Лаборатория человека: К 100-летию бихевиоризма
Ольга Балла
Лаборатория человека
Знание-сила. - № 2. - 2013. = http://znaniesila.livejournal.com/51108.html
Бихевиоризму одновременно повезло и не повезло. Повезло - в том смысле, что он так или иначе повлиял на всё поле гуманитарных наук, более того - на западное общекультурное и, в частности, массовое сознание. Современная американская культура в некотором смысле обязана бихевиоризму самой собой - своей, так сказать, бытовой антропологией и повседневной антропологической практикой: американская педагогика по сей день основана на бихевиористских представлениях, пожалуй, в решающей степени.
А не повезло ему в том отношении, что он, по существу, довольно плохо понят - именно общекультурным сознанием. Джон Б. Уотсон, с именем которого возникновение бихевиоризма связывается в первую очередь, сослужил своему детищу плохую службу, когда, перейдя в силу биографических обстоятельств из академической науки в рекламный бизнес, занялся применением и популяризацией бихевиористских наработок на этом поприще. Тем самым он вынес бихевиоризм за пределы узкого круга профессионалов, фактически превратив его в идеологию.
А ведь как хорошо всё начиналось в 1913-м, когда Джон Брадуас Уотсон выступил со своим манифестом. Его знаменитая лекция была немедленно опубликована в виде обширной статьи в журнале «Psychological Review», а годом позже Уотсон еще более подробно изложил свои взгляды в книге «Поведение. Введение в сравнительную психологию». Психологии, утверждал Уотсон, чтобы стать настоящей наукой, пора решить ту же задачу, с которой в своё время успешно справились астрономия, избавившись от отягощающего астрологического наследия, химия, оторвавшись от своих алхимических истоков, нейрология, преодолев френологию. Она должна перестать изучать «сознание» - предмет архаически-непрояснённый, известный исключительно из непроверяемых по существу показаний интроспекции.
По существу, трудами Уотсона и его коллег-единомышленников в психологии произошла научная революция - смена парадигмы. Предложенная ими парадигма оказалась плодотворной - в частности, ещё и тем, что вызывала возражения, в том числе довольно яростные. Она сработала для интеллектуального поля своего времени как вызов - спровоцировав множество ответов.
К числу центральных для бихевиористов - и экспериментально подтверждённых ими - идей принадлежит то, что поведение (соответственно, и человека) поддаётся формированию в очень широком диапазоне. Главное - грамотно подобрать правильные стимулы и корректно выстроить воздействие. Две взаимосвязанные задачи науки психологии - прогнозировать поведение и контролировать его. Таким образом, будут уверенно утверждать бихевиористы позже, можно эффективно воспитывать детей - выстраивая их взаимодействие со средой, помогать людям решать их жизненные проблемы, даже исправлять преступников.
Фактически бихевиоризм заявил себя как лабораторию человека - нового, рационально созданного и потому свободного от прежних тупиков и ошибок. Уже в 1925 году Уотсон предлагал (в книге «Бихевиоризм», куда вошли читанные им популярные лекции) программу оздоровления общества на основе нового подхода. В 1928-м он заявил программу воспитания детей.
Впрочем, на самом деле все началось задолго до 1913 года. Основные идеи, известные нам сейчас как бихевиористские, развивались в науках того времени - в психологии и биологии - на протяжении многих лет. Бихевиоризм буквально соткался из того, что носилось в умственном воздухе времени, в его настроениях. Эту атмосферу создавали не только академические факторы, но и такие далёкие от фундаментальной науки вещи, как, например, стремительное развитие промышленности в США первых десятилетий нового века, задавшее определённое чувство жизни: потребность в рациональности, конструктивности и, главное, в способности человека соответствовать вызовам нового времени, новой, активно трансформировавшейся среды. Именно такого человека бихевиоризм и обещал сделать. Нужно ли удивляться, что он был принят с готовностью и даже - как, впрочем, в таких случаях и водится - с чрезмерными ожиданиями?
Но для кристаллизации этих настроений в новую научную парадигму нужен был кто-то чуткий и харизматичный, кто выловил бы эти идеи и ожидания из воздуха, свёл их воедино, сформулировал, заявил как научную программу и убедил основную часть своей аудитории в её необходимости. Уотсон стал именно тем, кто нашёл для ситуации правильные слова и сфокусировал профессиональное внимание вокруг некоторых ключевых точек. Прежде всего - вокруг преодоления интроспекции как основного в тогдашней психологии, но при этом весьма сомнительного исследовательского метода.
Уотсону новая психологическая программа обязана своим счастливо найденным названием «бихевиоризм». Но о том, что психология должна исследовать поведение, а не «психические элементы» или «опыт сознания», первым заговорил американский зоопсихолог Эдвард Ли Торндайк - никогда не причислявший себя к бихевиористам (хотя его обыкновенно включают в число ближайших предшественников, фактически основателей бихевиоризма). Собственный подход он предпочитал называть «коннекционизмом» - от английского «connection», связь: имелась в виду связь между ситуацией (стимулом) и реакцией на неё организма. Именно Торндайк настаивал на том, что для изучения поведения в нём необходимо выделить пары «стимул - реакция» (S®R). Эта схема стала коренной, знаковой для классического бихевиоризма.
Впрочем, всё началось еще раньше. Не тогда, когда зоопсихология пыталась, опираясь на эволюционную теорию, показать, что животные обладают разумом, и что существует непрерывный переход от разума низших организмов к человеческому. И не тогда, когда русские учёные Иван Павлов и Владимир Бехтерев независимо друг от друга положили в основу анализа поведения старое доброе физиологическое понятие «отраженного действия» - рефлекса (Уотсон откроет для себя работы Павлова чуть позже своего манифеста, и они станут одним из важнейших источников бихевиористских представлений). И не тогда, когда возникла экспериментальная психология как наука - к началу 1910-х ещё очень молодая, едва только нащупывавшая свою исследовательскую специфику.
Спускаясь вглубь времен в поисках корней бихевиоризма, мы должны будем задержаться на второй половине XIX века. Еще в 1844 году французский философ Огюст Конт выпустил книгу «Дух позитивной философии», название которой дало имя одному из самых популярных в последующие сто лет философскому течению - позитивизму. Конт и его последователи призвали науку отринуть измышленные кабинетной философией химерические «сущности» и схоластические вопросы и заниматься познанием объективно наблюдаемых явлений. К концу века позитивистская философия (представленная в это время вторым поколением мыслителей - прежде всего Эрнстом Махом и Рихардом Авенариусом) обрела огромную власть над умами научного сообщества, превратившись в целую программу построения «правильной» науки.
Радикальной проверке на соответствие позитивистским критериям научности не избежала даже образцовая естественная дисциплина - физика: на рубеже XIX и XX веков в ней всерьез обсуждалась необходимость отказа от понятия «атом» как принципиально ненаблюдаемого и, стало быть, ненаучного. Понятно, что в такой атмосфере классическая психология с ее неустранимой субъективностью смотрелась просто вызовом духу времени. И в этом смысле программа Уотсона выглядит как закономерное применение к психологии идей позитивизма и его специфической американской версии - прагматизма.
И все же предыстория бихевиоризма начинается даже не с позитивизма. Корни заявленного Уотсоном подхода к человеку как к предмету исследования очень глубоки и имеют прямое отношение к некоторым основополагающим установкам западной культуры Нового времени.
Представление о том, что единственным предметом исследований в научной психологии должно быть наблюдаемое и измеряемое поведение, восходит по крайней мере к XVII веку - к взглядам Томаса Гоббса, Рене Декарта. Мы узнаем в бихевиористских представлениях и идейное наследие XVIII века - например, отголосок, и не самый далёкий, идей Жюльена Офре де Ламетри с его концепцией «человека-машины», самозаводящегося, подобно часовому механизму: в некотором смысле живой организм, в том числе человеческий, для бихевиористов - своего рода машина, только очень сложная - но исследимо сложная и без остатка рационально моделируемая.
В каком-то смысле можно сказать, что бихевиоризм укладывается в одну из центральных для огромной интеллектуальной эпохи смысловых линий преодоления антропоцентризма и - как ни дико звучит - антропоморфизма во взгляде человека на самого себя (линии, всегда, кажется, по большому счёту обречённой на неудачу, но чрезвычайно плодотворной и очень способствовавшей уточнению научного видения, обогащению и усложнению его средств).
Работа бихевиористов с их стремлением изгнать из психологической науки неизмеряемое, приблизительное и субъективное - прямое продолжение проекта Просвещения с его принципиальной установкой на выстраивание исчерпывающе рациональной картины мира и его демифологизацию, «расколдовывание», как выражался чуть старший современник Уотсона Макс Вебер. Именно о расколдовывании мира (и в этих целях - достижению максимальной, контролируемой ясности исследовательского взгляда) шла речь уже тогда, когда задачи бихевиоризма еще оставались чисто научными. Тем более актуальной оказалась эта проблематика, когда Уотсон, а позже и Скиннер заговорили о возможности создать, свободное от мифов и рационально управляемое общество.
Знакомо, не правда ли? Как и его собратья по культурной программе и влиянию, - марксизм и фрейдизм, - бихевиоризм в теории стремился к предельной объективности, но своей убежденностью и страстью оказался сродни религии. Тем более, что, собственно, для многих американцев он стал своего рода её заменой. Он (подобно тому же марксизму в другой, хорошо известной нам стране) стремился предельно внятно говорить людям, как жить и зачем жить. Он предложил надёжно - научно! - обоснованную программу построения жизни. Уотсон - и не так уж неосознанно, скорее напротив - оказался проповедником (собственно, так его и называл один из самых известных его прижизненных противников - Мак-Дугалл).
И, конечно же, в этом был столь волновавший людей первой половины ХХ века пафос свободы - от «легенд о событиях тысячелетней давности», от «отвратительной политической истории», от «глупых обычаев и правил» (всё - цитаты из Уотсона). Только понимание, ясное и прозрачное (и поэтому, в конечном счёте, при всех требуемых усилиях - лёгкое), как чистый воздух.
В некотором смысле бихевиоризму было суждено стать ещё одной несбывшейся «великой надеждой» тогда ещё падкого на великие надежды человечества. Мира он (очередной раз) не спас - зато принёс завидно много «побочных» плодов.
Если на рубеже 1910-1920-х годов бихевиористская схема рождала ощущение перспектив и свободы, то уже в следующем десятилетии стала чувствоваться узость предлагавшихся ею исследовательских рамок. Уже тогда в науке началась работа по расширению (и в конечном, хотя очень ещё отдалённом итоге - и расшатыванию) этих рамок. Проявлением этой работы можно считать не только становление новой версии учения - необихевиоризма, но и расползание бихевиоризма за пределы психологии - по разным областям знания, каждая из которых работала с ним по-своему.
К числу несомненных заслуг бихевиоризма в истории психологической мысли принадлежит чёткое разделение явлений на те, что подлежат исследованию, и те, что ему - естественнонаучному (иного они и не предполагали), строгому исследованию как особому виду смысловой работы - не подлежат. Вполне возможно, гуманитарному взгляду оно способно видеться даже несколько излишне чётким. Но основатели бихевиористского подхода видели своими коллегами не гуманитариев, а естествоиспытателей. Начиная с Уотсона, они принципиально отказывали сознанию в статусе предмета изучения независимо от того, признавали они или отрицали само существование сознания. В любом случае они считали, что это - не предмет исследовательской работы естественнонаучного типа: оно не может быть измерено и исчислено имеющимися средствами; поскольку всё, что может быть сказано в терминах «ментализма», избыточно и непреодолимо субъективно. Сознание может быть предметом гуманитарной рефлексии, литературы, в конце концов - разговоров на кухне. Но точная наука (а если она не точная - то она не наука) занимается другими вещами.
Главный же из уроков присутствия бихевиоризма в культуре и его смысловой истории - всё-таки, кажется, вот какой.
Бихевиоризм как направление мысли сделал гораздо больше того, чем склонны видеть его идеологические противники - и даже больше того, чем заметили многие из его горячих сторонников. Он прояснил, вывел на свет и профессионального, и общекультурного внимания (каждое - со своими ограничениями и проблематичностями, так что даже хорошо, что они в данном случае взаимодействовали, компенсируя ограничения и крайности друг друга) некоторые очень важные аспекты человеческой природы: Точнее, он дал принципиально новую артикуляцию некоторым коренным человеческим свойствам, которые на самом деле были известны европейской культуре ещё со времён древних греков. Правда, предметом естественнонаучного, точного исследования они до бихевиористов никогда не становились.
Сторонники взглядов бихевиористского типа - при большом разнообразии таких взглядов правильнее всего было бы говорить именно о всех их объединяющем типе - понимают человека как существо, во-первых, реагирующее на внешние вызовы, во-вторых, обучающееся - принципиально, по определению, способное к обучению. И ключевое слово здесь - обучение (недаром за прошедшее столетие именно в теориях научения бихевиористские установки обнаружили, пожалуй, наибольшую плодотворность).
То есть, человек - существо с не заданными жёстко перспективами, восприимчивое, пластичное, открытое формирующим влияниям, способное делаться новым и иным. Да, возможностями надо уметь пользоваться; да, всегда есть шанс их загубить. Да, очень вероятно, многие энтузиасты бихевиористских подходов эти человеческие свойства существенно преувеличивали - и идеализировали (особенно - за теми самыми пределами узкопрофессионального сознания, оставаясь в которых, любая концепция имеет больше всего шансов соблюсти чистоту и строгость). Не менее вероятно, что далеко не все из этих энтузиастов по-настоящему оценили опасности, связанные с открытостью и пластичностью, по существу, неразрывно, и не все задумались над тем, какие защиты можно было бы против них выставить. Но что они точно сделали, это убедительно продемонстрировали пластичность человека на практике и, что и того важнее, задумались над тем, какие природные механизмы лежат в её основе. Как она, грубо говоря, устроена, на чём основана - что позволяет ей быть.
Да, открытость и пластичность по определению уязвимы - в том числе для всевозможных манипуляций. И призрак манипуляторства тенью следовал за бихевиоризмом на протяжении всей его истории. Но, как справедливо заметил писавший на эту тему В.П. Зинченко, «зарезать можно и скальпелем» - злоупотребить можно любой эффективной психотехникой.
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/137743.html. Please comment there using OpenID.
Лаборатория человека
Знание-сила. - № 2. - 2013. = http://znaniesila.livejournal.com/51108.html
Бихевиоризму одновременно повезло и не повезло. Повезло - в том смысле, что он так или иначе повлиял на всё поле гуманитарных наук, более того - на западное общекультурное и, в частности, массовое сознание. Современная американская культура в некотором смысле обязана бихевиоризму самой собой - своей, так сказать, бытовой антропологией и повседневной антропологической практикой: американская педагогика по сей день основана на бихевиористских представлениях, пожалуй, в решающей степени.
А не повезло ему в том отношении, что он, по существу, довольно плохо понят - именно общекультурным сознанием. Джон Б. Уотсон, с именем которого возникновение бихевиоризма связывается в первую очередь, сослужил своему детищу плохую службу, когда, перейдя в силу биографических обстоятельств из академической науки в рекламный бизнес, занялся применением и популяризацией бихевиористских наработок на этом поприще. Тем самым он вынес бихевиоризм за пределы узкого круга профессионалов, фактически превратив его в идеологию.
А ведь как хорошо всё начиналось в 1913-м, когда Джон Брадуас Уотсон выступил со своим манифестом. Его знаменитая лекция была немедленно опубликована в виде обширной статьи в журнале «Psychological Review», а годом позже Уотсон еще более подробно изложил свои взгляды в книге «Поведение. Введение в сравнительную психологию». Психологии, утверждал Уотсон, чтобы стать настоящей наукой, пора решить ту же задачу, с которой в своё время успешно справились астрономия, избавившись от отягощающего астрологического наследия, химия, оторвавшись от своих алхимических истоков, нейрология, преодолев френологию. Она должна перестать изучать «сознание» - предмет архаически-непрояснённый, известный исключительно из непроверяемых по существу показаний интроспекции.
По существу, трудами Уотсона и его коллег-единомышленников в психологии произошла научная революция - смена парадигмы. Предложенная ими парадигма оказалась плодотворной - в частности, ещё и тем, что вызывала возражения, в том числе довольно яростные. Она сработала для интеллектуального поля своего времени как вызов - спровоцировав множество ответов.
К числу центральных для бихевиористов - и экспериментально подтверждённых ими - идей принадлежит то, что поведение (соответственно, и человека) поддаётся формированию в очень широком диапазоне. Главное - грамотно подобрать правильные стимулы и корректно выстроить воздействие. Две взаимосвязанные задачи науки психологии - прогнозировать поведение и контролировать его. Таким образом, будут уверенно утверждать бихевиористы позже, можно эффективно воспитывать детей - выстраивая их взаимодействие со средой, помогать людям решать их жизненные проблемы, даже исправлять преступников.
Фактически бихевиоризм заявил себя как лабораторию человека - нового, рационально созданного и потому свободного от прежних тупиков и ошибок. Уже в 1925 году Уотсон предлагал (в книге «Бихевиоризм», куда вошли читанные им популярные лекции) программу оздоровления общества на основе нового подхода. В 1928-м он заявил программу воспитания детей.
Впрочем, на самом деле все началось задолго до 1913 года. Основные идеи, известные нам сейчас как бихевиористские, развивались в науках того времени - в психологии и биологии - на протяжении многих лет. Бихевиоризм буквально соткался из того, что носилось в умственном воздухе времени, в его настроениях. Эту атмосферу создавали не только академические факторы, но и такие далёкие от фундаментальной науки вещи, как, например, стремительное развитие промышленности в США первых десятилетий нового века, задавшее определённое чувство жизни: потребность в рациональности, конструктивности и, главное, в способности человека соответствовать вызовам нового времени, новой, активно трансформировавшейся среды. Именно такого человека бихевиоризм и обещал сделать. Нужно ли удивляться, что он был принят с готовностью и даже - как, впрочем, в таких случаях и водится - с чрезмерными ожиданиями?
Но для кристаллизации этих настроений в новую научную парадигму нужен был кто-то чуткий и харизматичный, кто выловил бы эти идеи и ожидания из воздуха, свёл их воедино, сформулировал, заявил как научную программу и убедил основную часть своей аудитории в её необходимости. Уотсон стал именно тем, кто нашёл для ситуации правильные слова и сфокусировал профессиональное внимание вокруг некоторых ключевых точек. Прежде всего - вокруг преодоления интроспекции как основного в тогдашней психологии, но при этом весьма сомнительного исследовательского метода.
Уотсону новая психологическая программа обязана своим счастливо найденным названием «бихевиоризм». Но о том, что психология должна исследовать поведение, а не «психические элементы» или «опыт сознания», первым заговорил американский зоопсихолог Эдвард Ли Торндайк - никогда не причислявший себя к бихевиористам (хотя его обыкновенно включают в число ближайших предшественников, фактически основателей бихевиоризма). Собственный подход он предпочитал называть «коннекционизмом» - от английского «connection», связь: имелась в виду связь между ситуацией (стимулом) и реакцией на неё организма. Именно Торндайк настаивал на том, что для изучения поведения в нём необходимо выделить пары «стимул - реакция» (S®R). Эта схема стала коренной, знаковой для классического бихевиоризма.
Впрочем, всё началось еще раньше. Не тогда, когда зоопсихология пыталась, опираясь на эволюционную теорию, показать, что животные обладают разумом, и что существует непрерывный переход от разума низших организмов к человеческому. И не тогда, когда русские учёные Иван Павлов и Владимир Бехтерев независимо друг от друга положили в основу анализа поведения старое доброе физиологическое понятие «отраженного действия» - рефлекса (Уотсон откроет для себя работы Павлова чуть позже своего манифеста, и они станут одним из важнейших источников бихевиористских представлений). И не тогда, когда возникла экспериментальная психология как наука - к началу 1910-х ещё очень молодая, едва только нащупывавшая свою исследовательскую специфику.
Спускаясь вглубь времен в поисках корней бихевиоризма, мы должны будем задержаться на второй половине XIX века. Еще в 1844 году французский философ Огюст Конт выпустил книгу «Дух позитивной философии», название которой дало имя одному из самых популярных в последующие сто лет философскому течению - позитивизму. Конт и его последователи призвали науку отринуть измышленные кабинетной философией химерические «сущности» и схоластические вопросы и заниматься познанием объективно наблюдаемых явлений. К концу века позитивистская философия (представленная в это время вторым поколением мыслителей - прежде всего Эрнстом Махом и Рихардом Авенариусом) обрела огромную власть над умами научного сообщества, превратившись в целую программу построения «правильной» науки.
Радикальной проверке на соответствие позитивистским критериям научности не избежала даже образцовая естественная дисциплина - физика: на рубеже XIX и XX веков в ней всерьез обсуждалась необходимость отказа от понятия «атом» как принципиально ненаблюдаемого и, стало быть, ненаучного. Понятно, что в такой атмосфере классическая психология с ее неустранимой субъективностью смотрелась просто вызовом духу времени. И в этом смысле программа Уотсона выглядит как закономерное применение к психологии идей позитивизма и его специфической американской версии - прагматизма.
И все же предыстория бихевиоризма начинается даже не с позитивизма. Корни заявленного Уотсоном подхода к человеку как к предмету исследования очень глубоки и имеют прямое отношение к некоторым основополагающим установкам западной культуры Нового времени.
Представление о том, что единственным предметом исследований в научной психологии должно быть наблюдаемое и измеряемое поведение, восходит по крайней мере к XVII веку - к взглядам Томаса Гоббса, Рене Декарта. Мы узнаем в бихевиористских представлениях и идейное наследие XVIII века - например, отголосок, и не самый далёкий, идей Жюльена Офре де Ламетри с его концепцией «человека-машины», самозаводящегося, подобно часовому механизму: в некотором смысле живой организм, в том числе человеческий, для бихевиористов - своего рода машина, только очень сложная - но исследимо сложная и без остатка рационально моделируемая.
В каком-то смысле можно сказать, что бихевиоризм укладывается в одну из центральных для огромной интеллектуальной эпохи смысловых линий преодоления антропоцентризма и - как ни дико звучит - антропоморфизма во взгляде человека на самого себя (линии, всегда, кажется, по большому счёту обречённой на неудачу, но чрезвычайно плодотворной и очень способствовавшей уточнению научного видения, обогащению и усложнению его средств).
Работа бихевиористов с их стремлением изгнать из психологической науки неизмеряемое, приблизительное и субъективное - прямое продолжение проекта Просвещения с его принципиальной установкой на выстраивание исчерпывающе рациональной картины мира и его демифологизацию, «расколдовывание», как выражался чуть старший современник Уотсона Макс Вебер. Именно о расколдовывании мира (и в этих целях - достижению максимальной, контролируемой ясности исследовательского взгляда) шла речь уже тогда, когда задачи бихевиоризма еще оставались чисто научными. Тем более актуальной оказалась эта проблематика, когда Уотсон, а позже и Скиннер заговорили о возможности создать, свободное от мифов и рационально управляемое общество.
Знакомо, не правда ли? Как и его собратья по культурной программе и влиянию, - марксизм и фрейдизм, - бихевиоризм в теории стремился к предельной объективности, но своей убежденностью и страстью оказался сродни религии. Тем более, что, собственно, для многих американцев он стал своего рода её заменой. Он (подобно тому же марксизму в другой, хорошо известной нам стране) стремился предельно внятно говорить людям, как жить и зачем жить. Он предложил надёжно - научно! - обоснованную программу построения жизни. Уотсон - и не так уж неосознанно, скорее напротив - оказался проповедником (собственно, так его и называл один из самых известных его прижизненных противников - Мак-Дугалл).
И, конечно же, в этом был столь волновавший людей первой половины ХХ века пафос свободы - от «легенд о событиях тысячелетней давности», от «отвратительной политической истории», от «глупых обычаев и правил» (всё - цитаты из Уотсона). Только понимание, ясное и прозрачное (и поэтому, в конечном счёте, при всех требуемых усилиях - лёгкое), как чистый воздух.
В некотором смысле бихевиоризму было суждено стать ещё одной несбывшейся «великой надеждой» тогда ещё падкого на великие надежды человечества. Мира он (очередной раз) не спас - зато принёс завидно много «побочных» плодов.
Если на рубеже 1910-1920-х годов бихевиористская схема рождала ощущение перспектив и свободы, то уже в следующем десятилетии стала чувствоваться узость предлагавшихся ею исследовательских рамок. Уже тогда в науке началась работа по расширению (и в конечном, хотя очень ещё отдалённом итоге - и расшатыванию) этих рамок. Проявлением этой работы можно считать не только становление новой версии учения - необихевиоризма, но и расползание бихевиоризма за пределы психологии - по разным областям знания, каждая из которых работала с ним по-своему.
К числу несомненных заслуг бихевиоризма в истории психологической мысли принадлежит чёткое разделение явлений на те, что подлежат исследованию, и те, что ему - естественнонаучному (иного они и не предполагали), строгому исследованию как особому виду смысловой работы - не подлежат. Вполне возможно, гуманитарному взгляду оно способно видеться даже несколько излишне чётким. Но основатели бихевиористского подхода видели своими коллегами не гуманитариев, а естествоиспытателей. Начиная с Уотсона, они принципиально отказывали сознанию в статусе предмета изучения независимо от того, признавали они или отрицали само существование сознания. В любом случае они считали, что это - не предмет исследовательской работы естественнонаучного типа: оно не может быть измерено и исчислено имеющимися средствами; поскольку всё, что может быть сказано в терминах «ментализма», избыточно и непреодолимо субъективно. Сознание может быть предметом гуманитарной рефлексии, литературы, в конце концов - разговоров на кухне. Но точная наука (а если она не точная - то она не наука) занимается другими вещами.
Главный же из уроков присутствия бихевиоризма в культуре и его смысловой истории - всё-таки, кажется, вот какой.
Бихевиоризм как направление мысли сделал гораздо больше того, чем склонны видеть его идеологические противники - и даже больше того, чем заметили многие из его горячих сторонников. Он прояснил, вывел на свет и профессионального, и общекультурного внимания (каждое - со своими ограничениями и проблематичностями, так что даже хорошо, что они в данном случае взаимодействовали, компенсируя ограничения и крайности друг друга) некоторые очень важные аспекты человеческой природы: Точнее, он дал принципиально новую артикуляцию некоторым коренным человеческим свойствам, которые на самом деле были известны европейской культуре ещё со времён древних греков. Правда, предметом естественнонаучного, точного исследования они до бихевиористов никогда не становились.
Сторонники взглядов бихевиористского типа - при большом разнообразии таких взглядов правильнее всего было бы говорить именно о всех их объединяющем типе - понимают человека как существо, во-первых, реагирующее на внешние вызовы, во-вторых, обучающееся - принципиально, по определению, способное к обучению. И ключевое слово здесь - обучение (недаром за прошедшее столетие именно в теориях научения бихевиористские установки обнаружили, пожалуй, наибольшую плодотворность).
То есть, человек - существо с не заданными жёстко перспективами, восприимчивое, пластичное, открытое формирующим влияниям, способное делаться новым и иным. Да, возможностями надо уметь пользоваться; да, всегда есть шанс их загубить. Да, очень вероятно, многие энтузиасты бихевиористских подходов эти человеческие свойства существенно преувеличивали - и идеализировали (особенно - за теми самыми пределами узкопрофессионального сознания, оставаясь в которых, любая концепция имеет больше всего шансов соблюсти чистоту и строгость). Не менее вероятно, что далеко не все из этих энтузиастов по-настоящему оценили опасности, связанные с открытостью и пластичностью, по существу, неразрывно, и не все задумались над тем, какие защиты можно было бы против них выставить. Но что они точно сделали, это убедительно продемонстрировали пластичность человека на практике и, что и того важнее, задумались над тем, какие природные механизмы лежат в её основе. Как она, грубо говоря, устроена, на чём основана - что позволяет ей быть.
Да, открытость и пластичность по определению уязвимы - в том числе для всевозможных манипуляций. И призрак манипуляторства тенью следовал за бихевиоризмом на протяжении всей его истории. Но, как справедливо заметил писавший на эту тему В.П. Зинченко, «зарезать можно и скальпелем» - злоупотребить можно любой эффективной психотехникой.
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/137743.html. Please comment there using OpenID.