Связной. Памяти Бориса Дубина.
Ольга Балла
Связной
Памяти Бориса Дубина
Знание - сила. - № 12. - 2014. = http://znaniesila.livejournal.com/73647.html
Человек-институт
В самые первые дни после ухода Бориса Дубина его коллега по одной из областей деятельности - историк и теоретик литературы Сергей Козлов попытался определить культурный тип, к которому принадлежал только что покинувший нас человек - с его действительно нерядовым способом культурного участия. Этот тип Козлов обозначил как «человек-институт»: сделанного Дубиным и в самом деле хватило бы на немалый коллектив - и по объёму, и по разнообразию культурных областей, которые его деятельность объединяла в сложное, но непротиворечивое целое. По крайней мере, этого уж точно хватило бы на несколько биографий - людей с разным душевным и умственным устройством: интроверта и публичного мыслителя, аналитика и поэта…
Само существование интеллектуала столь редкостной разновидности Сергей Козлов объяснял слабо развитой институциональностью русской культуры, - которая именно потому, стало быть, и требует титанов - в компенсацию своих недостаточностей. Там-де, где нет налаженных форм, которые бы объединяли и согласовывали усилия многих, слишком многое приходится делать героям-одиночкам - личным усилием. Где бездорожье - приходится протаптывать собственные тропы.
Да, Дубин делал личным усилием необыкновенно, нетипично много. Уже один только список того, чем он занимался, вполне способен лечь в основу программы учебного курса гуманитарного вуза. А то и не одной. Уж во всяком случае - программы основательного самообразования.
А занимался он чрезвычайно разными по видимости вещами - не связанными друг с другом как будто ничем, кроме разве его личности и биографии - да ещё тем, что всё это относится к сфере гуманитарной мысли, чувства и воображения.
Переводчик
На одном полюсе спектра его занятий - образном, синтетическом - помещался перевод: стихов, прозы, эссеистики. Поражает даже простой перечень имён авторов, переведённых им с разных языков (в основном - с оригинала; по подстрочнику он переводил, кажется, только с венгерского), опять-таки способный лечь в основу словника большой энциклопедии. Энциклопедии чего? Понятно, что персональных интересов, симпатий и задач переводчика, но и более того: точек роста европейских литератур нескольких последних столетий.
Попробуем перечислить. Испанцы и испаноязычные: Сан Хуан де ла Крус, Луис де Леон, Хуан Боскан, Педро Кальдерон де ла Барка, Луис де Гонгора, Рубен Дарио, Антонио Мачадо, Висенте Алейсандре, Хуан Рамон Хименес, Рамон Мария дель Валье-Инклан, Федерико Гарсиа Лорка, Луиса Сернуда, Рафаэль Альберти, Октавио Пас, Сесар Вальехо, Фелисберто Эрнандес, Пабло Неруда, Синтио Витьер, Мария Самбрано Аларкон, Хосе Ортега-и-Гассет, Хулио Кортасар, Хосе Анхель Валенте, Хосе Лесама Лима и главный герой его переводческих усилий, дело всей его жизни - великий аргентинец Хорхе Луис Борхес. Каталонцы: Сальвадор Эсприу и Пере Жимферрер (Химферрер). Португалец Фернанду Пессоа. Англоязычные: Ханна Арендт, Сьюзен Зонтаг, Исайя Берлин, Сэмюэл Беккет. Французы и франкофоны: Теофиль Готье, Морис Бланшо, Эмиль Мишель Чоран, Анри Мишо, Мишель де Серто, Мишель Серр, Жан Старобински, Ив Бонфуа, Филипп Жакоте, Жак Дюпен, Мишель Деги, Гийом Аполлинер. Итальянец Джорджо Агамбен. Венгр Эндре Ади. Поляки: Кшиштоф Камиль Бачинский (ради него, погибшего совсем молодым во время Варшавского восстания 1944 года, Дубин в своё время стал учить польский), Бруно Шульц, Ежи Либерт, Чеслав Милош, Януш Шубер, Эугениуш Ткачишин-Дыцкий. Всё это - имена, в очень разной степени известные русской читательской аудитории, но непременно ключевые в каком-либо отношении для своих культур - и для мировой культуры, как системы связей, в целом. И, кажется, список не исчерпывающий.
Не каждый прочитывает столько, сколько он переводил. А Дубин не только создавал своим героям русские языковые соответствия: он вводил их в культурный контекст, объяснял, снабжал комментариями, предисловиями и послесловиями - позволял увидеть каждого как часть больших смысловых пластов. Вот уж действительно человек-институт: тут хватило бы дела целой группе соратников-единомышленников. Дубин справлялся один - и, что и того важнее, держал в голове всю совокупность связей. Занимаясь прояснением частностей европейской литературной истории, он неизменно видел целое - и говорил о целом. Именно карту целого он составлял и разворачивал перед глазами своих русскоязычных читателей.
Социолог
Другой - рациональный, аналитический - полюс приложения его усилий образовывали социологические изыскания с собственным широчайшим тематическим спектром - и тут он уже работал в коллективе единомышленников: в Аналитическом центре Юрия Левады. Предметами его внимания были трансформации устного в современной культуре и рождение спорта из духа общества. Память о войне и воображение как коммуникативная структура. Запрос молодёжи на будущее и ксенофобия. Правовая культура россиян и представления их об идеальном теле. Советский человек как антропологический тип и феномен интеллигенции с сопутствующими ему иллюзиями. Прежде всего мы должны быть благодарны Дубину за социологию литературы и чтения (видящую своим материалом, по словам его коллеги-социолога Алексея Левинсона, «всё, что пишется и читается»), одним из создателей которой в России он стал вместе с Львом Гудковым, и за исследования в области исторической памяти. Не получивший специального социологического образования (МГУ Дубин закончил по специальности «Русский язык и литература, французский язык»), он, как сказал Левинсон, «ушёл от нас одним из немногих главных социологов России».
Увидеть общий корень всех названных, тоже далеко не в полном объёме перечисленных тем его исследовательского интереса на самом деле несложно: всё это - социология культуры. Но и ещё того глубже: объединяла всё это горькая и честная мысль о судьбах нашей трудной страны и забота о ней. При недавнем перечитывании статей и интервью Бориса Дубина меня поразила мысль, прежде в голову почему-то не приходившая: этот интеллигентный, сдержанный, мягко-негромкий в поведении и твёрдый в своих ценностях человек обладал ведь темпераментом проповедника - защитника ценностей. Анализируя и публично обсуждая судьбу ценностей в нашем обществе, он их тем самым прояснял, утверждал и укоренял, самим своим примером побуждал людей думать на эти темы, отдавать себе отчёт во владеющих их (нашими!) жизнями мифах и иллюзиях. Это этическое напряжение в сочетании с беспощадно-аналитическим умом, думаю, и превратило Дубина-книжника в исследователя отношений нашего общества с ценностями, безусловно, по его убеждению, важными. Именно это - а не только случай, сведший его в конце восьмидесятых с социологом Львом Гудковым (в ту пору и начался Левада-Центр, тогда ещё - под именем ВЦИОМа, и означал новый этап в развитии отечественной социологической и, шире, - гуманитарной мысли).
Просветитель
Конечно, Дубин был просветителем - в характерных для нашего отечества сумерках незнания и недознания, недовнимания, недомыслия, недоусилия. Просветителем классическим: как и свойственно людям такого типа, он прямо - не до отождествления ли? - связывал ценности познания и рефлексии с ценностями этическими: самостоятельностью, ответственностью, свободой.
Он был диагност, и диагност беспощадный (даже - безутешный). Он говорил нашему социуму в лицо крайне жёсткие и неприятные вещи.
«…образованное сообщество и большое общество, - утверждал он, - поражены довольно сильно. И поражены в тех именно частях, которые ответственны за воспроизводство ценностей. Озарения, прорывы, воспоминания, готовность что-то отстоять не переходят в устойчивое состояние. В те формы, которые будут существовать дольше, чем их носитель. Никто больше не хочет становиться… донором своего создания, что ли. Ведь это жертвенная вещь.
Нет сейчас ни у кого таких систем ценностей, тех ориентиров, которые больше временных трудностей.»
Доставалось всем слоям общества - от «простого» (пост)советского человека до интеллигенции, с которой ещё относительно недавно связывались очень большие надежды и к которой принадлежал он сам.
«Жёсткое время столкнулось с «легендой интеллигенции», с её завышенными представлениями о своей роли в обществе, о своих возможностях, влиянии на власть, о своем мобилизационном потенциале.
И оказалось: потенциал скромней, чем в легенде интеллигенции значилось. Открылись вещи, которые больно и неприятно проговаривать: проще от них уйти.»
Менее всего Дубин был склонен к утешительным иллюзиям и там, где таковые находил - стремился понять их устройство. Но в некоторые положения он верил. Думаю, это - важность умственного усилия и мыслительной честности и прямая их связь с человеческим достоинством и свободой. Неразрываемое единство интеллектуального, этического и экзистенциального.
Сергей Козлов сравнивал Дубина - по энциклопедичной многосторонности сделанного - с Михаилом Гаспаровым. Мне же на ум приходит - именно в свете упомянутого единства - прежде всего другой просветитель: Мераб Мамардашвили с его человекообразующим, этически значимым «держанием мысли». Только Дубин был менее герметичен, более общепонятен.
Интересно, что при всём своём просветительстве Дубин был совершенно лишён стремления «хранить» культуру, до типичного часто сопутствующего просветительской позиции. Он признавался в этом открытым текстом: «Задача «хранить культуру», - писал он в предисловии к сборнику собственных стихов и переводов, - меня никогда не привлекала». Так и было - он не старался удерживать культуру в остановленном, законсервированном состоянии: он её делал. Всё в его руках, под его взглядом было движущимся, живым.
На обоих своих полюсах Дубин сделал не просто многое, но именно существенное, культурообразующее. Он создавал новые точки зрения, выявлял не замечавшиеся до него возможности. Чтобы составить эпоху в русском читательском самосознании, вполне достаточно было бы и четырёхтомника Борхеса (с собственным дубинским, как водится, предисловием). Но Дубин открывал читателям целые горизонты, обучал наш язык новой пластике, вращивал в него новые области опыта. Расширял пространство русского слова и русского восприятия. Опять-таки, в этом отношении хватило бы и, скажем, одного того, что по-русски заговорил герметичный, изысканный кубинец Хосе Лесама Лима - целый сборник избранных его текстов, «Зачарованная величина», снабжённый по обыкновению тщательным собственным предисловием и собственными же комментариями, Дубин издал в конце 2012 года.
Публичный интеллектуал
Однако между этими, столь далеко разнесёнными полюсами помещалось ещё множество всего - и снова разного. Дубин писал статьи о новейших явлениях в русской и зарубежной словесности, хорошо знал эти новейшие явления - и всю картину словесности вообще, - настолько, что мог судить о литературе как эксперт, входил в жюри премии Андрея Белого (а читал, говорят, - вообще едва ли не «всё») - хватало же сил и на это! Был членом редколлегии журнала «Иностранная литература», вёл там - им самим же и придуманную - рубрику «Портрет в зеркалах». В своём социологическом облике на протяжении шести лет (2006-2012) был заместителем главного редактора журнала «Вестник общественного мнения».
Помимо этого, он был публицистом - вернее, тем, что к западу от наших границ называется «публичным интеллектуалом» (и больше характерно для французского культурного круга), комментатором и аналитиком культурных и социальных событий. Он преподавал социологию культуры студентам двух вузов, Института европейских культур РГГУ и Московской высшей школы социальных и экономических наук, - и не просто читал им лекции, но, по свидетельствам тех, кто у него учился, вступал с ними в диалог, учил их думать и видеть - в том числе, видеть самих себя и собственные возможности.
Будучи по изначальному, природному складу человеком внутренним и совершенно не публичным - Дубин, особенно в последние годы, выполнял тяжкую работу постоянного социального участия. Он постоянно приходил на дискуссии «Гайдар-клуба», участвовал в них в качестве эксперта. Он был постоянным комментатором социологической программы «Общественное мнение» на радио «Свобода», экспертом информационных эфиров и многократно - гостем передачи «Свобода в клубах». Он готов был квалифицированно обсуждать множество научных, социологических, культурологических и политических вопросов. Он, несмотря на свою неимоверную занятость, кажется, почти никогда не отказывался, если его просили об участии и присутствии.
Как всё это могло умещаться в те же двадцать четыре, что и у нас с вами, часа суток? - уже никто нам не расскажет.
Проясняющий
Разумеется, то, что он делал и о чём он постоянно говорил, было в известной мере связано с заполнением пустот, с освоением неосвоенного, с проговариванием непроговариваемого. (Впрочем, разве не то же самое делает любой культурно продуктивный человек - в любой культуре?)
Но всё-таки думается, что он в любом случае, независимо от степени развитости институтов в нашем отечестве, был бы - внутри ли институтов, поверх ли возводимых ими барьеров - многосторонне продуктивен и восприимчив: просто уже потому, что был так устроен. Он сам по себе был человеком не недостатка, но избытка. Человеком объёмного зрения и объёмного усилия. Он был не человеком бездорожья и узких персональных тропок, но открывателем новых дорог, и всё равно бы их открывал, даже если бы, предположим на миг, вся наша культура была покрыта плотной сетью качественно заасфальтированных смысловых и институциональных шоссе.
Возможности же русской культуры со всеми её особенностями - как и её невозможности - Дубин использовал для того, чтобы быть самим собой и делать то, что ему чувствовалось интересным и важным. Думаю, он был счастливый человек: всё, чем он занимался, было ему интересно.
В каждой из областей, в которых он работал, можно обнаружить фокус, точку схода силовых линий, державших на себе всё, что он в этой области делал. И, стараясь понять эти точки, мы, пожалуй, имеем шанс добраться и до той, что держала на себе всю его работу вообще. Попробуем.
Полифонический переводчик Дубин сам признавался, что его особенно привлекают авторы из культур периферийных, маргинальных, - оставшихся в стороне от того, что принято воспринимать как магистральная линия европейского развития. Судя по объёму переведённого им с французского и испанского языков, это не вполне точно: ни французская, ни испанская культуры к неудачницам и обитательницам окраин не относятся, - тем более, что из этих культур он переводил авторов безусловно признанных. На звание «периферийных» могут в данном случае претендовать культуры португальская (хотя Фернанду Пессоа - фигура настолько мощная, что говорить о «периферийности» язык никак не поворачивается) и польская, да, пожалуй, ещё каталонская, о которой за пределами Каталонии мало что известно.
Михаил Ямпольский, ещё один из тех, кто вспоминал Бориса Владимировича в первые дни без него, связывал интерес Дубина к литературе «окраинных» стран с тем, что их судьба обнаруживает много общих черт с судьбой России, которой тоже всё никак не удаётся совпасть с магистральными тенденциями. Правда в этом наверняка есть, но, подозреваю, ещё не вся.
Думаю, ему было важно то, что - по каким бы то ни было причинам - остаётся недовыявленное, недорассмотренное, недопродуманное. «Центральное» - это ведь, среди прочего (не прежде ли всего?) - то, чему досталось больше внимания.
Дубин занимался перераспределением внимания - читательского, культурного. Он увеличивал количество внимания и рефлексии там, где их недоставало.
Если подбирать к тому, что делал Дубин, одно, общее ключевое слово, на такую роль могло бы претендовать, пожалуй, слово «прояснение».
Поэт
Есть и ещё одна сторона личности и работы Бориса Дубина, о которой знали очень немногие - вплоть до весны 2013 года, когда вышел его единственный поэтический сборник, «Порука». Он был поэтом. В молодости он писал стихи, которые почти никому, кроме совсем узкого круга понимающих людей, не показывал. Писал до второй половины семидесятых, потом перестал - ушёл в переводы. Даже и этому сборнику, однако, Дубин не позволил стать вполне авторским, отдав основное пространство в книге наиболее важным для себя переводам, а собственным стихам уделив всего тридцать страниц. Но эти тридцать страниц - прочитанные на фоне всех остальных и вместе с ними - позволяют понять нечто очень важное в поэтической судьбе автора и в природе его переводческой работы.
Читающий сборник подряд почувствует цельность интонаций, - именно его, дубинских, авторских - идущих через всю книгу, от испанской анонимной песенной лирики Средневековья и Возрождения до Кшиштофа Камиля Бачинского. В этих переводах мы вдруг узнаем темы собственных дубинских стихов: неминуемой утраты мира и горькой, хрупкой его драгоценности - о которых рассказано чужими голосами. Дубин-переводчик не подминал переводимых авторов под себя: он старался говорить так, как сказали бы они - если бы говорили по-русски.
Отказывавшийся говорить о себе и своём прямо, он рассказал себя другими (не получается сказать «чужими»: какое же чужое, когда так пристально прожито?) голосами, культурами, временами. Все, им переведённое, стало (и) его собственной речью. Личное чувство поэтического слова, опыт одинокой работы с ним оказались корнем, из которого разрослась целая разноголосая вселенная. Сжатые, тёмные силы корня ушли в мощное дерево с огромными, во многие стороны тянущимися ветвями. Оно давно и намного переросло свой скрытый до недавнего времени - и теперь ещё не вполне открывшийся - корень, но без этого корня его попросту не было бы.
С собственной дубинской поэзией произошло то же, что с библейским зерном: если умрет, то принесет много плода. Она, одному лишь автору ведомо, по каким причинам, принесла себя в жертву - и вернулась в обилии иных обликов.
Но Дубин остался поэтом - даже перестав писать собственные стихи: только поэтам дано так чувствовать связь между разными частями мира. Ведь поэзия - это работа цельности.
Связной
«Он был, - сказал в первые дни после смерти Дубина его многолетний друг и сотрудник Лев Гудков, - связным самых разных сред: литературных, научных, общественных, культурных, где представлял разные значения разных сторон.» Пожалуй, это - из числа наиболее точных его характеристик.
Борис Дубин действительно был связным - и между русской культурой и иными культурами, и между разными областями нашей собственной интеллектуальной жизни. Он создал в ней - и самим собою осуществлял - такие связи, которых до него просто не было. Например, он - соединявший филолога и социолога с самом себе - научил своих коллег, филологов и социологов, друг от друга прежде вполне далёких, понимать друг друга и говорить на общем языке. «Когда в 80-е годы в первых выпусках «Тыняновских сборников», - писал Сергей Козлов, - стали появляться статьи Дубина и Гудкова, посвященные социологии русского литературного сознания, филологи, читавшие их, попросту не могли понять, что в них написано. Прошло 20 лет - и то, что казалось раньше тарабарщиной, стало для тех же филологов понятными текстами, насыщенными мыслью.» Это, безусловно, в очень большой мере заслуга Дубина, его диалога с обеими своими профессиональными средами. Он вёл (и стимулировал) такой диалог более двадцати лет, с 1992-го, на страницах «Нового литературного обозрения» и в стенах выпускающего этот журнал издательства с тем же названием - там вышли и некоторые из его книг, соединяющих филологическую и социальную рефлексию: «Слово - письмо - литература: Очерки по социологии современной культуры» (2001), «Классика, после и рядом: Социологические очерки о литературе и культуре» (2010). Семинар по социологии литературы и культуры, который он вёл вместе с Гудковым в РГГУ с середины девяностых, вырастил целое поколение филологов-русистов с социологичным мышлением.
Постоянно высказываясь в качестве социолога-профессионала по очередным актуальным общественным и культурным вопросам, он создавал и связи между специально-социологической мыслью и общекультурным сознанием. Он был публицистичен - без практически неизбежно сопутствующего публицистичности упрощения. Такое удаётся немногим.
Он был из тех, кто самим типом своего участия в культуре повышал уровень и качество свойственной ей в целом рефлексии. Само его присутствие делало наш мир интенсивнее, яснее и точнее - и делает до сих пор, и будет делать, потому что его тексты остались и будут читаться.
И ещё более того: он был связным между разными сторонами собственного - а тем самым и нашего - человеческого существа: художественной и аналитической, интуитивной и рациональной.
Связной
Памяти Бориса Дубина
Знание - сила. - № 12. - 2014. = http://znaniesila.livejournal.com/73647.html
Человек-институт
В самые первые дни после ухода Бориса Дубина его коллега по одной из областей деятельности - историк и теоретик литературы Сергей Козлов попытался определить культурный тип, к которому принадлежал только что покинувший нас человек - с его действительно нерядовым способом культурного участия. Этот тип Козлов обозначил как «человек-институт»: сделанного Дубиным и в самом деле хватило бы на немалый коллектив - и по объёму, и по разнообразию культурных областей, которые его деятельность объединяла в сложное, но непротиворечивое целое. По крайней мере, этого уж точно хватило бы на несколько биографий - людей с разным душевным и умственным устройством: интроверта и публичного мыслителя, аналитика и поэта…
Само существование интеллектуала столь редкостной разновидности Сергей Козлов объяснял слабо развитой институциональностью русской культуры, - которая именно потому, стало быть, и требует титанов - в компенсацию своих недостаточностей. Там-де, где нет налаженных форм, которые бы объединяли и согласовывали усилия многих, слишком многое приходится делать героям-одиночкам - личным усилием. Где бездорожье - приходится протаптывать собственные тропы.
Да, Дубин делал личным усилием необыкновенно, нетипично много. Уже один только список того, чем он занимался, вполне способен лечь в основу программы учебного курса гуманитарного вуза. А то и не одной. Уж во всяком случае - программы основательного самообразования.
А занимался он чрезвычайно разными по видимости вещами - не связанными друг с другом как будто ничем, кроме разве его личности и биографии - да ещё тем, что всё это относится к сфере гуманитарной мысли, чувства и воображения.
Переводчик
На одном полюсе спектра его занятий - образном, синтетическом - помещался перевод: стихов, прозы, эссеистики. Поражает даже простой перечень имён авторов, переведённых им с разных языков (в основном - с оригинала; по подстрочнику он переводил, кажется, только с венгерского), опять-таки способный лечь в основу словника большой энциклопедии. Энциклопедии чего? Понятно, что персональных интересов, симпатий и задач переводчика, но и более того: точек роста европейских литератур нескольких последних столетий.
Попробуем перечислить. Испанцы и испаноязычные: Сан Хуан де ла Крус, Луис де Леон, Хуан Боскан, Педро Кальдерон де ла Барка, Луис де Гонгора, Рубен Дарио, Антонио Мачадо, Висенте Алейсандре, Хуан Рамон Хименес, Рамон Мария дель Валье-Инклан, Федерико Гарсиа Лорка, Луиса Сернуда, Рафаэль Альберти, Октавио Пас, Сесар Вальехо, Фелисберто Эрнандес, Пабло Неруда, Синтио Витьер, Мария Самбрано Аларкон, Хосе Ортега-и-Гассет, Хулио Кортасар, Хосе Анхель Валенте, Хосе Лесама Лима и главный герой его переводческих усилий, дело всей его жизни - великий аргентинец Хорхе Луис Борхес. Каталонцы: Сальвадор Эсприу и Пере Жимферрер (Химферрер). Португалец Фернанду Пессоа. Англоязычные: Ханна Арендт, Сьюзен Зонтаг, Исайя Берлин, Сэмюэл Беккет. Французы и франкофоны: Теофиль Готье, Морис Бланшо, Эмиль Мишель Чоран, Анри Мишо, Мишель де Серто, Мишель Серр, Жан Старобински, Ив Бонфуа, Филипп Жакоте, Жак Дюпен, Мишель Деги, Гийом Аполлинер. Итальянец Джорджо Агамбен. Венгр Эндре Ади. Поляки: Кшиштоф Камиль Бачинский (ради него, погибшего совсем молодым во время Варшавского восстания 1944 года, Дубин в своё время стал учить польский), Бруно Шульц, Ежи Либерт, Чеслав Милош, Януш Шубер, Эугениуш Ткачишин-Дыцкий. Всё это - имена, в очень разной степени известные русской читательской аудитории, но непременно ключевые в каком-либо отношении для своих культур - и для мировой культуры, как системы связей, в целом. И, кажется, список не исчерпывающий.
Не каждый прочитывает столько, сколько он переводил. А Дубин не только создавал своим героям русские языковые соответствия: он вводил их в культурный контекст, объяснял, снабжал комментариями, предисловиями и послесловиями - позволял увидеть каждого как часть больших смысловых пластов. Вот уж действительно человек-институт: тут хватило бы дела целой группе соратников-единомышленников. Дубин справлялся один - и, что и того важнее, держал в голове всю совокупность связей. Занимаясь прояснением частностей европейской литературной истории, он неизменно видел целое - и говорил о целом. Именно карту целого он составлял и разворачивал перед глазами своих русскоязычных читателей.
Социолог
Другой - рациональный, аналитический - полюс приложения его усилий образовывали социологические изыскания с собственным широчайшим тематическим спектром - и тут он уже работал в коллективе единомышленников: в Аналитическом центре Юрия Левады. Предметами его внимания были трансформации устного в современной культуре и рождение спорта из духа общества. Память о войне и воображение как коммуникативная структура. Запрос молодёжи на будущее и ксенофобия. Правовая культура россиян и представления их об идеальном теле. Советский человек как антропологический тип и феномен интеллигенции с сопутствующими ему иллюзиями. Прежде всего мы должны быть благодарны Дубину за социологию литературы и чтения (видящую своим материалом, по словам его коллеги-социолога Алексея Левинсона, «всё, что пишется и читается»), одним из создателей которой в России он стал вместе с Львом Гудковым, и за исследования в области исторической памяти. Не получивший специального социологического образования (МГУ Дубин закончил по специальности «Русский язык и литература, французский язык»), он, как сказал Левинсон, «ушёл от нас одним из немногих главных социологов России».
Увидеть общий корень всех названных, тоже далеко не в полном объёме перечисленных тем его исследовательского интереса на самом деле несложно: всё это - социология культуры. Но и ещё того глубже: объединяла всё это горькая и честная мысль о судьбах нашей трудной страны и забота о ней. При недавнем перечитывании статей и интервью Бориса Дубина меня поразила мысль, прежде в голову почему-то не приходившая: этот интеллигентный, сдержанный, мягко-негромкий в поведении и твёрдый в своих ценностях человек обладал ведь темпераментом проповедника - защитника ценностей. Анализируя и публично обсуждая судьбу ценностей в нашем обществе, он их тем самым прояснял, утверждал и укоренял, самим своим примером побуждал людей думать на эти темы, отдавать себе отчёт во владеющих их (нашими!) жизнями мифах и иллюзиях. Это этическое напряжение в сочетании с беспощадно-аналитическим умом, думаю, и превратило Дубина-книжника в исследователя отношений нашего общества с ценностями, безусловно, по его убеждению, важными. Именно это - а не только случай, сведший его в конце восьмидесятых с социологом Львом Гудковым (в ту пору и начался Левада-Центр, тогда ещё - под именем ВЦИОМа, и означал новый этап в развитии отечественной социологической и, шире, - гуманитарной мысли).
Просветитель
Конечно, Дубин был просветителем - в характерных для нашего отечества сумерках незнания и недознания, недовнимания, недомыслия, недоусилия. Просветителем классическим: как и свойственно людям такого типа, он прямо - не до отождествления ли? - связывал ценности познания и рефлексии с ценностями этическими: самостоятельностью, ответственностью, свободой.
Он был диагност, и диагност беспощадный (даже - безутешный). Он говорил нашему социуму в лицо крайне жёсткие и неприятные вещи.
«…образованное сообщество и большое общество, - утверждал он, - поражены довольно сильно. И поражены в тех именно частях, которые ответственны за воспроизводство ценностей. Озарения, прорывы, воспоминания, готовность что-то отстоять не переходят в устойчивое состояние. В те формы, которые будут существовать дольше, чем их носитель. Никто больше не хочет становиться… донором своего создания, что ли. Ведь это жертвенная вещь.
Нет сейчас ни у кого таких систем ценностей, тех ориентиров, которые больше временных трудностей.»
Доставалось всем слоям общества - от «простого» (пост)советского человека до интеллигенции, с которой ещё относительно недавно связывались очень большие надежды и к которой принадлежал он сам.
«Жёсткое время столкнулось с «легендой интеллигенции», с её завышенными представлениями о своей роли в обществе, о своих возможностях, влиянии на власть, о своем мобилизационном потенциале.
И оказалось: потенциал скромней, чем в легенде интеллигенции значилось. Открылись вещи, которые больно и неприятно проговаривать: проще от них уйти.»
Менее всего Дубин был склонен к утешительным иллюзиям и там, где таковые находил - стремился понять их устройство. Но в некоторые положения он верил. Думаю, это - важность умственного усилия и мыслительной честности и прямая их связь с человеческим достоинством и свободой. Неразрываемое единство интеллектуального, этического и экзистенциального.
Сергей Козлов сравнивал Дубина - по энциклопедичной многосторонности сделанного - с Михаилом Гаспаровым. Мне же на ум приходит - именно в свете упомянутого единства - прежде всего другой просветитель: Мераб Мамардашвили с его человекообразующим, этически значимым «держанием мысли». Только Дубин был менее герметичен, более общепонятен.
Интересно, что при всём своём просветительстве Дубин был совершенно лишён стремления «хранить» культуру, до типичного часто сопутствующего просветительской позиции. Он признавался в этом открытым текстом: «Задача «хранить культуру», - писал он в предисловии к сборнику собственных стихов и переводов, - меня никогда не привлекала». Так и было - он не старался удерживать культуру в остановленном, законсервированном состоянии: он её делал. Всё в его руках, под его взглядом было движущимся, живым.
На обоих своих полюсах Дубин сделал не просто многое, но именно существенное, культурообразующее. Он создавал новые точки зрения, выявлял не замечавшиеся до него возможности. Чтобы составить эпоху в русском читательском самосознании, вполне достаточно было бы и четырёхтомника Борхеса (с собственным дубинским, как водится, предисловием). Но Дубин открывал читателям целые горизонты, обучал наш язык новой пластике, вращивал в него новые области опыта. Расширял пространство русского слова и русского восприятия. Опять-таки, в этом отношении хватило бы и, скажем, одного того, что по-русски заговорил герметичный, изысканный кубинец Хосе Лесама Лима - целый сборник избранных его текстов, «Зачарованная величина», снабжённый по обыкновению тщательным собственным предисловием и собственными же комментариями, Дубин издал в конце 2012 года.
Публичный интеллектуал
Однако между этими, столь далеко разнесёнными полюсами помещалось ещё множество всего - и снова разного. Дубин писал статьи о новейших явлениях в русской и зарубежной словесности, хорошо знал эти новейшие явления - и всю картину словесности вообще, - настолько, что мог судить о литературе как эксперт, входил в жюри премии Андрея Белого (а читал, говорят, - вообще едва ли не «всё») - хватало же сил и на это! Был членом редколлегии журнала «Иностранная литература», вёл там - им самим же и придуманную - рубрику «Портрет в зеркалах». В своём социологическом облике на протяжении шести лет (2006-2012) был заместителем главного редактора журнала «Вестник общественного мнения».
Помимо этого, он был публицистом - вернее, тем, что к западу от наших границ называется «публичным интеллектуалом» (и больше характерно для французского культурного круга), комментатором и аналитиком культурных и социальных событий. Он преподавал социологию культуры студентам двух вузов, Института европейских культур РГГУ и Московской высшей школы социальных и экономических наук, - и не просто читал им лекции, но, по свидетельствам тех, кто у него учился, вступал с ними в диалог, учил их думать и видеть - в том числе, видеть самих себя и собственные возможности.
Будучи по изначальному, природному складу человеком внутренним и совершенно не публичным - Дубин, особенно в последние годы, выполнял тяжкую работу постоянного социального участия. Он постоянно приходил на дискуссии «Гайдар-клуба», участвовал в них в качестве эксперта. Он был постоянным комментатором социологической программы «Общественное мнение» на радио «Свобода», экспертом информационных эфиров и многократно - гостем передачи «Свобода в клубах». Он готов был квалифицированно обсуждать множество научных, социологических, культурологических и политических вопросов. Он, несмотря на свою неимоверную занятость, кажется, почти никогда не отказывался, если его просили об участии и присутствии.
Как всё это могло умещаться в те же двадцать четыре, что и у нас с вами, часа суток? - уже никто нам не расскажет.
Проясняющий
Разумеется, то, что он делал и о чём он постоянно говорил, было в известной мере связано с заполнением пустот, с освоением неосвоенного, с проговариванием непроговариваемого. (Впрочем, разве не то же самое делает любой культурно продуктивный человек - в любой культуре?)
Но всё-таки думается, что он в любом случае, независимо от степени развитости институтов в нашем отечестве, был бы - внутри ли институтов, поверх ли возводимых ими барьеров - многосторонне продуктивен и восприимчив: просто уже потому, что был так устроен. Он сам по себе был человеком не недостатка, но избытка. Человеком объёмного зрения и объёмного усилия. Он был не человеком бездорожья и узких персональных тропок, но открывателем новых дорог, и всё равно бы их открывал, даже если бы, предположим на миг, вся наша культура была покрыта плотной сетью качественно заасфальтированных смысловых и институциональных шоссе.
Возможности же русской культуры со всеми её особенностями - как и её невозможности - Дубин использовал для того, чтобы быть самим собой и делать то, что ему чувствовалось интересным и важным. Думаю, он был счастливый человек: всё, чем он занимался, было ему интересно.
В каждой из областей, в которых он работал, можно обнаружить фокус, точку схода силовых линий, державших на себе всё, что он в этой области делал. И, стараясь понять эти точки, мы, пожалуй, имеем шанс добраться и до той, что держала на себе всю его работу вообще. Попробуем.
Полифонический переводчик Дубин сам признавался, что его особенно привлекают авторы из культур периферийных, маргинальных, - оставшихся в стороне от того, что принято воспринимать как магистральная линия европейского развития. Судя по объёму переведённого им с французского и испанского языков, это не вполне точно: ни французская, ни испанская культуры к неудачницам и обитательницам окраин не относятся, - тем более, что из этих культур он переводил авторов безусловно признанных. На звание «периферийных» могут в данном случае претендовать культуры португальская (хотя Фернанду Пессоа - фигура настолько мощная, что говорить о «периферийности» язык никак не поворачивается) и польская, да, пожалуй, ещё каталонская, о которой за пределами Каталонии мало что известно.
Михаил Ямпольский, ещё один из тех, кто вспоминал Бориса Владимировича в первые дни без него, связывал интерес Дубина к литературе «окраинных» стран с тем, что их судьба обнаруживает много общих черт с судьбой России, которой тоже всё никак не удаётся совпасть с магистральными тенденциями. Правда в этом наверняка есть, но, подозреваю, ещё не вся.
Думаю, ему было важно то, что - по каким бы то ни было причинам - остаётся недовыявленное, недорассмотренное, недопродуманное. «Центральное» - это ведь, среди прочего (не прежде ли всего?) - то, чему досталось больше внимания.
Дубин занимался перераспределением внимания - читательского, культурного. Он увеличивал количество внимания и рефлексии там, где их недоставало.
Если подбирать к тому, что делал Дубин, одно, общее ключевое слово, на такую роль могло бы претендовать, пожалуй, слово «прояснение».
Поэт
Есть и ещё одна сторона личности и работы Бориса Дубина, о которой знали очень немногие - вплоть до весны 2013 года, когда вышел его единственный поэтический сборник, «Порука». Он был поэтом. В молодости он писал стихи, которые почти никому, кроме совсем узкого круга понимающих людей, не показывал. Писал до второй половины семидесятых, потом перестал - ушёл в переводы. Даже и этому сборнику, однако, Дубин не позволил стать вполне авторским, отдав основное пространство в книге наиболее важным для себя переводам, а собственным стихам уделив всего тридцать страниц. Но эти тридцать страниц - прочитанные на фоне всех остальных и вместе с ними - позволяют понять нечто очень важное в поэтической судьбе автора и в природе его переводческой работы.
Читающий сборник подряд почувствует цельность интонаций, - именно его, дубинских, авторских - идущих через всю книгу, от испанской анонимной песенной лирики Средневековья и Возрождения до Кшиштофа Камиля Бачинского. В этих переводах мы вдруг узнаем темы собственных дубинских стихов: неминуемой утраты мира и горькой, хрупкой его драгоценности - о которых рассказано чужими голосами. Дубин-переводчик не подминал переводимых авторов под себя: он старался говорить так, как сказали бы они - если бы говорили по-русски.
Отказывавшийся говорить о себе и своём прямо, он рассказал себя другими (не получается сказать «чужими»: какое же чужое, когда так пристально прожито?) голосами, культурами, временами. Все, им переведённое, стало (и) его собственной речью. Личное чувство поэтического слова, опыт одинокой работы с ним оказались корнем, из которого разрослась целая разноголосая вселенная. Сжатые, тёмные силы корня ушли в мощное дерево с огромными, во многие стороны тянущимися ветвями. Оно давно и намного переросло свой скрытый до недавнего времени - и теперь ещё не вполне открывшийся - корень, но без этого корня его попросту не было бы.
С собственной дубинской поэзией произошло то же, что с библейским зерном: если умрет, то принесет много плода. Она, одному лишь автору ведомо, по каким причинам, принесла себя в жертву - и вернулась в обилии иных обликов.
Но Дубин остался поэтом - даже перестав писать собственные стихи: только поэтам дано так чувствовать связь между разными частями мира. Ведь поэзия - это работа цельности.
Связной
«Он был, - сказал в первые дни после смерти Дубина его многолетний друг и сотрудник Лев Гудков, - связным самых разных сред: литературных, научных, общественных, культурных, где представлял разные значения разных сторон.» Пожалуй, это - из числа наиболее точных его характеристик.
Борис Дубин действительно был связным - и между русской культурой и иными культурами, и между разными областями нашей собственной интеллектуальной жизни. Он создал в ней - и самим собою осуществлял - такие связи, которых до него просто не было. Например, он - соединявший филолога и социолога с самом себе - научил своих коллег, филологов и социологов, друг от друга прежде вполне далёких, понимать друг друга и говорить на общем языке. «Когда в 80-е годы в первых выпусках «Тыняновских сборников», - писал Сергей Козлов, - стали появляться статьи Дубина и Гудкова, посвященные социологии русского литературного сознания, филологи, читавшие их, попросту не могли понять, что в них написано. Прошло 20 лет - и то, что казалось раньше тарабарщиной, стало для тех же филологов понятными текстами, насыщенными мыслью.» Это, безусловно, в очень большой мере заслуга Дубина, его диалога с обеими своими профессиональными средами. Он вёл (и стимулировал) такой диалог более двадцати лет, с 1992-го, на страницах «Нового литературного обозрения» и в стенах выпускающего этот журнал издательства с тем же названием - там вышли и некоторые из его книг, соединяющих филологическую и социальную рефлексию: «Слово - письмо - литература: Очерки по социологии современной культуры» (2001), «Классика, после и рядом: Социологические очерки о литературе и культуре» (2010). Семинар по социологии литературы и культуры, который он вёл вместе с Гудковым в РГГУ с середины девяностых, вырастил целое поколение филологов-русистов с социологичным мышлением.
Постоянно высказываясь в качестве социолога-профессионала по очередным актуальным общественным и культурным вопросам, он создавал и связи между специально-социологической мыслью и общекультурным сознанием. Он был публицистичен - без практически неизбежно сопутствующего публицистичности упрощения. Такое удаётся немногим.
Он был из тех, кто самим типом своего участия в культуре повышал уровень и качество свойственной ей в целом рефлексии. Само его присутствие делало наш мир интенсивнее, яснее и точнее - и делает до сих пор, и будет делать, потому что его тексты остались и будут читаться.
И ещё более того: он был связным между разными сторонами собственного - а тем самым и нашего - человеческого существа: художественной и аналитической, интуитивной и рациональной.