первовозникновения, как и поэтическое слово. Она с ним на равных и едва ли не борется с ним, как Иаков.
Вспоминая Владимира Бибихина сейчас, мы тем самым уже оцениваем те десять лет, что прошли без его культурного участия. Если говорить об оценке, то по напряжению, по живому порождению мыслительных возможностей это время явно уступает тому десятилетию с лишним, когда Бибихин активно в культуре присутствовал.
Зато у нас теперь есть его книги. Все эти годы они не прекращают издаваться и переиздаваться.
Их сегодня гораздо больше, чем было тогда, при его жизни, когда бибихинские тексты писались, проговаривались, предпринимались в качестве рискованных мыслительных шагов. Всё или почти всё выходящее сейчас произносилось в своё время устно - в виде курсов, читанных Бибихиным с конца восьмидесятых на философском факультете МГУ, в Институте Философии, в Свято-Филаретовском православно-христианском институте, в Институте философии, теологии и истории имени св. Фомы. Так он мыслил: в форме этих лекций и семинаров, под их стимулирующим и организующим воздействием. Всего прочитал двадцать два курса.
Точнее, проговорил. Вместо рутинно-привычных нашему уху слов «читать лекции» или «преподавать» сам Бибихин, как стало известно из опубликованной недавно его переписки с Ольгой Седаковой, предпочитал выражение «говорить»: «говорить в университете», иначе и не писал. Диковато, необжито звучащее для повседневного слуха, этот оборот, похоже, с особенной точностью, как всё диковатое, отражает характер взаимоотношений Бибихина с мыслью: единство процесса мышления-говорения. Он не готовое преподавал и начитывал своим слушателям - он, хотя предварительно писал тексты своих лекций, думал, видимо, по преимуществу всё-таки устно, на лету, на свой страх и риск, постоянно возобновляемым усилием. Человек [ 12 ] , на этих лекциях бывавший, вспоминал их так: «Свои лекции Владимир Вениаминович читал с написанного текста, наглядно расставляя акценты легким ритмичным движением руки. И, тем не менее, всех, кто его слушал, не покидало впечатление, что слова рождаются здесь и сейчас». [ 13 ] Видимо, в какой-то мере так оно и было.
Кстати, когда читаешь дневниковые записи Бибихина, не предназначавшиеся уж точно ни для какого устного произнесения, - не оставляет очень похожее чувство: чувство того, что перед тобой - своего рода внутренняя, рукописная устность. Это - сырая, принципиально и намеренно неготовая речь, не оглядывающаяся на условности, не озабоченная самой собой, перепрыгивающая через знаки препинания: ей важно поймать движение возникающей мысли, её оттенки, сравняться с мыслью в скорости. (Очередное доказательство несамоценности слова для этого словесного человека.)
Этим постоянно возобновляемым усилием мысли (как и уверенностью в том, что философия - не «культурное», а предкультурное, преждекультурное, культурой не защищённое и ею не определяемое действие, но, напротив, определяющее и впервые создающее и самого человека, и его культуру) Бибихин напоминает своего соратника по философской работе и собрата по человеческому миру Мераба Мамардашвили. Вот оно теперь всё (всё ли?) перед нами - уже возникшее. Лекции, материалы к семинарам. Живые черновики. Попытки, ничем не обеспеченные - в виде закреплённых раз и навсегда на бумаге результатов.
В какой мере восприняли, усвоили и присвоили сделанное Бибихиным коллеги-философы, ещё предстоит разбираться. Один из таких коллег, очень понимающий вообще человек, Александр Михайловский писал сразу по смерти Бибихина, что тот «не создал школы в привычном понимании этого слова» - при том, что «многие могут называть себя его учениками» [ 14 ] , поскольку испытали влияние. Но вот и свидетельство от одной из испытавших влияние, прежней его слушательницы и нынешней внимательной читательницы - поэта Екатерины Завершневой - о бибихинских «Дневниках Льва Толстого»: «Удивительная книга, которая даже не книга совсем. С Бибихиным у меня всегда так - это не для ума (т.е. это возможно потом, но не как главное), и не для "развития мышления", и не для "кругозора". Это прямо и сразу для жизни, полной, счастливой. <…>сумасшедший старик Толстой сразу становится тебе важнее тебя самого. Прекрасное, целительное освобождение от себя, от дурной самости, которой в каждом из нас горы непроходимые». [ 15 ]
Прямо и сразу для жизни - даже без отбрасывания витгенштейновых лестниц, по которым вначале с усилием карабкаешься. Без затруднений перед его темнотами, которыми Бибихин умеет изобиловать.
Он остался, выходит, в самом воздухе культуры.
А мы пока просто перечислим его посмертно вышедшие книги по годам - чтобы представить себе открывающийся перед нами рельеф этой мысли, точки её тяготений. 2005 - «Витгенштейн: Смена аспекта»; «Введение в философию права». 2007 - «Мир» (переиздание книги 2002 года); переиздание «Языка философии». 2008 - «Внутренняя форма слова». 2009 - «Чтение философии»; «Ранний Хайдеггер: материалы к семинару»; «Грамматика поэзии». 2010 - «Слово и событие. Писатель и литература» (переиздание книги 2001 года); «Энергия». 2011 - «Лес (hyle): Проблема материи‚ история понятия, живая материя в античной и современной биологии». 2012 - «Дневники Льва Толстого»; «Собственность. Философия своего». 2013 - «Введение в философию права» (переработанное и дополненное переиздание книги 2005 года) и «Новый Ренессанс» (переиздание книги 1998 года). 2014 - «История современной философии (единство философской мысли)».
Издана (пока только на электронном носителе) часть его переписки - на которую мы уже ссылались - с Ольгой Седаковой, и есть надежда, что продолжение последует. Изданы отдельные фрагменты его дневников. Некоторые из них Бибихин даже публиковал при жизни - видимо, полагая их актами не только внутренней лабораторной работы, но и общезначимого философствования, - пусть в неготовом виде: в конце концов, мысль, пока жива, - никогда не бывает готовой. Мысль об общезначимости ведшейся там работы подтверждает и многолетняя его собеседница и корреспондентка Ольга Седакова, которая в предисловии к «Дневникам Льва Толстого» писала: «<…> его собственная работа в дневнике была чрезвычайно близка работе Толстого и Витгенштейна: она этична в своем существе» [ 16 ] . Он занимался, то есть, не сбереганием собственной жизни от забвения, но выделкой в себе человека вообще, рассмотрением и воспитанием на своём примере и материале отношения человека к миру (что, собственно, и есть этика). «Говоря точнее, она аскетична», - продолжает Седакова: то есть, настоящий смысл этих возделываемых отношений с миром для автора дневника был в отношениях с Богом, в настройке своего существования перед Его лицом.
Теперь всё сказанное и многое из пережитого Бибихиным для себя и для совсем-своих обретает бумажную плоть, а с нею - способность быть (хватило бы только читательской восприимчивости) увиденным единым взглядом, прочитанным подряд и перечитанным, покрытым пометками на полях. Эти пласты мысли, очень индивидуальной по внутреннему устройству и способу её выговаривания, получают несравненно более широкую, чем прежде, аудиторию и возможность быть, наконец, осмысленными как интеллектуальное явление. Кстати - и как явление истории (несоветской, внесоветской) мысли последних советских десятилетий и самого первого десятилетия постсоветского, когда всё больше стал раскрываться внешнему вниманию, проговариваться и осуществляться Бибихин-философ (до тех пор известный в основном как переводчик). Материала для такого осмысления уже предостаточно, даже в избытке (который, кажется, и сам по себе - некоторое испытание для читателя).
Теперь уже можно вписать эту работу в контекст, в мыслительную среду, в человеческий мир. Об общих чертах этой среды, скорее всего, ещё рано говорить основательно, но, во всяком случае, к ним можно, кажется, отнести двуединство - а может быть, и вообще единство - мысли философской и филологической; философствование в форме и средствами филологической рефлексии.
Главными мыслителями той среды, к которой принадлежал Бибихин, в это время были, задавали основной её характер как раз словесники - люди с исходным филологическим образованием, с филологической выделкой интеллекта: сам Бибихин, его учитель и многолетний собеседник Алексей Лосев, Сергей Аверинцев, Ольга Седакова, Михаил Бахтин, Юрий Лотман… Хорошо бы продумать, как это повлияло на характерные для времени способы мыслить. «Чистым» философом из ведущих фигур интеллектуальной эпохи был, кажется, один Мамардашвили.
«Владимир Вениаминович Бибихин не создавал философскую систему» [ 17 ] , - написал вскоре после смерти философа Анатолий Ахутин. В том, значит, смысле не создавал, что не этим был озабочен - а озабочен был тем, что «вводил нас в философию, потому настоящую, что не преходящую, и настолько вечную, насколько всегда новую» [ 18 ] . Но ведь такая задача не отменяет системной связанности лежащих в её основе идей, даже если её выявление, допустим, не становится предметом специальной заботы. Теперь, по мере того, как выходят книги, - на наших глазах всё больше складывается система бибихинской мысли, его мирозрения. Думаю, мы ещё дождёмся её описания и понимания - как целого.
________________________________________________________
1. Цит. по: http://old.philos.msu.ru/fac/varia/necr/bibihin.html
2. Богословские переводы публиковал под псевдонимом В. Вениаминов.
3. http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D0%B8%D0%B1%D0%B8%D1%85%D0%B8%D0%BD,_%D0%92%D0%BB%D0%B0%D0%B4%D0%B8%D0%BC%D0%B8%D1%80_%D0%92%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B0%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87
4. Хайдеггер М. Гераклит. - СПб.: Владимир Даль, 2011. - С. 88.
5. http://magazines.russ.ru/oz%20/2004/4/2004_4_31-pr.html
6. Интересно и достойно отдельного внимания, что, как ясно из этого по видимости поспешного перечня, «поэзию» от «литературы» Бибихин отделял, полагая её самостоятельным - наряду с философией - способом суждения о мире.
7. Бибихин В.В. Язык философии. [Курс, прочитанный на философском факультете МГУ осенью 1989 года.] - СПб.: Наука, 2007. - С. 101.
8. Бибихин В.В. Слово и событие. - М.: Эдиториал УРСС , 2001. - С. 20.
9. ««Грамматика поэзии», - писал сразу по выходе книги Илья Кукулин, - оказывается редкой для современной российской гуманитарной мысли попыткой говорить о поэзии не в профаническом, т.е. «критическом», и не в инструментальном ключе. Перед нами не «литературная критика», не попытка социокультурного осмысления и не филологическая работа. Подобного рода философская герменевтика поэзии была характерна для переведенного Бибихиным Хайдеггера». (http://os.colta.ru/literature/projects/119/details/11742/page1/ )
10. Конечно, я могу кого-то забыть.
11. http://os.colta.ru/literature/projects/119/details/11742/page1/
12. Александр Михайловский.
13. http://old.philos.msu.ru/fac/varia/necr/bibihin.html
14. http://magazines.russ.ru/oz%20/2004/4/2004_4_31-pr.html
15. http://a-zvereva.livejournal.com/111637.html
16. http://www.limbakh.ru/index.php?id=1909
17. http://www.bibikhin.ru/pamyati_bibikhina
18. Там же.