Подстерегая Москву
Ольга Балла
Подстерегая Москву
Опубликовано в журнале: «Знамя» 2014, №12. = http://magazines.russ.ru/znamia/2014/12/23b-pr.html
Александр Люсый. Московский текст: Текстологическая концепция русской культуры. - М.: Вече; «Русский импульс», 2013.
«Нужно быть осторожным в навязывании Москве какого бы то ни было ментального инструментария». Об этом предупреждал в свое время Андрей Балдин - один из соратников автора по изъяснению этого своенравного города и постоянный, обильно цитируемый в книге его собеседник. Москва, говорил Балдин, «в той же степени склонна к схеме, сколько всякое мгновение ею утомлена». Слишком уж живая и разная. Ускользает, увертывается.
Книга Люсого хороша уже тем, что автор Москве ничего не навязывает. Он с ней собеседничает. Вслушивается в то многообразие голосов, которыми Москва наговаривает сама себя. Высматривает темы и мотивы, к которым тексты о Москве - большею частью письменные, но и кинематографические - тяготеют более всего. Он ее, увертывающуюся от схем, - терпеливо подстерегает.
По вопросу о том, есть ли смысл говорить о «московском тексте» - сопоставимом с текстом петербургским, который выявил и описал В.Н. Топоров, - среди теоретиков культуры нет согласия, несмотря на множество вполне убедительных положительных ответов, и книга Люсого - в числе самых подробных. Нет согласия, пожалуй, благодаря тому, что сам основоположник идеи локального текста высказывался на этот счет весьма скептически. Городской текст, полагал Топоров, в русской культуре существует только один - петербургский: сказанное лишь об этом городе образует внятно обозримую систему с устойчивыми мотивами. Высказывания об иных пространствах, топосах и локусах соответствующей степени зрелости не достигли.
С тех пор было описано изрядное количество пространственных текстов: пермский, киевский, крымский, открытие которого - заслуга как раз Александра Люсого*, автора текстологической концепции русской культуры - представления о ней как о «сумме и системе локальных текстов», каждому из которых соответствует особый тип мышления и чувствования. «Текст» - совокупность сюжетов, мотивов и способ их связывания друг с другом - предстает как орган восприятия реальности, способный быть увиденным именно как целое.
В новой книге Александр Люсый занимается не только московским текстом, но - во второй части - и другими: петербургским, киевским, волжским, сибирским. Однако основное место в книге занимает все-таки текст московский, вне связей с которым все прочие тексты не могут рассматриваться. По отношению к нему Люсый выступает не столько даже как теоретик - то есть строитель тех самых схем, которые так не жалует его главная героиня, - сколько, скорее, как его историк и генеалог. Он прослеживает происхождение нитей, этот текст сплетающих, его вызревание и ветвление - от самых истоков. От Третьего Рима, увиденного в Москве иноком Филофеем, - до Нового Вавилона, устроенного в городе большевиками. Он выявляет «семантические комплексы», в которые срастаются разные сошедшиеся на московской почве мотивы. Он очерчивает «столичный миф», московскому тексту нетождественный (оформившийся давно, получив «окончательное завершение» еще в «Повестях о начале Москвы», относящихся к XVI-XVII векам, тогда как московский текст все еще формируется и нарастает), но образующий одно из его ядер и глубоко ему родственный. Рассматривает смысловые линии - и религиозные, и светские, и христианские, и языческие - в их переплетении, взаимодействии и переходе друг в друга.
Само пространство Москвы в его градостроительных и пластических особенностях Люсый прочитывает как прямое следствие смыслов, накопленных словесно выраженным «московским текстом», - и как несловесную разновидность все того же текста, одно из полноправных его воплощений: «текст пластических визуальных форм». И старается если не полностью выявить, то хотя бы наметить «пластические законы» городского пространства - грамматику и синтаксис этого несловесного текста.
Есть, утверждает он, «единство московского сюжета… связывающего… рельеф города и календаря», которое «представляет собой еще один пластический закон Москвы. Так Москва стремится собраться узлами, “рифмами” пространства со временем».
О каждом из вовлекаемых в рассмотрение московских сюжетов автор знает и помнит чрезвычайно много - даже слишком много. Основная характеристика текста, который Александр Люсый создает для понимания текста московского, - плотное, разнообразное и разнонаправленное обилие. Создается впечатление, будто весь объем того, что автору необходимо сказать, в рамки линейного повествования не умещается. Люсый развивает мысль в нескольких направлениях одновременно, вовлекая огромные объемы материала, до отказа набивая текст фактами, реминисценциями, ассоциациями, цитатами; «боковое» зрение у него не менее важно, чем прямое. Я бы даже сказала, что он говорит многими голосами, превращая анализ московского текста в своего рода теоретическую глоссолалию. Разные ипостаси автора: художник и ученый, аналитик и синтетик - спорят на каждой странице и, ввиду невозможности избавиться друг от друга, стараются выработать общий язык для разговора о предметах их исследовательского интереса - столь же теоретический, сколь и художественный. Соответственно и от читателя для адекватного следования ходам авторской мысли ожидается неменьшая объемность внимания и мыслительный полилингвизм.
Образы и метафоры, употребляемые несистематически, видятся полноценными орудиями постижения предмета (например, в разговоре об «идейных пастбищах» московского текста). И в самом московском тексте внимание автора привлекают едва ли не прежде прочего - метафоры, образы, символы, становящиеся точками притяжения городских смыслов; их происхождение, развитие, накопление значений по мере этого развития - они явно интересны ему куда более всякого рода умозрительных построений. Такова, например, прослеженная им история восприятия Москвы как Третьего Рима и Нового Иерусалима: «в качестве Нового Рима Константинополь воспринимался как столица мировой империи, а в качестве Нового Иерусалима - как святой, теократический город, что в первом Риме не было». Люсый показывает, как Москва, понятая вначале как Новый Иерусалим, а уж затем - как Новый Рим, - врастила в себя унаследованные смыслы, что с ними стало на новой почве и еще того более - как формула «Москва - Третий Рим» повлияла на облик города. «Третьеримская» история - одна из наиболее линейных в книге, но и она ветвится…
Сколь сложный текст ни выращивал бы автор для уловления Москвы в его сети - он всегда помнит, что, по словам все того же Андрея Балдина, главная его героиня «не любит сложности, сколько бы ни была сложна сама; метафизика в чистом виде ей претит». Затем, видимо, и нужна постоянная чувственная компонента в предлагаемом Люсым понимании города; потому, видимо, и не видится ему самодостаточным понимание умозрительное, узко рациональное, линейно выстроенное. Это не столько сложность, сколько естество. Пониманию Москвы и следует быть извилистым, запутанным, кружащим, соединяющим разбегающиеся тропы мысли круговыми бульварами и кольцевыми дорогами - в точности таким, как само московское пространство. И надо ли объяснять, что это сопротивление чистой и сухой теоретичности, само понимание и признание этого сопротивления - не говоря уже о стремлении его преодолеть - отныне тоже в числе необходимых составных и порождающих источников московского текста?
Стр. 220
* А. Люсый. Крымский текст в русской литературе». - СПб.: Алетейя, 2003.
Подстерегая Москву
Опубликовано в журнале: «Знамя» 2014, №12. = http://magazines.russ.ru/znamia/2014/12/23b-pr.html
Александр Люсый. Московский текст: Текстологическая концепция русской культуры. - М.: Вече; «Русский импульс», 2013.
«Нужно быть осторожным в навязывании Москве какого бы то ни было ментального инструментария». Об этом предупреждал в свое время Андрей Балдин - один из соратников автора по изъяснению этого своенравного города и постоянный, обильно цитируемый в книге его собеседник. Москва, говорил Балдин, «в той же степени склонна к схеме, сколько всякое мгновение ею утомлена». Слишком уж живая и разная. Ускользает, увертывается.
Книга Люсого хороша уже тем, что автор Москве ничего не навязывает. Он с ней собеседничает. Вслушивается в то многообразие голосов, которыми Москва наговаривает сама себя. Высматривает темы и мотивы, к которым тексты о Москве - большею частью письменные, но и кинематографические - тяготеют более всего. Он ее, увертывающуюся от схем, - терпеливо подстерегает.
По вопросу о том, есть ли смысл говорить о «московском тексте» - сопоставимом с текстом петербургским, который выявил и описал В.Н. Топоров, - среди теоретиков культуры нет согласия, несмотря на множество вполне убедительных положительных ответов, и книга Люсого - в числе самых подробных. Нет согласия, пожалуй, благодаря тому, что сам основоположник идеи локального текста высказывался на этот счет весьма скептически. Городской текст, полагал Топоров, в русской культуре существует только один - петербургский: сказанное лишь об этом городе образует внятно обозримую систему с устойчивыми мотивами. Высказывания об иных пространствах, топосах и локусах соответствующей степени зрелости не достигли.
С тех пор было описано изрядное количество пространственных текстов: пермский, киевский, крымский, открытие которого - заслуга как раз Александра Люсого*, автора текстологической концепции русской культуры - представления о ней как о «сумме и системе локальных текстов», каждому из которых соответствует особый тип мышления и чувствования. «Текст» - совокупность сюжетов, мотивов и способ их связывания друг с другом - предстает как орган восприятия реальности, способный быть увиденным именно как целое.
В новой книге Александр Люсый занимается не только московским текстом, но - во второй части - и другими: петербургским, киевским, волжским, сибирским. Однако основное место в книге занимает все-таки текст московский, вне связей с которым все прочие тексты не могут рассматриваться. По отношению к нему Люсый выступает не столько даже как теоретик - то есть строитель тех самых схем, которые так не жалует его главная героиня, - сколько, скорее, как его историк и генеалог. Он прослеживает происхождение нитей, этот текст сплетающих, его вызревание и ветвление - от самых истоков. От Третьего Рима, увиденного в Москве иноком Филофеем, - до Нового Вавилона, устроенного в городе большевиками. Он выявляет «семантические комплексы», в которые срастаются разные сошедшиеся на московской почве мотивы. Он очерчивает «столичный миф», московскому тексту нетождественный (оформившийся давно, получив «окончательное завершение» еще в «Повестях о начале Москвы», относящихся к XVI-XVII векам, тогда как московский текст все еще формируется и нарастает), но образующий одно из его ядер и глубоко ему родственный. Рассматривает смысловые линии - и религиозные, и светские, и христианские, и языческие - в их переплетении, взаимодействии и переходе друг в друга.
Само пространство Москвы в его градостроительных и пластических особенностях Люсый прочитывает как прямое следствие смыслов, накопленных словесно выраженным «московским текстом», - и как несловесную разновидность все того же текста, одно из полноправных его воплощений: «текст пластических визуальных форм». И старается если не полностью выявить, то хотя бы наметить «пластические законы» городского пространства - грамматику и синтаксис этого несловесного текста.
Есть, утверждает он, «единство московского сюжета… связывающего… рельеф города и календаря», которое «представляет собой еще один пластический закон Москвы. Так Москва стремится собраться узлами, “рифмами” пространства со временем».
О каждом из вовлекаемых в рассмотрение московских сюжетов автор знает и помнит чрезвычайно много - даже слишком много. Основная характеристика текста, который Александр Люсый создает для понимания текста московского, - плотное, разнообразное и разнонаправленное обилие. Создается впечатление, будто весь объем того, что автору необходимо сказать, в рамки линейного повествования не умещается. Люсый развивает мысль в нескольких направлениях одновременно, вовлекая огромные объемы материала, до отказа набивая текст фактами, реминисценциями, ассоциациями, цитатами; «боковое» зрение у него не менее важно, чем прямое. Я бы даже сказала, что он говорит многими голосами, превращая анализ московского текста в своего рода теоретическую глоссолалию. Разные ипостаси автора: художник и ученый, аналитик и синтетик - спорят на каждой странице и, ввиду невозможности избавиться друг от друга, стараются выработать общий язык для разговора о предметах их исследовательского интереса - столь же теоретический, сколь и художественный. Соответственно и от читателя для адекватного следования ходам авторской мысли ожидается неменьшая объемность внимания и мыслительный полилингвизм.
Образы и метафоры, употребляемые несистематически, видятся полноценными орудиями постижения предмета (например, в разговоре об «идейных пастбищах» московского текста). И в самом московском тексте внимание автора привлекают едва ли не прежде прочего - метафоры, образы, символы, становящиеся точками притяжения городских смыслов; их происхождение, развитие, накопление значений по мере этого развития - они явно интересны ему куда более всякого рода умозрительных построений. Такова, например, прослеженная им история восприятия Москвы как Третьего Рима и Нового Иерусалима: «в качестве Нового Рима Константинополь воспринимался как столица мировой империи, а в качестве Нового Иерусалима - как святой, теократический город, что в первом Риме не было». Люсый показывает, как Москва, понятая вначале как Новый Иерусалим, а уж затем - как Новый Рим, - врастила в себя унаследованные смыслы, что с ними стало на новой почве и еще того более - как формула «Москва - Третий Рим» повлияла на облик города. «Третьеримская» история - одна из наиболее линейных в книге, но и она ветвится…
Сколь сложный текст ни выращивал бы автор для уловления Москвы в его сети - он всегда помнит, что, по словам все того же Андрея Балдина, главная его героиня «не любит сложности, сколько бы ни была сложна сама; метафизика в чистом виде ей претит». Затем, видимо, и нужна постоянная чувственная компонента в предлагаемом Люсым понимании города; потому, видимо, и не видится ему самодостаточным понимание умозрительное, узко рациональное, линейно выстроенное. Это не столько сложность, сколько естество. Пониманию Москвы и следует быть извилистым, запутанным, кружащим, соединяющим разбегающиеся тропы мысли круговыми бульварами и кольцевыми дорогами - в точности таким, как само московское пространство. И надо ли объяснять, что это сопротивление чистой и сухой теоретичности, само понимание и признание этого сопротивления - не говоря уже о стремлении его преодолеть - отныне тоже в числе необходимых составных и порождающих источников московского текста?
Стр. 220
* А. Люсый. Крымский текст в русской литературе». - СПб.: Алетейя, 2003.