Читая пространства: (По)этика трансграничья
Ольга Балла
Читая пространства: (По)этика трансграничья
Ольга Седакова. Три путешествия. - М.: Новое литературное обозрение, 2013. - 160 с. - (Письма русского путешественника. - 014)
Частный Корреспондент. = Понедельник, 4 февраля 2013 года, 12.16. = http://www.chaskor.ru/article/chitaya_prostranstva_poetika_transgranichya_30914
Перед нами - путешествия, далеко не единственные для автора, которому вообще посчастливилось постранствовать по свету: «по всей Австрии, например, с юга на север и с запада на восток, или по зимней Германии, или по романской Франции - от Парижа через Центральный Массив в Прованс, или многочисленные путешествия по Риму…» И всё-таки - описаны и сложились в книгу только эти три. Что-то ведь держит их вместе.
Три путешествия: Брянск, Тарту, Сардиния - три модуса взаимодействия с миром. Три письма, писанные поэтом - так ли уж важно кому? - да хоть каждому из нас с вами, - изнутри разных исторических, социальных, культурных, экзистенциальных ситуаций. Три - допустим, произвольно, но с нежданной точностью - деления, взятые на некоторой (внутренней, конечно) линейке. Три сюжета из внутренней истории автора, складывающиеся, даже срастающиеся, в конечном счёте, в один, - что при самом начале разговора, в 1984-м, было совсем ещё не очевидно. Два первых текста уже публиковались под одной обложкой (внимательный читатель припомнит небольшую книгу 2005 года «Два путешествия», выпущенную издательствами «Логос» и «Степной ветер»); и только третье, присоединившись к ним теперь, превратило разомкнутую линию в цельную, замкнутую фигуру. Только благодаря ему стало, наконец, ясно, о чём это всё.
Перед нами - путешествия, далеко не единственные для автора, которому вообще посчастливилось постранствовать по свету: «по всей Австрии, например, с юга на север и с запада на восток, или по зимней Германии, или по романской Франции - от Парижа через Центральный Массив в Прованс, или многочисленные путешествия по Риму…» И всё-таки - описаны и сложились в книгу только эти три. Что-то ведь держит их вместе.
Седакова подсказывает: «я берусь писать о путешествиях (как и о других предметах) тогда, когда со всей определённостью чувствую, что «здесь прошёлся загадки таинственный ноготь»». «Общее для всех трёх путешествий, - объясняет она, - их хроникальная природа» - «ни в одном из них нет ничего вымышленного». Да разве ещё то, что все они описывались не по свежим следам, а с некоторым (наводящим оптику) запозданием, о чём и свидетельствуют две даты у каждого из текстов: «время происшествия» и «время сочинения».
Однако поэт, как поэту, тайнознатцу, и положено, - осторожен, сдержан и уклончив: рассмотри, читатель, сам.
Брянск глушайшего советского 1981-го: «видно на шаг, на два вокруг, и то, что выглядывает, - лучше бы ему этого не делать. Пока мы не спились, не рехнулись, не выжили из ума - не достичь нам такого вида, как у этих стен. плакатов, названий улиц, ревматических мостовых, машин и стволов. Всё скрипит, слезится, друг о друга марается. Разум должен удалиться надолго, чтобы разыгралось такое неряшество».
Тарту и приграничная Россия раннепостсоветских девяностых - 1993-й, поездка, с пересечением, на свой страх и риск, русско-эстонской границы, на похороны Лотмана: пограничье между эпохой и эпохой, страной и страной, жизнью и смертью. Время разлома: из мёрзлой земли позднего октября торчат - и ранят всех проходящих мимо - грубые обломки недавно разломившихся конструкций империи. Пространство больное, измученное, нелепое, передвигаться - да и дышать - в котором можно только стеснённо и с усилием.
И вдруг - совсем как будто в стороне от этих путей, от трудных пространств нашего с вами отечества - Италия, Сардиния начала две тысячи десятых: 2010-2011. Алгеро, Порто Торрес. Вечное и живое Mare Nostrum латинян - и обитатели его берегов.
Всё это, кажется, - тексты о границах, о пересечении границ и их (и границ, и пересечений) смыслах. Границы, разумеется, имеются в виду символические: формально Брянск 1981-го, куда Седаковой случилось отправиться по приглашению местного общества книголюбов, находился в одной с повествователем стране; Печоры Псковские, упорно предстающие воображению чем-то родственным приадскому лимбу - тоже. Но понятно, что и Брянск, и Печоры, и тем более трансграничный уже Тарту - это иные человеческие состояния, - иные состояния самой человечности. О них и разговор.
Седакова не была бы Седаковой с её исключительной чувствительностью к метафизическим структурам существования, когда бы свела своё повествование о брянском и тартуском странствиях к демонстрации дикостей и узостей (пост)советского существования, о косной его материи, о непонимании, неслышании и невидении людьми друг друга - хотя да, формально тут об этом только и речь (случись тут автор с иными установками - написал бы жёсткую сатиру, материала предостаточно - настолько, что текст о Брянске, даже без сатирических и, по большому счёту, без обличительных установок написанный, ходил в своё время в самиздате). На самом деле речь идёт здесь, подозреваю - во всех трёх текстах вообще - ещё и об уделе человеческом, о «пойманности» человека историей и обстоятельствами - и о том, куда из этой пойманности можно было бы выйти. Даже когда ты совсем внутри.
Совершенно за пределами повседневно освоенного (вдалеке от русских инерций) здесь оказывается только Сардиния, со свойственным ей состоянием человечности. Тут-то и происходит, кажется, наконец, - прорыв из морока истории (в которой - всякой, между прочим, истории, в истории как жанре - есть что-то и от катастрофичности, и от дурной повторяемости) в иные человеческие состояния. К некоторым коренным опорам существования. Случайно ли местом для их проживания предстаёт далёкий итальянский остров - тот, что оказался прочитанным глазами Седаковой? Другим, иначе смотрящим глазам он наверняка предстал бы иначе. Но с пространствами так всегда и бывает. Как читаешь - то и прочитываешь. Сардиния, конечно же - знак (как и Брянск с Печорами Псковскими). «Сардинский» текст - даже стилистически другой, даже ритмически - по сравнению с нервными, уклончивыми, с множеством внутренних перегородок брянским и псковско-тартуским, - в нём - расправленные структуры, свободное, глубокое дыхание. «Это путешествие, - признаётся сама Седакова, - в блаженную свободу от «нас»». Думаю - от (исторически случившейся с нами) неподлинности существования, против которой всё время приходится выстраивать защиты.
Есть в книге и приложение (эпилог? Камень, скрепляющий конструкцию? - «Элегия, переходящая в реквием», с комментариями. Над переводом этого текста - о смертях и похоронах, одного за другим, трёх последних советских генсеков - автор со своей итальянской подругой Франческой работала «на баснословной Сардинии». Текст сложный, с многорегистровым словарём, «контаминация многих жанров: сатиры, инвективы, торжественной оды, драматического монолога и микродиалогов, центонной композиции poeta doctus (который перебирает цитаты и отсылки: к Бертрану де Борну, Данте, Шекспиру, латинскому «Реквиему», церковнославянской гимнографии, классическим стихам Пушкина и Блока, Элиота и Гейне) и даже своего рода исследования (имплицитный трактат о пьесе «Гамлет, Принц Датский» <…>)». О чём он нам тут говорит, в какие измерения выводит? Формально, конечно, он, - написанный в первый раз в 1982-м - говорит о реальности восьмидесятых годов и тем самым «возвращает нас к эпохе первого путешествия, к её завершению. Круг замкнулся».
Но уже сама сложность текста указывает нам на то, что не всё так просто. Похоже, именно он указывает на историю, историческую среду как ещё одну, главную и всеприсутствующую, героиню всех текстов. Прямо физически даёт её пережить.
Три разрозненных поначалу рассказа взаимодействия человека с пространствами срастаются в одно, связное повествование об отношениях человека с историческим временем, эпохой и её культурой (как системой условностей), со всеми её чувственно осязаемыми подробностями, нелепостями, глухотами и слепотами. Собственно, два первых текста - как раз об этом: о невозможностях, о сопротивлении мира человеку и деликатном защитном дистанцировании человека от мира. Третья - о возможностях для человека и мира услышать друг друга, о способности мелочей быть красноречивыми и смыслоносными (ожерелье, зеркало, осьминоги и каракатицы на прилавках местного рынка, мозаика, выкладываемая здешними мастерами из осколков мраморных плит…). Рассказы об общении московского поэта с брянскими книголюбами и о злоключениях (хочется сказать - мытарствах) путников в дорогах между свежеразделившимися государствами - это о работе человека - претерпевающей, преодолевающей - с историческими обстоятельствами как фактами собственного повседневного чувственного - как правило, травматического - опыта. Сардинское путешествие - в опыт иного свойства: к людям, для которых, несомненно, тоже есть история, её там очень много (сардинская земля перенасыщена ею!). Только у них с нею другие отношения - родственные, в глазах автора, скорее отношениям с природой (да и с мифологией) и, по существу, неотделимые от них. Если подбирать ключевое слово ко всей этой инаковости, это, пожалуй, могло бы быть слово «органичность». Если куда из морока истории и выходить, то, например - в это.
«Когда на соборе водружают новый колокол, - пишет Седакова об экзотическом на наш взгляд сардинском обыкновении, - его сначала крестят и какую-то девочку выбирают ему в крёстные. Так лет в двенадцать Франческа стала крёстной матерью колокола Сан Микеле. Она фея острова. Фея его камней, его душистых кустарников (фамилия её, Chessa‚ и значит: кустарник), его нураг и глубоких гротов и блиндажей минувшей войны, куда мы с ней заглядывали. В ней много музыки, иногда она выбивается наружу». Здесь всё рядом, в органичном единстве, чувствует друг друга и друг без друга немыслимо: и колокол с христианским обрядом над ним, и феи, и камни, и кустарники, и следы войны, и музыка. Здесь границы, склонные обычно разделять, - проницаемы.
Проходя вместе с автором его путями, думаешь: всякий раз путешествие через предлагаемые миром границы - это предприятие ещё и этическое: выстраивание - сквозь разные невозможности - отношений с миром, с другими, с собой.
Будучи как будто случайными (всякий раз - так обстоятельства сложились!), все три путешествия берут да оборачиваются архетипическими. Все эти истории - о коренных структурах существования. (На самом-то деле - об этих структурах, если хорошо всмотреться, свидетельствуют все наши истории вообще, но это же не всякий видит. Да и слава Богу: всё-таки подобное видение требует очень высокого напряжения. Оно под силу только мыслителям и поэтам.)
Путешествия всегда были вещью магической (неважно, в какой степени осознавали и осознают это сами путешествующие), и эти - не исключение. Тем более не исключение, что Ольга Седакова, конечно, магизм и архетипичность происходящего прекрасно осознаёт.
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/138114.html. Please comment there using OpenID.
Читая пространства: (По)этика трансграничья
Ольга Седакова. Три путешествия. - М.: Новое литературное обозрение, 2013. - 160 с. - (Письма русского путешественника. - 014)
Частный Корреспондент. = Понедельник, 4 февраля 2013 года, 12.16. = http://www.chaskor.ru/article/chitaya_prostranstva_poetika_transgranichya_30914
Перед нами - путешествия, далеко не единственные для автора, которому вообще посчастливилось постранствовать по свету: «по всей Австрии, например, с юга на север и с запада на восток, или по зимней Германии, или по романской Франции - от Парижа через Центральный Массив в Прованс, или многочисленные путешествия по Риму…» И всё-таки - описаны и сложились в книгу только эти три. Что-то ведь держит их вместе.
Три путешествия: Брянск, Тарту, Сардиния - три модуса взаимодействия с миром. Три письма, писанные поэтом - так ли уж важно кому? - да хоть каждому из нас с вами, - изнутри разных исторических, социальных, культурных, экзистенциальных ситуаций. Три - допустим, произвольно, но с нежданной точностью - деления, взятые на некоторой (внутренней, конечно) линейке. Три сюжета из внутренней истории автора, складывающиеся, даже срастающиеся, в конечном счёте, в один, - что при самом начале разговора, в 1984-м, было совсем ещё не очевидно. Два первых текста уже публиковались под одной обложкой (внимательный читатель припомнит небольшую книгу 2005 года «Два путешествия», выпущенную издательствами «Логос» и «Степной ветер»); и только третье, присоединившись к ним теперь, превратило разомкнутую линию в цельную, замкнутую фигуру. Только благодаря ему стало, наконец, ясно, о чём это всё.
Перед нами - путешествия, далеко не единственные для автора, которому вообще посчастливилось постранствовать по свету: «по всей Австрии, например, с юга на север и с запада на восток, или по зимней Германии, или по романской Франции - от Парижа через Центральный Массив в Прованс, или многочисленные путешествия по Риму…» И всё-таки - описаны и сложились в книгу только эти три. Что-то ведь держит их вместе.
Седакова подсказывает: «я берусь писать о путешествиях (как и о других предметах) тогда, когда со всей определённостью чувствую, что «здесь прошёлся загадки таинственный ноготь»». «Общее для всех трёх путешествий, - объясняет она, - их хроникальная природа» - «ни в одном из них нет ничего вымышленного». Да разве ещё то, что все они описывались не по свежим следам, а с некоторым (наводящим оптику) запозданием, о чём и свидетельствуют две даты у каждого из текстов: «время происшествия» и «время сочинения».
Однако поэт, как поэту, тайнознатцу, и положено, - осторожен, сдержан и уклончив: рассмотри, читатель, сам.
Брянск глушайшего советского 1981-го: «видно на шаг, на два вокруг, и то, что выглядывает, - лучше бы ему этого не делать. Пока мы не спились, не рехнулись, не выжили из ума - не достичь нам такого вида, как у этих стен. плакатов, названий улиц, ревматических мостовых, машин и стволов. Всё скрипит, слезится, друг о друга марается. Разум должен удалиться надолго, чтобы разыгралось такое неряшество».
Тарту и приграничная Россия раннепостсоветских девяностых - 1993-й, поездка, с пересечением, на свой страх и риск, русско-эстонской границы, на похороны Лотмана: пограничье между эпохой и эпохой, страной и страной, жизнью и смертью. Время разлома: из мёрзлой земли позднего октября торчат - и ранят всех проходящих мимо - грубые обломки недавно разломившихся конструкций империи. Пространство больное, измученное, нелепое, передвигаться - да и дышать - в котором можно только стеснённо и с усилием.
И вдруг - совсем как будто в стороне от этих путей, от трудных пространств нашего с вами отечества - Италия, Сардиния начала две тысячи десятых: 2010-2011. Алгеро, Порто Торрес. Вечное и живое Mare Nostrum латинян - и обитатели его берегов.
Всё это, кажется, - тексты о границах, о пересечении границ и их (и границ, и пересечений) смыслах. Границы, разумеется, имеются в виду символические: формально Брянск 1981-го, куда Седаковой случилось отправиться по приглашению местного общества книголюбов, находился в одной с повествователем стране; Печоры Псковские, упорно предстающие воображению чем-то родственным приадскому лимбу - тоже. Но понятно, что и Брянск, и Печоры, и тем более трансграничный уже Тарту - это иные человеческие состояния, - иные состояния самой человечности. О них и разговор.
Седакова не была бы Седаковой с её исключительной чувствительностью к метафизическим структурам существования, когда бы свела своё повествование о брянском и тартуском странствиях к демонстрации дикостей и узостей (пост)советского существования, о косной его материи, о непонимании, неслышании и невидении людьми друг друга - хотя да, формально тут об этом только и речь (случись тут автор с иными установками - написал бы жёсткую сатиру, материала предостаточно - настолько, что текст о Брянске, даже без сатирических и, по большому счёту, без обличительных установок написанный, ходил в своё время в самиздате). На самом деле речь идёт здесь, подозреваю - во всех трёх текстах вообще - ещё и об уделе человеческом, о «пойманности» человека историей и обстоятельствами - и о том, куда из этой пойманности можно было бы выйти. Даже когда ты совсем внутри.
Совершенно за пределами повседневно освоенного (вдалеке от русских инерций) здесь оказывается только Сардиния, со свойственным ей состоянием человечности. Тут-то и происходит, кажется, наконец, - прорыв из морока истории (в которой - всякой, между прочим, истории, в истории как жанре - есть что-то и от катастрофичности, и от дурной повторяемости) в иные человеческие состояния. К некоторым коренным опорам существования. Случайно ли местом для их проживания предстаёт далёкий итальянский остров - тот, что оказался прочитанным глазами Седаковой? Другим, иначе смотрящим глазам он наверняка предстал бы иначе. Но с пространствами так всегда и бывает. Как читаешь - то и прочитываешь. Сардиния, конечно же - знак (как и Брянск с Печорами Псковскими). «Сардинский» текст - даже стилистически другой, даже ритмически - по сравнению с нервными, уклончивыми, с множеством внутренних перегородок брянским и псковско-тартуским, - в нём - расправленные структуры, свободное, глубокое дыхание. «Это путешествие, - признаётся сама Седакова, - в блаженную свободу от «нас»». Думаю - от (исторически случившейся с нами) неподлинности существования, против которой всё время приходится выстраивать защиты.
Есть в книге и приложение (эпилог? Камень, скрепляющий конструкцию? - «Элегия, переходящая в реквием», с комментариями. Над переводом этого текста - о смертях и похоронах, одного за другим, трёх последних советских генсеков - автор со своей итальянской подругой Франческой работала «на баснословной Сардинии». Текст сложный, с многорегистровым словарём, «контаминация многих жанров: сатиры, инвективы, торжественной оды, драматического монолога и микродиалогов, центонной композиции poeta doctus (который перебирает цитаты и отсылки: к Бертрану де Борну, Данте, Шекспиру, латинскому «Реквиему», церковнославянской гимнографии, классическим стихам Пушкина и Блока, Элиота и Гейне) и даже своего рода исследования (имплицитный трактат о пьесе «Гамлет, Принц Датский» <…>)». О чём он нам тут говорит, в какие измерения выводит? Формально, конечно, он, - написанный в первый раз в 1982-м - говорит о реальности восьмидесятых годов и тем самым «возвращает нас к эпохе первого путешествия, к её завершению. Круг замкнулся».
Но уже сама сложность текста указывает нам на то, что не всё так просто. Похоже, именно он указывает на историю, историческую среду как ещё одну, главную и всеприсутствующую, героиню всех текстов. Прямо физически даёт её пережить.
Три разрозненных поначалу рассказа взаимодействия человека с пространствами срастаются в одно, связное повествование об отношениях человека с историческим временем, эпохой и её культурой (как системой условностей), со всеми её чувственно осязаемыми подробностями, нелепостями, глухотами и слепотами. Собственно, два первых текста - как раз об этом: о невозможностях, о сопротивлении мира человеку и деликатном защитном дистанцировании человека от мира. Третья - о возможностях для человека и мира услышать друг друга, о способности мелочей быть красноречивыми и смыслоносными (ожерелье, зеркало, осьминоги и каракатицы на прилавках местного рынка, мозаика, выкладываемая здешними мастерами из осколков мраморных плит…). Рассказы об общении московского поэта с брянскими книголюбами и о злоключениях (хочется сказать - мытарствах) путников в дорогах между свежеразделившимися государствами - это о работе человека - претерпевающей, преодолевающей - с историческими обстоятельствами как фактами собственного повседневного чувственного - как правило, травматического - опыта. Сардинское путешествие - в опыт иного свойства: к людям, для которых, несомненно, тоже есть история, её там очень много (сардинская земля перенасыщена ею!). Только у них с нею другие отношения - родственные, в глазах автора, скорее отношениям с природой (да и с мифологией) и, по существу, неотделимые от них. Если подбирать ключевое слово ко всей этой инаковости, это, пожалуй, могло бы быть слово «органичность». Если куда из морока истории и выходить, то, например - в это.
«Когда на соборе водружают новый колокол, - пишет Седакова об экзотическом на наш взгляд сардинском обыкновении, - его сначала крестят и какую-то девочку выбирают ему в крёстные. Так лет в двенадцать Франческа стала крёстной матерью колокола Сан Микеле. Она фея острова. Фея его камней, его душистых кустарников (фамилия её, Chessa‚ и значит: кустарник), его нураг и глубоких гротов и блиндажей минувшей войны, куда мы с ней заглядывали. В ней много музыки, иногда она выбивается наружу». Здесь всё рядом, в органичном единстве, чувствует друг друга и друг без друга немыслимо: и колокол с христианским обрядом над ним, и феи, и камни, и кустарники, и следы войны, и музыка. Здесь границы, склонные обычно разделять, - проницаемы.
Проходя вместе с автором его путями, думаешь: всякий раз путешествие через предлагаемые миром границы - это предприятие ещё и этическое: выстраивание - сквозь разные невозможности - отношений с миром, с другими, с собой.
Будучи как будто случайными (всякий раз - так обстоятельства сложились!), все три путешествия берут да оборачиваются архетипическими. Все эти истории - о коренных структурах существования. (На самом-то деле - об этих структурах, если хорошо всмотреться, свидетельствуют все наши истории вообще, но это же не всякий видит. Да и слава Богу: всё-таки подобное видение требует очень высокого напряжения. Оно под силу только мыслителям и поэтам.)
Путешествия всегда были вещью магической (неважно, в какой степени осознавали и осознают это сами путешествующие), и эти - не исключение. Тем более не исключение, что Ольга Седакова, конечно, магизм и архетипичность происходящего прекрасно осознаёт.
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/138114.html. Please comment there using OpenID.