Глазами огромней земли
Ольга Балла-Гертман
Глазами огромней земли
http://www.svoboda.org/content/article/26691824.html = Опубликовано 18.11.2014 00:36
Ольга Седакова. Стелы и надписи. Сергей Степанцов. Послесловие. Василий Шлычков. Иллюстрации. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. - 44 с.
Отдельное издание "Стел и надписей" (давней, 1987 года поэтической книги Ольги Седаковой) важно уже само по себе - одним уже тем, что позволяет разместить эту небольшую изящную группу текстов в пределах одного взгляда, единого акта внимания. Прочитать ее как цельное высказывание.
Высказывание это, разумеется, - о жизни и смерти. Точнее, о рубеже, который их разделяет - и соединяет. Стелы - это погребальные камни, стражи границ: между миром живых и миром мертвых, пределов, на которых происходят и расставание, и встреча (которые вообще-то - одно и то же). Каждая - "памятник встречи", у каждой звучит "здравствуй!" - "любимое слово прощанья". Это - в самом деле "обычное начальное слово греческих надписей": "Здравствуй!" (буквально - "Радуйся!").
Стихотворения-"надписи" проясняют изображенное на стелах. Проясняют - из положения принципиально незнающего, лишь угадывающего, - одни из первых слов книги: "Откуда нам знать...?" Да, может быть, вся книга - движение, усилие угадывания: того, чего нельзя ни видеть глазами, ни знать твердым земным знанием. Поэтому вопросительная интонация сопровождает здесь речь с самого начала: "Кто и кого на прощанье / хочет запомнить?", "Кто же уходит?", "Что они там говорят?", "…зачем себя изучать?". Сопровождает настойчиво - тем более настойчиво, что не обретает ответа: по эту сторону границы ответов нет. По ту - в них уже не нуждаются. "- Что ты там видишь?" - допытывается безымянный путник у той, что уже отвернула свое лицо от всего земного, и та отвечает:
"- Что я вижу, безумные люди?
Я вижу открытое море. Легко догадаться.
Море - и всё. Или этого мало,
чтобы мне вечно скорбеть, а вам -
досаждать любопытством?"
Все события, которые здесь происходят, - события пограничья. Все голоса, которые здесь слышны, эту границу пересекают - в обе стороны. Говорящие не очень хорошо слышат друг друга, они говорят на всё более разных, всё более удаляющихся друг от друга языках, во всё более разных направлениях - но еще слышат, еще говорят. Живые - еще о земном, теплом, сиюминутном ("Здравствуй, отец, у нас перестроили спальни. Мама скучает…"), те, кто по ту сторону - уже о непреходящих его основах.
"- Мама велела сказать…
- Будешь ты счастлив.
- Когда?
- Всегда.
- Это горько.
- Что поделаешь,
так нам положено…"
Само видение происходящего в этой полупрозрачной, полупроницаемой пограничной области родственно сновидчеству. Сном череда попыток рассмотреть незримое и заканчивается ("во сне ли, в уме ли, какой-то старинной дорогой / шли мы однажды…") - и в последнем стихотворении цикла вдруг впервые появляется, и даже настойчиво повторяется, мотив ясного, утвердительного зрения. И тут становится понятно, что вся книга была движением от угадывания - к видению, возможному, однако, лишь по ту сторону земных предположений:
"Здравствуй! как ясно ты смотришь на милую землю.
Остановись: я гляжу глазами огромней земли.
Только отсутствие смотрит. Только невидимый видит.
Так скорее иди: я обгоняю тебя".
То, о чем здесь идет речь, - это область возникновения и исчезновения - перехода в непостижимо иные формы - самого бытия. Внегеографичное пространство, где эти стелы поставлены, - это место, где бытие еще не стало самим собой - и уже самим собою быть перестало. Область едва отличимых друг от друга возможностей и невозможностей (область того неназываемого, с чем играет дитя из предпоследнего стихотворения книги: "Знает ребенок, чем он утешен, / чем он играет.").
Впрочем, "лимбаховское" издание "Стел…" интересно и тем, что оно - еще и встреча друг с другом трех типов текста - и трех типов взгляда.
Нуждается ли поэзия в комментарии, в прояснении, вытаскивании на свет ее корней и интуиций? Легко подумать, что нет - она самодостаточна, она и так все знает. С другой стороны, она очевидным образом нуждается в том, чтобы быть прочитанной - а любой комментарий ведь и есть не что иное, как акт пристального - пусть неминуемо частичного - прочтения. И таков не только историко-филологический комментарий Сергея Степанцова, занимающий ровно половину книги.
Стихи в этой книге сопровождаются двумя родами комментариев-прочтений - не только исследовательским, но и художественным. Этот последний сродни поэтическому: он тоже обозначает неименуемое, только несловесными средствами. Третий текст, вошедший в книгу наряду со словесными текстами Седаковой и Степанцова, - иллюстрации Василия Шлычкова, выполненные в редкой технике: оттиски глиняных форм. Это - именно текст, образующий здесь самостоятельный ряд высказываний со своей логикой и ритмикой. И мне кажется, он в некотором смысле более интересен, чем основательный научный комментарий Степанцова. Это - даже не совсем иллюстрации. Это - указатели для внимания.
Что делает комментатор-историк? Он укореняет образы Седаковой в античных реалиях - да, в совершенно, до удивления, конкретных. Оказывается, все описанное существует во плоти и может быть увидено простыми земными глазами в музеях Греции. Я бы сказала, он даже несколько жестковато привязывает эти стихи к античности - хотя и оговаривает, что здесь "нет слов, кроме собственных имен, которые могли бы относиться только к древнегреческому или вообще античному быту, которые бы придавали описаниям музейно-этнографический или нарочито экзотический привкус, какой иногда бывает при стилизации"; что поэт "берет скорее тип изображения, чем конкретный образец". Однако он обращает внимание на то, что глазу историка все описанное здесь вполне узнаваемо. Не каждое упоминаемое в стихах изображение, конечно, удается отождествить "с известными типами", - но понятно, что, например, сцена, "ближайшая по составу действующих лиц" к стихотворению "Мальчик, старик и собака", может быть найдена "на знаменитой стеле из Афинского археологического музея, найденной у реки Илисса", а "одной из претенденток на прототип" стихотворения о женщине, которая "отвернувшись, в широком большом покрывале / стоит" на своей стеле и смотрит в открытое море, некоторое время казалась ему одна фигура из Мюнхенской Глиптотеки (называет даже номер экспоната - 482), но эту роль оспорило у нее "изображение на стеле Поликсенеи из Национального археологического музея в Афинах (№ 733)". Он опознаёт в стихах Седаковой отзвуки размеров, употребимых в античной поэзии, и показывает, как именно она работает с этим наследством.
(И выясняется: поэт чрезвычайно точен, притом что это - как и свойственно поэзии - "живая точность, точность тайн".)
Не то - рисунки Шлычкова (можно ли глиняные оттиски называть рисунками?), своей шероховатой фактурой вызывающие в воображении древнюю керамику, глиняные таблички Месопотамии. Этой своей месопотамской глиняностью они не позволяют читательскому взгляду слишком уж сфокусироваться на реальности Древней Греции, отождествить происходящее с нею - ведь речь совсем не о ней. Они отсылают нас за пределы античности, легкими прикосновениями намеченной в стихах, - дальше, глубже, к корням, к изначальному. Может быть, к той самой области, где культура смыкается с природой, дух - с землей, бодрствование - со сновидением. Эти образы могли быть увидены во сне. Они похожи на пятна света под сомкнутыми веками.
Да, мир, о котором говорится у Седаковой, - как будто античный, хотя на это указывает не так уж и многое: имена Персея и Андромеды; неназываемый перевозчик на ту сторону бытия - конечно, Харон, которому надо что-то дать в уплату за переправу: "хочешь - кувшин, хочешь - копье, хочешь - прялку"; в "странно утешенном" ребенке, "играющем в шашки", у которого "мы не видим лица", легко угадывается гераклитовский "эон - ребенок, играющий в пессейю", которому "принадлежит царская власть"; к античности совсем уже недвусмысленно отсылает нас упомянутая в последнем стихотворении Аппиева дорога и, наконец, сам жанр надписей на погребальных стелах. Однако менее всего здесь стоит видеть стилизации под древнегреческую словесность или, скажем, реконструкцию древнегреческого способа переживания мира и междумирья. Взятые во временное пользование у античных людей инструменты - не более чем легкие сети, которыми улавливается надвременное, довременное.
Стихи Седаковой - акты зрения немного трансцендирующего, пытающегося проникнуть туда, куда человеческий взгляд обыкновенно не проникает. Историко-филологический комментарий - акт зрения целиком посюстороннего. "Глиняный" же комментарий, упорно думается, - попытка взглянуть на мир с "той" стороны, оттуда, где уже не осталось слов, где еще помнятся образы - плывущие, как пятна, под вечно сомкнутыми веками. Сны о недавно оставленном и уже недостижимом мире. Или, может быть, это глиняные фотографии платоновых идей? - чем еще древние могли бы их сфотографировать?
Таким образом, перед нами - два взгляда на поэтическое слово с двух разных, даже как будто противоположных сторон: рациональной, аналитической, - и образной. Поэтическое же слово соединяет и примиряет в себе оба этих начала. И не может ли книга в целом быть прочитанной и как суждение о том, как устроено человеческое восприятие мира вообще?
Глазами огромней земли
http://www.svoboda.org/content/article/26691824.html = Опубликовано 18.11.2014 00:36
Ольга Седакова. Стелы и надписи. Сергей Степанцов. Послесловие. Василий Шлычков. Иллюстрации. - СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. - 44 с.
Отдельное издание "Стел и надписей" (давней, 1987 года поэтической книги Ольги Седаковой) важно уже само по себе - одним уже тем, что позволяет разместить эту небольшую изящную группу текстов в пределах одного взгляда, единого акта внимания. Прочитать ее как цельное высказывание.
Высказывание это, разумеется, - о жизни и смерти. Точнее, о рубеже, который их разделяет - и соединяет. Стелы - это погребальные камни, стражи границ: между миром живых и миром мертвых, пределов, на которых происходят и расставание, и встреча (которые вообще-то - одно и то же). Каждая - "памятник встречи", у каждой звучит "здравствуй!" - "любимое слово прощанья". Это - в самом деле "обычное начальное слово греческих надписей": "Здравствуй!" (буквально - "Радуйся!").
Стихотворения-"надписи" проясняют изображенное на стелах. Проясняют - из положения принципиально незнающего, лишь угадывающего, - одни из первых слов книги: "Откуда нам знать...?" Да, может быть, вся книга - движение, усилие угадывания: того, чего нельзя ни видеть глазами, ни знать твердым земным знанием. Поэтому вопросительная интонация сопровождает здесь речь с самого начала: "Кто и кого на прощанье / хочет запомнить?", "Кто же уходит?", "Что они там говорят?", "…зачем себя изучать?". Сопровождает настойчиво - тем более настойчиво, что не обретает ответа: по эту сторону границы ответов нет. По ту - в них уже не нуждаются. "- Что ты там видишь?" - допытывается безымянный путник у той, что уже отвернула свое лицо от всего земного, и та отвечает:
"- Что я вижу, безумные люди?
Я вижу открытое море. Легко догадаться.
Море - и всё. Или этого мало,
чтобы мне вечно скорбеть, а вам -
досаждать любопытством?"
Все события, которые здесь происходят, - события пограничья. Все голоса, которые здесь слышны, эту границу пересекают - в обе стороны. Говорящие не очень хорошо слышат друг друга, они говорят на всё более разных, всё более удаляющихся друг от друга языках, во всё более разных направлениях - но еще слышат, еще говорят. Живые - еще о земном, теплом, сиюминутном ("Здравствуй, отец, у нас перестроили спальни. Мама скучает…"), те, кто по ту сторону - уже о непреходящих его основах.
"- Мама велела сказать…
- Будешь ты счастлив.
- Когда?
- Всегда.
- Это горько.
- Что поделаешь,
так нам положено…"
Само видение происходящего в этой полупрозрачной, полупроницаемой пограничной области родственно сновидчеству. Сном череда попыток рассмотреть незримое и заканчивается ("во сне ли, в уме ли, какой-то старинной дорогой / шли мы однажды…") - и в последнем стихотворении цикла вдруг впервые появляется, и даже настойчиво повторяется, мотив ясного, утвердительного зрения. И тут становится понятно, что вся книга была движением от угадывания - к видению, возможному, однако, лишь по ту сторону земных предположений:
"Здравствуй! как ясно ты смотришь на милую землю.
Остановись: я гляжу глазами огромней земли.
Только отсутствие смотрит. Только невидимый видит.
Так скорее иди: я обгоняю тебя".
То, о чем здесь идет речь, - это область возникновения и исчезновения - перехода в непостижимо иные формы - самого бытия. Внегеографичное пространство, где эти стелы поставлены, - это место, где бытие еще не стало самим собой - и уже самим собою быть перестало. Область едва отличимых друг от друга возможностей и невозможностей (область того неназываемого, с чем играет дитя из предпоследнего стихотворения книги: "Знает ребенок, чем он утешен, / чем он играет.").
Впрочем, "лимбаховское" издание "Стел…" интересно и тем, что оно - еще и встреча друг с другом трех типов текста - и трех типов взгляда.
Нуждается ли поэзия в комментарии, в прояснении, вытаскивании на свет ее корней и интуиций? Легко подумать, что нет - она самодостаточна, она и так все знает. С другой стороны, она очевидным образом нуждается в том, чтобы быть прочитанной - а любой комментарий ведь и есть не что иное, как акт пристального - пусть неминуемо частичного - прочтения. И таков не только историко-филологический комментарий Сергея Степанцова, занимающий ровно половину книги.
Стихи в этой книге сопровождаются двумя родами комментариев-прочтений - не только исследовательским, но и художественным. Этот последний сродни поэтическому: он тоже обозначает неименуемое, только несловесными средствами. Третий текст, вошедший в книгу наряду со словесными текстами Седаковой и Степанцова, - иллюстрации Василия Шлычкова, выполненные в редкой технике: оттиски глиняных форм. Это - именно текст, образующий здесь самостоятельный ряд высказываний со своей логикой и ритмикой. И мне кажется, он в некотором смысле более интересен, чем основательный научный комментарий Степанцова. Это - даже не совсем иллюстрации. Это - указатели для внимания.
Что делает комментатор-историк? Он укореняет образы Седаковой в античных реалиях - да, в совершенно, до удивления, конкретных. Оказывается, все описанное существует во плоти и может быть увидено простыми земными глазами в музеях Греции. Я бы сказала, он даже несколько жестковато привязывает эти стихи к античности - хотя и оговаривает, что здесь "нет слов, кроме собственных имен, которые могли бы относиться только к древнегреческому или вообще античному быту, которые бы придавали описаниям музейно-этнографический или нарочито экзотический привкус, какой иногда бывает при стилизации"; что поэт "берет скорее тип изображения, чем конкретный образец". Однако он обращает внимание на то, что глазу историка все описанное здесь вполне узнаваемо. Не каждое упоминаемое в стихах изображение, конечно, удается отождествить "с известными типами", - но понятно, что, например, сцена, "ближайшая по составу действующих лиц" к стихотворению "Мальчик, старик и собака", может быть найдена "на знаменитой стеле из Афинского археологического музея, найденной у реки Илисса", а "одной из претенденток на прототип" стихотворения о женщине, которая "отвернувшись, в широком большом покрывале / стоит" на своей стеле и смотрит в открытое море, некоторое время казалась ему одна фигура из Мюнхенской Глиптотеки (называет даже номер экспоната - 482), но эту роль оспорило у нее "изображение на стеле Поликсенеи из Национального археологического музея в Афинах (№ 733)". Он опознаёт в стихах Седаковой отзвуки размеров, употребимых в античной поэзии, и показывает, как именно она работает с этим наследством.
(И выясняется: поэт чрезвычайно точен, притом что это - как и свойственно поэзии - "живая точность, точность тайн".)
Не то - рисунки Шлычкова (можно ли глиняные оттиски называть рисунками?), своей шероховатой фактурой вызывающие в воображении древнюю керамику, глиняные таблички Месопотамии. Этой своей месопотамской глиняностью они не позволяют читательскому взгляду слишком уж сфокусироваться на реальности Древней Греции, отождествить происходящее с нею - ведь речь совсем не о ней. Они отсылают нас за пределы античности, легкими прикосновениями намеченной в стихах, - дальше, глубже, к корням, к изначальному. Может быть, к той самой области, где культура смыкается с природой, дух - с землей, бодрствование - со сновидением. Эти образы могли быть увидены во сне. Они похожи на пятна света под сомкнутыми веками.
Да, мир, о котором говорится у Седаковой, - как будто античный, хотя на это указывает не так уж и многое: имена Персея и Андромеды; неназываемый перевозчик на ту сторону бытия - конечно, Харон, которому надо что-то дать в уплату за переправу: "хочешь - кувшин, хочешь - копье, хочешь - прялку"; в "странно утешенном" ребенке, "играющем в шашки", у которого "мы не видим лица", легко угадывается гераклитовский "эон - ребенок, играющий в пессейю", которому "принадлежит царская власть"; к античности совсем уже недвусмысленно отсылает нас упомянутая в последнем стихотворении Аппиева дорога и, наконец, сам жанр надписей на погребальных стелах. Однако менее всего здесь стоит видеть стилизации под древнегреческую словесность или, скажем, реконструкцию древнегреческого способа переживания мира и междумирья. Взятые во временное пользование у античных людей инструменты - не более чем легкие сети, которыми улавливается надвременное, довременное.
Стихи Седаковой - акты зрения немного трансцендирующего, пытающегося проникнуть туда, куда человеческий взгляд обыкновенно не проникает. Историко-филологический комментарий - акт зрения целиком посюстороннего. "Глиняный" же комментарий, упорно думается, - попытка взглянуть на мир с "той" стороны, оттуда, где уже не осталось слов, где еще помнятся образы - плывущие, как пятна, под вечно сомкнутыми веками. Сны о недавно оставленном и уже недостижимом мире. Или, может быть, это глиняные фотографии платоновых идей? - чем еще древние могли бы их сфотографировать?
Таким образом, перед нами - два взгляда на поэтическое слово с двух разных, даже как будто противоположных сторон: рациональной, аналитической, - и образной. Поэтическое же слово соединяет и примиряет в себе оба этих начала. И не может ли книга в целом быть прочитанной и как суждение о том, как устроено человеческое восприятие мира вообще?