Вот такое кино...
Митрополит Иннокентий вздыхает сочувственно: духовный кризис у человека, дело известное. Должен сам пережить, никто не поможет. Он встречался, много с шаманами разговаривал. Некоторых крестил. Тех, кто верует хоть во что-то, легче обратить.
Дюхадэ допил очередную чашку дымящегося чая, отдал хозяйке и выпрямился.
- Что было, тому и быть, что случилось, верно, должно было случиться, - начал он спокойно. - Сам я виноват, не послушал старика из Тэги, свернул... Белый олень мой крылатый вернулся к звериной матери, верно обо мне тоскует; что ж! Не могу ходить к духам, могу о них говорить. Голос мой при мне. Расскажу про последнее мое странствие.
- Шел я сперва по знакомым местам, сухие степи и сопки прошел, нужный камень нашел, в нижний мир спустился... все мне знакомо! Железная черная гора, где кости мужей рябыми кучами, конские кости пестрыми кучами навалены... Гора подпирает небо, небо о гору с лязгом ударяется, между ними ловко проскочил... земную пасть легко преодолел, к морю подземному вышел, через него мост, как волос... что мне мост! Олень мой крылатый, лебеденок мой, меня перенес... на дне моря кости шаманов, кто сорвался, не дошел. В холодном царстве подземном железные деревья растут, злые духи в прячутся, чудовища от меня врассыпную! Знают, боятся!
У моря истоки семи могучих рек, у истоков мыс лесной, на нем костер горит, старец у огня, лебедя белей, восседает. Кричит: «ты куда, Дюхадэ, собрался? Если душу умершую провожаешь - не туда ты забрел! Желтую речку, что рыбой кишит, ты проходил! В черной речке, где чернобрюхие чудища пасти зубастые разевают, ты двенадцать лет назад прошел, Родителя чернобрюхих ты изловил! Дерево, где Стокрылый дух птенцов питал человечьим мясом, ты спалил! Семерых братьев превратил в золу! Что тебе еще надобно?»
Сказал я ему, что хочу войти в Железный чум, который стерегли Семь братьев. Стал он меня молить, стращать, уговаривать, чтобы не входил я туда. В этом Железном чуме вход в нижнего подземного мира нижний подземный мир, и вход этот такой узкий, что волос в него не просунешь, и такой широкий, что вся Сибирь в него провалится, и эхо не донесется. Никто там не был, нет там ни ближнего ни дальнего, ни темного ни светлого, ни твердого ни жидкого. Солнце и Луна и Звезды там черные так ярко светят, что сразу ослепнешь. И звучат там слова огромные и непонятные, стоны звучат и угрозы, кто их услышит, разум теряет и память...
Я его и спросил: как он это узнал, никто же там не был, некому и память было терять? Пойду я, а вернусь без ума и без памяти, пусть так и запишет: такого-то числа такого-то месяца ушел в тот мир знаменитый шаман Дюхадэ, а вернулся слепой и глупый, как младенец, плакал и мочился... Пошутил. Сел на своего оленя и поехал на запад, к железному чуму...
Дюхадэ не мог рассказать, что он постиг в мире, вывернутом наизнанку, в багрово-кровавой тьме, словно внутрь, в свой мозг с кровью, смотрел. Другому духовидцу открылось неотвратимое будущее русского мира, в образе страшного всадника на ящере, на чудовище, с дымным факелом в простертой руке. У Даниила Андреева был перед глазами силуэт «Медного всадника», в памяти стихи Блока, он осмысленное записал как метафору. Чудовище с тысячей щупалец и клешней, с зубастыми пастями на змеиных шеях без глаз, роющее в мета-литосфере норы и ходы, чтобы прорваться к подобному же существу, загрызть его или хотя бы оторвать щупальца, захватить их место... Уицраор - символ народа-государства, ведомого демоном завоеваний, расширения... Кровавая роса - пища этого монстра, и народ-носитель должен питать его непрестанно страданиями и гибелью, если не чужими, то собственными... Медный всадник - живое и псевдоразумное орудие Жругра, российского уицраора...
Ничего этого не понял простой шаман Дюхадэ. Он просто напуган и просит друга Матвея не ходить завтра - нет, уже сегодня - смотреть поединок на копьях, завершение праздника.
Дюхадэ допил очередную чашку дымящегося чая, отдал хозяйке и выпрямился.
- Что было, тому и быть, что случилось, верно, должно было случиться, - начал он спокойно. - Сам я виноват, не послушал старика из Тэги, свернул... Белый олень мой крылатый вернулся к звериной матери, верно обо мне тоскует; что ж! Не могу ходить к духам, могу о них говорить. Голос мой при мне. Расскажу про последнее мое странствие.
- Шел я сперва по знакомым местам, сухие степи и сопки прошел, нужный камень нашел, в нижний мир спустился... все мне знакомо! Железная черная гора, где кости мужей рябыми кучами, конские кости пестрыми кучами навалены... Гора подпирает небо, небо о гору с лязгом ударяется, между ними ловко проскочил... земную пасть легко преодолел, к морю подземному вышел, через него мост, как волос... что мне мост! Олень мой крылатый, лебеденок мой, меня перенес... на дне моря кости шаманов, кто сорвался, не дошел. В холодном царстве подземном железные деревья растут, злые духи в прячутся, чудовища от меня врассыпную! Знают, боятся!
У моря истоки семи могучих рек, у истоков мыс лесной, на нем костер горит, старец у огня, лебедя белей, восседает. Кричит: «ты куда, Дюхадэ, собрался? Если душу умершую провожаешь - не туда ты забрел! Желтую речку, что рыбой кишит, ты проходил! В черной речке, где чернобрюхие чудища пасти зубастые разевают, ты двенадцать лет назад прошел, Родителя чернобрюхих ты изловил! Дерево, где Стокрылый дух птенцов питал человечьим мясом, ты спалил! Семерых братьев превратил в золу! Что тебе еще надобно?»
Сказал я ему, что хочу войти в Железный чум, который стерегли Семь братьев. Стал он меня молить, стращать, уговаривать, чтобы не входил я туда. В этом Железном чуме вход в нижнего подземного мира нижний подземный мир, и вход этот такой узкий, что волос в него не просунешь, и такой широкий, что вся Сибирь в него провалится, и эхо не донесется. Никто там не был, нет там ни ближнего ни дальнего, ни темного ни светлого, ни твердого ни жидкого. Солнце и Луна и Звезды там черные так ярко светят, что сразу ослепнешь. И звучат там слова огромные и непонятные, стоны звучат и угрозы, кто их услышит, разум теряет и память...
Я его и спросил: как он это узнал, никто же там не был, некому и память было терять? Пойду я, а вернусь без ума и без памяти, пусть так и запишет: такого-то числа такого-то месяца ушел в тот мир знаменитый шаман Дюхадэ, а вернулся слепой и глупый, как младенец, плакал и мочился... Пошутил. Сел на своего оленя и поехал на запад, к железному чуму...
Дюхадэ не мог рассказать, что он постиг в мире, вывернутом наизнанку, в багрово-кровавой тьме, словно внутрь, в свой мозг с кровью, смотрел. Другому духовидцу открылось неотвратимое будущее русского мира, в образе страшного всадника на ящере, на чудовище, с дымным факелом в простертой руке. У Даниила Андреева был перед глазами силуэт «Медного всадника», в памяти стихи Блока, он осмысленное записал как метафору. Чудовище с тысячей щупалец и клешней, с зубастыми пастями на змеиных шеях без глаз, роющее в мета-литосфере норы и ходы, чтобы прорваться к подобному же существу, загрызть его или хотя бы оторвать щупальца, захватить их место... Уицраор - символ народа-государства, ведомого демоном завоеваний, расширения... Кровавая роса - пища этого монстра, и народ-носитель должен питать его непрестанно страданиями и гибелью, если не чужими, то собственными... Медный всадник - живое и псевдоразумное орудие Жругра, российского уицраора...
Ничего этого не понял простой шаман Дюхадэ. Он просто напуган и просит друга Матвея не ходить завтра - нет, уже сегодня - смотреть поединок на копьях, завершение праздника.