Война: смертоносное бессмертие?
Рубрика: АНТРОПОЛОГИЯ СМЫСЛА
Война: смертоносное бессмертие?
(Интервью с Александром Сосландом. - Знание-Сила. - № 12. - 2011. = http://znaniesila.livejournal.com/33864.html)
«Только бы не было войны». Когда-то, в вялотекущие советские семидесятые, эту фразу повторяли так часто, что не пародировать её или по крайней мере не раздражаться в ответ было просто невозможно. С тех пор семидесятые успели превратиться в предмет массовой ностальгии, а фраза - приобрести звучание столь же горькое, сколь и безнадёжное.
В этом году исполнилось уже семьдесят лет со дня начала самой страшной, самой катастрофической и, безусловно, самой символической войны в новейшей отечественной истории. Той самой, которую прежде всего имели в виду в позднесоветское время, повторяя «только бы не было войны», и воспоминания о победе в которой теперь, говорят, остались чуть ли не единственной нашей общей национальной гордостью.
Кто бы мог представить себе в те же семидесятые с их, казалось, анекдотической «борьбой за мир», что вскоре по окраинам распавшейся империи запылают бесконечные войны, из которых одна только кавказская по продолжительности оставит далеко позади Великую Отечественную? Они идут и по сей день, и, вероятно, уже тлеют те, которым предстоит разразиться в будущем. Выхода из этой ситуации не видно. И далеко не только нам одним.
Способен ли человек вообще освободиться от войны - от необходимости решать свои проблемы именно таким путём? Нетрудно заметить, что большинство культур, как правило, осуждает убийство - особенно это касается тех, что считают себя христианскими. Тем не менее, война - убийство массовое, организованное и ритуализованное - во все времена уживалась с ценностями практически всех культур. Как форма разрешения конфликтов между обществами она не исчезала никогда, и вряд ли мы вправе надеяться на то, что она исчезнет в обозримом будущем. Она вполне уживается даже с такими «мирными» ценностями, как эстетические. Восхищаясь красотой воинского строя, люди почему-то не содрогаются от того, что эта красота - смертоносна, хотя каждая война доказывает ему это снова и снова.
Так почему же человек не прекращает воевать? Неужели в тех же целях не применимы другие средства - менее катастрофические и более рациональные? Почему ни одно из таких средств, несмотря на свою, вроде бы, рациональность, не смогло - и не обещает - окончательно устранить массовое кровопролитие как форму социального взаимодействия?
Поскольку другим средствам человек с редкостным упорством вновь и вновь предпочитает именно массовую ритуализованную агрессию - войну, - впору задуматься о том, что, может быть, война - попросту культурная константа? Более того, не укоренена ли она в самой природе человека?
Стремясь прояснить эти вопросы, наш корреспондент обратился к психологу и психотерапевту Александру Сосланду.
«Знание-Сила»: Александр Иосифович, что, по-вашему, заставляет человека воевать? Зачем ему такая странная, громоздкая, избыточно затратная форма решения конфликтов и достижения целей?
Александр Сосланд: Война - предприятие, безусловно, затратное. Но стоит помнить и о том, что она во многих случаях - к счастью, в последнее время всё реже и реже - эти затраты, как правило, окупала, в том числе и психологические.
Тут важно понять, что война - не просто ритуализованная агрессия. Это - агрессия ещё и легитимизированная, оправданная. С ней всегда, неотвратимо связано перемещение насилия и убийств в законное пространство. И не просто законное, но и всячески поощряемое. То, чего мы не можем позволить себе в обыденной жизни, становится делом подвига и вознаграждения.
Перед тем, как начать войну, демонстрируются многочисленные идеологические жесты в её пользу. Эта идеология всегда оправдывается интересами, чаще всего - проблемами, связанными с идентичностью. Любая война начинается с драматизации идентичности - с деления на «своих» и «чужих».
«Чужой», разумеется, всегда будет дурным, наделённым разными негативными свойствами - после чего по отношению к нему возможны уже любые военные действия. Но это в случае агрессии. А если ты сам оказываешься объектом агрессии, тут особой легитимации и не нужно - ты и так всегда будешь прав.
«ЗС»: Вот перед нами уже хотя бы две потребности из предполагаемого «военного комплекса»: необходимость приемлемым образом изжить агрессию и потребность в идентичности. И что, этого достаточно для того, чтобы заставить людей массово убивать друг друга?
А.С.: Мы ещё не всё сказали о потребности изжить агрессию. Я вообще не уверен, что это происходит только военным путём - есть же множество невоенных путей это сделать, в том числе и в быту…
«ЗС»: Видимо, это оказывается недостаточным, - масштаб не тот?
А.С.: На самом деле трудно сказать, потому что вряд ли это может быть темой большого экспериментального исследования, - психологический эксперимент в масштабе нации или невозможен, или, по меньшей мере, очень затруднён. Но во всяком случае, понятно, что здесь к необходимости изжить агрессию прибавляются ещё разные моменты, связанные с феноменами толпы. То, что происходит в большом коллективе, при заражении аффектами больших масс, - может способствовать решению проблем отреагирования агрессии в существенно большей степени, чем когда это происходит в одиночном режиме. Просто уже потому, что когда вместе собирается много народу, охваченного этим оргазмом идентичности, - аффект получается качественно более сильным.
На эту удочку попадались даже очень большие интеллектуалы - тому есть огромное количество примеров. В самом начале Первой мировой войны в рядах ура-милитаристов, как мы помним, оказались люди масштаба Томаса Манна - с его «Записками аполитичного» - и даже самого Зигмунда Фрейда.
«ЗС»: Похоже, это как раз та ситуация, когда ум оказывается вторичным по отношению к чему-то более глубокому и властному - и начинает это глубокое оправдывать, создавая себе соответствующие конструкции.
А.С.: Да, конструкции тут получаются весьма многомерные. Они могут состоять, например, из радости обретённой идентичности, радости принадлежности к большой массе, к большому пространству, к большим ценностям, которые надо защищать, радости изживания агрессии… Всё это удовольствие от войны существенным образом снижает уровень контроля. Он уходит куда-то на периферию - и в центре оказываются сильные эмоции, связанные с подъёмом, возбуждением и так далее. Счастье большого катарсиса.
«ЗС»: Но вот удивительно: как же при этом не срабатывает понимание того, что война прежде всего связана со смертью - что люди идут убивать и погибать? Почему это всё не гасит эйфорию?
А.С.: Похоже, в самом начале о своей смерти очень мало кто задумывается всерьёз. В этом милитаристском угаре значимой оказывается исключительно героическая перспектива. Возможность смерти в неё, конечно, тоже встроена, но главный пропагандистский жест направлен именно на то, что смерть сама по себе, в её отвратительных проявлениях, не рассматривается. Она подаётся как героический шаг, то есть путь в бессмертие. Герой будет бессмертен. И в этом смысле страх смерти как раз очень эффективно вытесняется.
«ЗС»: С другой стороны, можно предположить, что эта ситуация - одна из тех немногих, которые позволяют человеку принять собственную смерть и смертность - или даже, может быть, почувствовать себя сильнее её…
А.С.: Ну да, через героический жест смерть - как прекращение индивидуального существования - снимается. Ты становишься частью чего-то большего, и даже пав на поле брани, ты гарантирован от забвения. То, что это не твоя смерть для себя, в рамках индивидуального существования - а жертва ради чего-то большего, - смерть за родину, - создаёт своего рода иллюзию бессмертия. Неотъемлемая часть милитаристского сознания - встраивание в большое идеологическое пространство. Собственно, тут происходит сразу два расширения единичного бытия: пространственное - ты принадлежишь стране, нации, и временное - ты, как герой, становишься бессмертным.
«ЗС»: Итак, важные питающие источники милитаристского комплекса: потребность в принадлежности к чему-то превосходящему тебя, более важному, чем ты сам - плюс преодоление смерти. То есть, мы с изумлением обнаруживаем, что корни здесь практически те же, что и у религии. Только для этого человеку нет нужды верить в трансцендентное - ему достаточно верить в свою славную родину или в свою героическую нацию, что даже гораздо легче.
Но если всё это так, то получается, что война и склонность воевать - в самом деле непреодолимы? Какие бы ценности ни были у культур, ни одна из них, значит, не может быть свободной от потребности в таком коллективном действии - практически сакральном?
А.С.: Я думаю, Вы тут воспроизводите ходы известной работы Фрейда «Зачем война?», которая была написана по поводу надвигавшейся Второй мировой войны и содержала в себе такого рода пессимистические оценки. Да, Фрейд рассматривал агрессию как что-то неотъемлемо присущее природе человека. Но у человечества уже есть огромный опыт ведения войн, и совершенно ясно, что существует и множество контраргументов.
Всё, связанное с тем, что мы можем назвать «скажи войне “да”», - имеет прямое отношение к определённому комплексом аффектов, о котором мы только что говорили: это «аффекты расширения». Однако опыт, накопленный веками, показывает, что этот аффект недолговечен.
Он кончается чаще всего в тот момент, когда солдаты достигают окопа. Жизнь в окопах и боях - абсолютно негероическая. А в обществе этот аффект прекращается - или, во всяком случае, начинает затухать - как только с фронта начинают прибывать первые эшелоны с ранеными и искалеченными.
Вместе с этим появляются и первые лишения. Война, как мы уже говорили - дело всегда чрезвычайно затратное, все беднеют, пртерпевают разные лишения. Поэтому хорошие войны - это те, которые длятся очень быстро. «Маленькая победоносная война», блицкриг - то, что нужно для функционирования милитаристского аффекта. Если такого не получается - весь этот эмоциональный всплеск неизбежно идёт на убыль.
Происходит отрезвление, и голову поднимают пацифистские силы, которые, в свою очередь, апеллируют к приватному интересу. Все они настаивают на том, что смерть одного человека - это смерть вселенной, что война - не героизм, а беда…
«ЗС»: Есть такое мнение, что войны «справедливые» и «несправедливые» воздействуют на психику человека всё-таки различно. То есть, да, известно, что практически за каждой войной в воевавших обществах тянется долгий шлейф насилия и преступности - просто уже потому, что люди привыкают решать свои проблемы оружием и силой. С другой стороны, существует представление, согласно которому если у войны, через которую человек прошёл, как бы он ни был ею травмирован, есть приемлемая мотивация, - то есть эта война воспринимается как справедливая - то война не оказывает такого разваливающего действия ни на человека, ни на социум. Так ли это?
А.С.: Я думаю, что у таких мнений, конечно, есть основания. В наибольшей степени это связано с тем, на чьей территории ведётся война. Если на нас напали в нашем доме, то понятно, что такая война в любом случае будет справедливой, освободительной, нравственной, положительной и так далее. Если же мы едем воевать куда-то, - то это обстоятельство уже само по себе - какие бы идеалы мы там ни отстаивали, - уже кладёт очень большую тень сомнения на нашу военную правоту.
«ЗС»: С другой стороны, есть же случаи, когда люди едут добровольцами на далёкие войны - и вряд ли многие из них после этого чувствуют себя неправыми. По крайней мере, значительного культурного следа такое чувство неправоты, как правило, не оставляет.
А.С.: Вот эта добровольность и служит извиняющим фактором. Если бы их послало государство - это была бы совсем другая история. Скажем, во время войны в Испании в 1930-х годах добровольцы ехали оборонять слабых - республиканцев - от заведомо более сильных. Франкисты, как мы помним, были неплохо вооружены фашистской Германией, в то время как республиканцы подпадали под действие эмбарго на ввоз оружия. Соотношение силы и слабости в таких ситуациях играет важную роль.
«ЗС»: То есть, если ты на стороне слабых, что в нашем постхристианском сознании имеет очень высокую ценность, - это само по себе уже тебя оправдывает?
А.С.: Именно так. Если же ты с оружием, намного превосходящим то, что есть у противника, едешь в далёкую чужую страну, где абсолютно всё непонятно, где все против тебя, где народ приходится выкуривать из леса при помощи дефолиантов - тогда, конечно, ты обречён вернуться оттуда с явно нечистой совестью. Я имею ввиду поствьетнамский синдром, который хорошо известен в Соединённых Штатах, много раз описывался и обсуждался.
«ЗС»: И тем не менее что-то заставляет думать, что влечение к войне сидит в человеке где-то очень глубоко - даже помимо мотивов «справедливости» или «несправедливости» войны, которые включаются всё-таки не ранее, чем на определённом уровне рефлексии. Вот как вы думаете, почему мальчики едва ли не всех времён и народов - почти независимо, кажется, от своих личных черт и особенностей своей культуры - так любят войну и соответствующие игры, даже когда они совсем маленькие? Вот, например, один мой знакомый в детстве обожал всё военное. Тонкий, сентиментальный мальчик, интеллигентный, чувствительный и очень добрый - он мог часами играть на ковре в массовые сражения и в штурмы крепости. Он мог бояться лифта, собак, чужих людей - но почему-то ему не внушала никаких страхов мысль о том, что он играет в смерть, в массовое убийство. Видя солдатиков, игрушечную военную технику, он просто дрожал от вожделения. Он скрупулёзно склеивал модели танков, крейсеров, самолётов… - прекрасно, в общем, отдавая себе отчёт, для чего оригиналы всех этих моделей предназначены. Как это всё в человеке уживается?
А.С.: Ну, тут можно выявить целый ряд мотиваций. Всё, что связано с военной темой, в значительной степени относится к мужской идентичности. Быть мужчиной и быть солдатом - в некотором смысле синонимы. Это первое. Второе - это происходит через разные механизмы социального научения. Напомним, что концепция социального научения была сформулирована известным психологом Альбертом Бандурой как раз применительно к ситуациям, связанным с детской агрессией. Те дети, на глазах у которых били куклу, были склонны обходиться с ней так же, дети, которым демонстрировалось мирное обхождение с куклой, соответственно, не склонны были к агрессивному обращению с ней.
Даже очень тихий ребёнок, когда выходит во двор и видит другого мальчика с игрушечным автоматом, который всех «расстреливает», бежит тут же к родителям и просит, чтобы ему тоже купили такую игрушку. Это гарантирует ему равные возможности в борьбе за лидерство, ему, конечно, очень хочется быть таким же сильным. У многих, на первый взгляд рафинированных, в высшей степени интеллигентных молодых людей на самом деле огромные проблемы с отреагированием агрессии. И всё, что связано с войной - это, как мы уже говорили, - прекрасная возможность с такими проблемами справиться.
Вдогонку к вашему примеру - ещё один. Мальчик из нашего двора, которого в детстве все третировали за его физическую неуклюжесть, сейчас стал известным публицистом, довольно заметным военным историком. Он высказывается по военной тематике с очень жесткой определенностью, его тексты полны фигурами агрессивной риторики, которая никак не вяжется с его обликом рассеянного и странноватого «ботаника». Но мне представляется, что его «слабый» облик и «сильное» речевое поведение как раз очень явно связаны друг с другом. Вообще, часто видишь, что о войне пишут много и охотно, господа, которые казалось бы, мухи не обидят, и если сравнить то, что они пишут, с их абсолютно интеллигентским обликом, может показаться, что в этом есть определённый диссонанс. Ничего подобного! Интеллигентский кодекс приличия, если брать шире - неких «жизненных правил» - создаёт большие проблемы с агрессией и её отреагированием. Он слишком многое оставляет вне рамок своего действия. Речь и письмо становятся сценой отмщения и, я бы сказал, такого «жестокого катарсиса». Я думаю, что каждый человек располагает своими методами канализирования агрессии. И такое «милитаристское воображаемое» - лишь один из этих каналов.
«ЗС»: Всё это возвращает нас к вопросу, поставленному в самом начале. Нельзя ли всё-таки удовлетворять, именно в общекультурном масштабе, все эти потребности «расширения» - которые ведь тоже не перестают быть насущными - другими путями, кроме массового ритуального убиения?
А.С.: Отчего же нет? Первое, что приходит в голову в этом качестве - самое безобидное - это, конечно, спорт. Сегодня он стал, похоже, одним из самых удачных суррогатов войны.
Обратите внимание: у тех, кто ходит, скажем, на футбольные матчи, - речь идёт о людях, как правило, далёких от избыточной интеллигентности, - с отреагированием агрессии как раз всё прекрасно. Они не только устраивают шум на трибунах, они ещё и норовят встретиться после матча «стенка на стенку» и радостно побьют друг другу физиономии. Поэтому, конечно, им лучше и легче, чем людям, отягощенным интеллигентскими запретами. Им не надо ради восстановления своего душевного равновесия писать книги о том, кто был прав в той или иной войне, что и как сделали (или не сделали) Сталин и Гитлер. Они это делают вживую, явно и быстро.
Интересная деталь: очень часто в СМИ проходит информация о том, что среди футбольных болельщиков (так называемых фанатов) очень много политических радикалов националистического толка. Ничего странного: они, так сказать, братья по аффекту. Много сходного: в этих сообществах имеет место и драматизация идентичности, и циркулирование взрывных эмоций и интенсивное присутствие темы «врага».
Мы видим здесь многие аффективные черты, которые роднят переживания спортивных зрелищ с милитаристским угаром. Это, опять-таки, обострённая идентичность - и спортсмена, и, особенно болельщика: футболист может менять команды, а болельщик болеет всегда - или чаще всего - за одну и то же. Тем более, если речь идёт о встрече национальных команд. В любом спорте чрезвычайно много от агрессии, любой спорт, особенно связанный с командными спортивными играми, нацелен на победу. Всё это - хорошее лекарство от дефицита военных эмоций.
Агрессивность нельзя победить, уничтожить. Её можно лишь канализировать, направив в сравнительно приемлемое русло. Полностью изжить её невозможно. Она живет своей жизнью, она обеспечена серьезными силами, таит в себе большие энергии. Надо всячески создавать условия для ее, скажем так, нетравматичного выхода, и, по возможности, не допускать драматизма, связанного с её перехлёстами.
Беседовала Ольга Балла
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/115395.html. Please comment there using OpenID.
Война: смертоносное бессмертие?
(Интервью с Александром Сосландом. - Знание-Сила. - № 12. - 2011. = http://znaniesila.livejournal.com/33864.html)
«Только бы не было войны». Когда-то, в вялотекущие советские семидесятые, эту фразу повторяли так часто, что не пародировать её или по крайней мере не раздражаться в ответ было просто невозможно. С тех пор семидесятые успели превратиться в предмет массовой ностальгии, а фраза - приобрести звучание столь же горькое, сколь и безнадёжное.
В этом году исполнилось уже семьдесят лет со дня начала самой страшной, самой катастрофической и, безусловно, самой символической войны в новейшей отечественной истории. Той самой, которую прежде всего имели в виду в позднесоветское время, повторяя «только бы не было войны», и воспоминания о победе в которой теперь, говорят, остались чуть ли не единственной нашей общей национальной гордостью.
Кто бы мог представить себе в те же семидесятые с их, казалось, анекдотической «борьбой за мир», что вскоре по окраинам распавшейся империи запылают бесконечные войны, из которых одна только кавказская по продолжительности оставит далеко позади Великую Отечественную? Они идут и по сей день, и, вероятно, уже тлеют те, которым предстоит разразиться в будущем. Выхода из этой ситуации не видно. И далеко не только нам одним.
Способен ли человек вообще освободиться от войны - от необходимости решать свои проблемы именно таким путём? Нетрудно заметить, что большинство культур, как правило, осуждает убийство - особенно это касается тех, что считают себя христианскими. Тем не менее, война - убийство массовое, организованное и ритуализованное - во все времена уживалась с ценностями практически всех культур. Как форма разрешения конфликтов между обществами она не исчезала никогда, и вряд ли мы вправе надеяться на то, что она исчезнет в обозримом будущем. Она вполне уживается даже с такими «мирными» ценностями, как эстетические. Восхищаясь красотой воинского строя, люди почему-то не содрогаются от того, что эта красота - смертоносна, хотя каждая война доказывает ему это снова и снова.
Так почему же человек не прекращает воевать? Неужели в тех же целях не применимы другие средства - менее катастрофические и более рациональные? Почему ни одно из таких средств, несмотря на свою, вроде бы, рациональность, не смогло - и не обещает - окончательно устранить массовое кровопролитие как форму социального взаимодействия?
Поскольку другим средствам человек с редкостным упорством вновь и вновь предпочитает именно массовую ритуализованную агрессию - войну, - впору задуматься о том, что, может быть, война - попросту культурная константа? Более того, не укоренена ли она в самой природе человека?
Стремясь прояснить эти вопросы, наш корреспондент обратился к психологу и психотерапевту Александру Сосланду.
«Знание-Сила»: Александр Иосифович, что, по-вашему, заставляет человека воевать? Зачем ему такая странная, громоздкая, избыточно затратная форма решения конфликтов и достижения целей?
Александр Сосланд: Война - предприятие, безусловно, затратное. Но стоит помнить и о том, что она во многих случаях - к счастью, в последнее время всё реже и реже - эти затраты, как правило, окупала, в том числе и психологические.
Тут важно понять, что война - не просто ритуализованная агрессия. Это - агрессия ещё и легитимизированная, оправданная. С ней всегда, неотвратимо связано перемещение насилия и убийств в законное пространство. И не просто законное, но и всячески поощряемое. То, чего мы не можем позволить себе в обыденной жизни, становится делом подвига и вознаграждения.
Перед тем, как начать войну, демонстрируются многочисленные идеологические жесты в её пользу. Эта идеология всегда оправдывается интересами, чаще всего - проблемами, связанными с идентичностью. Любая война начинается с драматизации идентичности - с деления на «своих» и «чужих».
«Чужой», разумеется, всегда будет дурным, наделённым разными негативными свойствами - после чего по отношению к нему возможны уже любые военные действия. Но это в случае агрессии. А если ты сам оказываешься объектом агрессии, тут особой легитимации и не нужно - ты и так всегда будешь прав.
«ЗС»: Вот перед нами уже хотя бы две потребности из предполагаемого «военного комплекса»: необходимость приемлемым образом изжить агрессию и потребность в идентичности. И что, этого достаточно для того, чтобы заставить людей массово убивать друг друга?
А.С.: Мы ещё не всё сказали о потребности изжить агрессию. Я вообще не уверен, что это происходит только военным путём - есть же множество невоенных путей это сделать, в том числе и в быту…
«ЗС»: Видимо, это оказывается недостаточным, - масштаб не тот?
А.С.: На самом деле трудно сказать, потому что вряд ли это может быть темой большого экспериментального исследования, - психологический эксперимент в масштабе нации или невозможен, или, по меньшей мере, очень затруднён. Но во всяком случае, понятно, что здесь к необходимости изжить агрессию прибавляются ещё разные моменты, связанные с феноменами толпы. То, что происходит в большом коллективе, при заражении аффектами больших масс, - может способствовать решению проблем отреагирования агрессии в существенно большей степени, чем когда это происходит в одиночном режиме. Просто уже потому, что когда вместе собирается много народу, охваченного этим оргазмом идентичности, - аффект получается качественно более сильным.
На эту удочку попадались даже очень большие интеллектуалы - тому есть огромное количество примеров. В самом начале Первой мировой войны в рядах ура-милитаристов, как мы помним, оказались люди масштаба Томаса Манна - с его «Записками аполитичного» - и даже самого Зигмунда Фрейда.
«ЗС»: Похоже, это как раз та ситуация, когда ум оказывается вторичным по отношению к чему-то более глубокому и властному - и начинает это глубокое оправдывать, создавая себе соответствующие конструкции.
А.С.: Да, конструкции тут получаются весьма многомерные. Они могут состоять, например, из радости обретённой идентичности, радости принадлежности к большой массе, к большому пространству, к большим ценностям, которые надо защищать, радости изживания агрессии… Всё это удовольствие от войны существенным образом снижает уровень контроля. Он уходит куда-то на периферию - и в центре оказываются сильные эмоции, связанные с подъёмом, возбуждением и так далее. Счастье большого катарсиса.
«ЗС»: Но вот удивительно: как же при этом не срабатывает понимание того, что война прежде всего связана со смертью - что люди идут убивать и погибать? Почему это всё не гасит эйфорию?
А.С.: Похоже, в самом начале о своей смерти очень мало кто задумывается всерьёз. В этом милитаристском угаре значимой оказывается исключительно героическая перспектива. Возможность смерти в неё, конечно, тоже встроена, но главный пропагандистский жест направлен именно на то, что смерть сама по себе, в её отвратительных проявлениях, не рассматривается. Она подаётся как героический шаг, то есть путь в бессмертие. Герой будет бессмертен. И в этом смысле страх смерти как раз очень эффективно вытесняется.
«ЗС»: С другой стороны, можно предположить, что эта ситуация - одна из тех немногих, которые позволяют человеку принять собственную смерть и смертность - или даже, может быть, почувствовать себя сильнее её…
А.С.: Ну да, через героический жест смерть - как прекращение индивидуального существования - снимается. Ты становишься частью чего-то большего, и даже пав на поле брани, ты гарантирован от забвения. То, что это не твоя смерть для себя, в рамках индивидуального существования - а жертва ради чего-то большего, - смерть за родину, - создаёт своего рода иллюзию бессмертия. Неотъемлемая часть милитаристского сознания - встраивание в большое идеологическое пространство. Собственно, тут происходит сразу два расширения единичного бытия: пространственное - ты принадлежишь стране, нации, и временное - ты, как герой, становишься бессмертным.
«ЗС»: Итак, важные питающие источники милитаристского комплекса: потребность в принадлежности к чему-то превосходящему тебя, более важному, чем ты сам - плюс преодоление смерти. То есть, мы с изумлением обнаруживаем, что корни здесь практически те же, что и у религии. Только для этого человеку нет нужды верить в трансцендентное - ему достаточно верить в свою славную родину или в свою героическую нацию, что даже гораздо легче.
Но если всё это так, то получается, что война и склонность воевать - в самом деле непреодолимы? Какие бы ценности ни были у культур, ни одна из них, значит, не может быть свободной от потребности в таком коллективном действии - практически сакральном?
А.С.: Я думаю, Вы тут воспроизводите ходы известной работы Фрейда «Зачем война?», которая была написана по поводу надвигавшейся Второй мировой войны и содержала в себе такого рода пессимистические оценки. Да, Фрейд рассматривал агрессию как что-то неотъемлемо присущее природе человека. Но у человечества уже есть огромный опыт ведения войн, и совершенно ясно, что существует и множество контраргументов.
Всё, связанное с тем, что мы можем назвать «скажи войне “да”», - имеет прямое отношение к определённому комплексом аффектов, о котором мы только что говорили: это «аффекты расширения». Однако опыт, накопленный веками, показывает, что этот аффект недолговечен.
Он кончается чаще всего в тот момент, когда солдаты достигают окопа. Жизнь в окопах и боях - абсолютно негероическая. А в обществе этот аффект прекращается - или, во всяком случае, начинает затухать - как только с фронта начинают прибывать первые эшелоны с ранеными и искалеченными.
Вместе с этим появляются и первые лишения. Война, как мы уже говорили - дело всегда чрезвычайно затратное, все беднеют, пртерпевают разные лишения. Поэтому хорошие войны - это те, которые длятся очень быстро. «Маленькая победоносная война», блицкриг - то, что нужно для функционирования милитаристского аффекта. Если такого не получается - весь этот эмоциональный всплеск неизбежно идёт на убыль.
Происходит отрезвление, и голову поднимают пацифистские силы, которые, в свою очередь, апеллируют к приватному интересу. Все они настаивают на том, что смерть одного человека - это смерть вселенной, что война - не героизм, а беда…
«ЗС»: Есть такое мнение, что войны «справедливые» и «несправедливые» воздействуют на психику человека всё-таки различно. То есть, да, известно, что практически за каждой войной в воевавших обществах тянется долгий шлейф насилия и преступности - просто уже потому, что люди привыкают решать свои проблемы оружием и силой. С другой стороны, существует представление, согласно которому если у войны, через которую человек прошёл, как бы он ни был ею травмирован, есть приемлемая мотивация, - то есть эта война воспринимается как справедливая - то война не оказывает такого разваливающего действия ни на человека, ни на социум. Так ли это?
А.С.: Я думаю, что у таких мнений, конечно, есть основания. В наибольшей степени это связано с тем, на чьей территории ведётся война. Если на нас напали в нашем доме, то понятно, что такая война в любом случае будет справедливой, освободительной, нравственной, положительной и так далее. Если же мы едем воевать куда-то, - то это обстоятельство уже само по себе - какие бы идеалы мы там ни отстаивали, - уже кладёт очень большую тень сомнения на нашу военную правоту.
«ЗС»: С другой стороны, есть же случаи, когда люди едут добровольцами на далёкие войны - и вряд ли многие из них после этого чувствуют себя неправыми. По крайней мере, значительного культурного следа такое чувство неправоты, как правило, не оставляет.
А.С.: Вот эта добровольность и служит извиняющим фактором. Если бы их послало государство - это была бы совсем другая история. Скажем, во время войны в Испании в 1930-х годах добровольцы ехали оборонять слабых - республиканцев - от заведомо более сильных. Франкисты, как мы помним, были неплохо вооружены фашистской Германией, в то время как республиканцы подпадали под действие эмбарго на ввоз оружия. Соотношение силы и слабости в таких ситуациях играет важную роль.
«ЗС»: То есть, если ты на стороне слабых, что в нашем постхристианском сознании имеет очень высокую ценность, - это само по себе уже тебя оправдывает?
А.С.: Именно так. Если же ты с оружием, намного превосходящим то, что есть у противника, едешь в далёкую чужую страну, где абсолютно всё непонятно, где все против тебя, где народ приходится выкуривать из леса при помощи дефолиантов - тогда, конечно, ты обречён вернуться оттуда с явно нечистой совестью. Я имею ввиду поствьетнамский синдром, который хорошо известен в Соединённых Штатах, много раз описывался и обсуждался.
«ЗС»: И тем не менее что-то заставляет думать, что влечение к войне сидит в человеке где-то очень глубоко - даже помимо мотивов «справедливости» или «несправедливости» войны, которые включаются всё-таки не ранее, чем на определённом уровне рефлексии. Вот как вы думаете, почему мальчики едва ли не всех времён и народов - почти независимо, кажется, от своих личных черт и особенностей своей культуры - так любят войну и соответствующие игры, даже когда они совсем маленькие? Вот, например, один мой знакомый в детстве обожал всё военное. Тонкий, сентиментальный мальчик, интеллигентный, чувствительный и очень добрый - он мог часами играть на ковре в массовые сражения и в штурмы крепости. Он мог бояться лифта, собак, чужих людей - но почему-то ему не внушала никаких страхов мысль о том, что он играет в смерть, в массовое убийство. Видя солдатиков, игрушечную военную технику, он просто дрожал от вожделения. Он скрупулёзно склеивал модели танков, крейсеров, самолётов… - прекрасно, в общем, отдавая себе отчёт, для чего оригиналы всех этих моделей предназначены. Как это всё в человеке уживается?
А.С.: Ну, тут можно выявить целый ряд мотиваций. Всё, что связано с военной темой, в значительной степени относится к мужской идентичности. Быть мужчиной и быть солдатом - в некотором смысле синонимы. Это первое. Второе - это происходит через разные механизмы социального научения. Напомним, что концепция социального научения была сформулирована известным психологом Альбертом Бандурой как раз применительно к ситуациям, связанным с детской агрессией. Те дети, на глазах у которых били куклу, были склонны обходиться с ней так же, дети, которым демонстрировалось мирное обхождение с куклой, соответственно, не склонны были к агрессивному обращению с ней.
Даже очень тихий ребёнок, когда выходит во двор и видит другого мальчика с игрушечным автоматом, который всех «расстреливает», бежит тут же к родителям и просит, чтобы ему тоже купили такую игрушку. Это гарантирует ему равные возможности в борьбе за лидерство, ему, конечно, очень хочется быть таким же сильным. У многих, на первый взгляд рафинированных, в высшей степени интеллигентных молодых людей на самом деле огромные проблемы с отреагированием агрессии. И всё, что связано с войной - это, как мы уже говорили, - прекрасная возможность с такими проблемами справиться.
Вдогонку к вашему примеру - ещё один. Мальчик из нашего двора, которого в детстве все третировали за его физическую неуклюжесть, сейчас стал известным публицистом, довольно заметным военным историком. Он высказывается по военной тематике с очень жесткой определенностью, его тексты полны фигурами агрессивной риторики, которая никак не вяжется с его обликом рассеянного и странноватого «ботаника». Но мне представляется, что его «слабый» облик и «сильное» речевое поведение как раз очень явно связаны друг с другом. Вообще, часто видишь, что о войне пишут много и охотно, господа, которые казалось бы, мухи не обидят, и если сравнить то, что они пишут, с их абсолютно интеллигентским обликом, может показаться, что в этом есть определённый диссонанс. Ничего подобного! Интеллигентский кодекс приличия, если брать шире - неких «жизненных правил» - создаёт большие проблемы с агрессией и её отреагированием. Он слишком многое оставляет вне рамок своего действия. Речь и письмо становятся сценой отмщения и, я бы сказал, такого «жестокого катарсиса». Я думаю, что каждый человек располагает своими методами канализирования агрессии. И такое «милитаристское воображаемое» - лишь один из этих каналов.
«ЗС»: Всё это возвращает нас к вопросу, поставленному в самом начале. Нельзя ли всё-таки удовлетворять, именно в общекультурном масштабе, все эти потребности «расширения» - которые ведь тоже не перестают быть насущными - другими путями, кроме массового ритуального убиения?
А.С.: Отчего же нет? Первое, что приходит в голову в этом качестве - самое безобидное - это, конечно, спорт. Сегодня он стал, похоже, одним из самых удачных суррогатов войны.
Обратите внимание: у тех, кто ходит, скажем, на футбольные матчи, - речь идёт о людях, как правило, далёких от избыточной интеллигентности, - с отреагированием агрессии как раз всё прекрасно. Они не только устраивают шум на трибунах, они ещё и норовят встретиться после матча «стенка на стенку» и радостно побьют друг другу физиономии. Поэтому, конечно, им лучше и легче, чем людям, отягощенным интеллигентскими запретами. Им не надо ради восстановления своего душевного равновесия писать книги о том, кто был прав в той или иной войне, что и как сделали (или не сделали) Сталин и Гитлер. Они это делают вживую, явно и быстро.
Интересная деталь: очень часто в СМИ проходит информация о том, что среди футбольных болельщиков (так называемых фанатов) очень много политических радикалов националистического толка. Ничего странного: они, так сказать, братья по аффекту. Много сходного: в этих сообществах имеет место и драматизация идентичности, и циркулирование взрывных эмоций и интенсивное присутствие темы «врага».
Мы видим здесь многие аффективные черты, которые роднят переживания спортивных зрелищ с милитаристским угаром. Это, опять-таки, обострённая идентичность - и спортсмена, и, особенно болельщика: футболист может менять команды, а болельщик болеет всегда - или чаще всего - за одну и то же. Тем более, если речь идёт о встрече национальных команд. В любом спорте чрезвычайно много от агрессии, любой спорт, особенно связанный с командными спортивными играми, нацелен на победу. Всё это - хорошее лекарство от дефицита военных эмоций.
Агрессивность нельзя победить, уничтожить. Её можно лишь канализировать, направив в сравнительно приемлемое русло. Полностью изжить её невозможно. Она живет своей жизнью, она обеспечена серьезными силами, таит в себе большие энергии. Надо всячески создавать условия для ее, скажем так, нетравматичного выхода, и, по возможности, не допускать драматизма, связанного с её перехлёстами.
Беседовала Ольга Балла
This entry was originally posted at http://gertman.dreamwidth.org/115395.html. Please comment there using OpenID.